Исократ

I. Жизнь Исократа. — II-IV. Его стиль; в чем он уступает Лисию и в чем превосходит. — V-X. Анализ Панегирика, речи К Филиппу, речи О мире, речи под названием Ареопагитик и речи К Архидаму; относительно темы. — XI-XII. Краткое сравнение Исократа и Лисия. — XIII-XIV. Наивные фигуры у Исократа: примеры. — XV-XVII. Речь в совещательной жанре. — XVIII-XX. Речь в судебном жанре.

I. Исократ родился в Афинах, в 86 олимпиаду в год архонта Лисимаха за пять лет до начала Пелопоннеской войны. Он был младше Лисия на двадцать два года. У его отца, Теодора, человека незнатного происхождения, была мастерская флейт и ремеслом такого рода он приобрел значительное состояние. Исократ получил отличное образование и в этом отношении не уступал никому из своих сограждан. Когда он достиг возраста возмужания он целиком посвятил себя философии и был учеником Продия из Кеоса, Горгия из Леонтин и Тисия из Сиракуз, самых просвещенных софистов Греции в то время. Некоторые писатели добавляют, что его учителем также был ритор Ферамен, которого Тридцать тиранов казнили из–за его популярности. Исократ сильно желал принять участие в общественных делах и своими деяниями и своими речами; но так как природа поставила большое препятствие на пути такой наклонности, отказав ему в уверенности и силе голоса, качествах, необходимых оратору, без которых он не может выступать перед народом, он вынужден был отказаться от политической карьеры. Воспламененный страстью к славе и завистью, как он сам об этом говорит, выделяясь среди греков красноречием, он решил записывать свои размышления. Цель его была не том, чтобы заниматься вещами малозначительными, частными соглашениями, или темами тысячу раз обработанными софистами, но интересы Греции и царей, убежденный, что такие рукописи способствовали бы возвышению государств и процветанию людей наиболее разумных: по крайней мере, мы знаем это из его Панафинейской речи. Красноречие было испорчено Горгием и Протагором. Исократ был первым, кто отвернулся от тщетных ухищрений и от таинств природы для того чтобы применить его к политике. Он безостановочно взращивал науку, которая предоставляет тем, кто предан ей, ценное преимущество улавливать, показывать и делать то, что требует общественная польза. Став самым знаменитым ритором своего времени, он обучал наиболее выдающихся молодых людей из Афин и других городов Греции. Многие его ученики блистали в судебном красноречии; другие отличились на общественном поприще или передавая потомкам рассказы о подвигах греков и варваров. Из его школы вышли колонии ораторов, которые разнесли по миру образ Афин. Никто и никогда не собирал таких богатств преподаванием красноречия. Он умер в архонтство Харонда через несколько дней после битвы при Херонее в возрасте девяноста восьми лет, в то время когда Филипп стал владыкою Греции и когда еще никто не знал на что употребит этот правитель свою победу. Он заявил, что срок его карьеры такой же, что и процветание родины. Таковы вкратце подробности о его жизни, которые у нас есть.
II. Что касается характеристик его слога, вот они: он такой же чистый как у Лисия; никогда мы не увидим слова, поставленного как придется; слог правильный, одобрен к использованию и всегда далек от неприятного употребления устаревших и непонятных слов. Как и стиль Лисия он благоразумно умерен, ясен, живописен, естественен и точно передает манеры: в отношении фигур от стиля Лисия он несколько отличается. Он не слишком округлый и не слишком сжатый, а также не слишком хорош для судебного разбирательства; но невыразительный и растянутый со своего рода блеском. Далеко не такой точный, ход его неустойчивый и неоправданно медленный: скоро я скажу о причинах этого. Порядок слов у него неестественный, не такой простой и стремительный как у другого оратора; он стремится больше к пышной торжественности и разнообразию; предпочтительный в определенных местах, он чересчур напыщен в других. Исократ стремится всеми средствам говорить хорошо и больше ищет элегантности чем простоты. Он избегает совпадения гласных, которые разрушают гармонию звуков и мешают их легкому течению; он старается придать своим мыслям обороты периодические, округлые, полные благозвучия, и которые отличаются от наполненной рифмами поэзии: он делает их годными больше для чтения, чем для произношения. Его речи могут блистать перед праздничным собранием и способны выдержать проверку простым чтением; но они не выдержали бы шумных перебранок трибуны или суда, потому что там широкое поле открыто для больших страстей, которые затрудняют употребление периодов. Наиболее часто мы находим у него выпадающие гласные, симметрические предложения, антитезы и другие украшения такого рода, которые вредят прочей композиции, забивая уши.
III. Есть три вещи, согласно Теофрасту, способствующие величию, торжественности и яркости стиля: выбор слов, гармония, которую они производят, и обороты, которые содержат мысли. Исократ первенствует в выборе слов; он всегда выбирает самые подходящие; но он придает им неестественный порядок в стремлении к музыкальной гармонии. Его фигуры вымученные и часто холодные, то ли потому, что он их чрезмерно растягивает, то ли потому, что они не соответствуют теме, или, наконец, потому, что он не соблюдает никакой меры; и он становится многословным при желании заключить все свои мысли в периодах, дать им один и тот же ход, или потому, что он чрезмерно хочет гармонии. Так как все мысли не включают в себя ни равную протяженность, ни одинаковую форму, ни одинаковый ритм, поэтому он вынужден перегружать свои предложения бесполезными словами и расширять их должные пределы. Я не скажу, что Исократ всегда заслуживает такие упреки: это было бы глупо с моей стороны. Иногда он может быть прост в упорядочивании слов, может разорвать изящный период и избегать претензионных и неестественных фигур, особенно в торжественных совещательных и судебных речах: но так как он чаще всего раб благозвучия, периодических форм, и заключает красоту стиля в изысканных украшениях, то в целом об этом я уже высказался. Вот в каком отношении он кажется мне ниже Лисия. Но в изяществе он не уступает ему. Я нахожу его столь же цветистым, как и другого: он может завладеть умами своих слушателей очарованием слога; но все же он не такой изящный как у Лисия. Между слогом этих двух ораторов существует разница как между телом, сияюшим собственной красотой, и телом украшенным фальшивыми драгоценностями. У Лисия изящество естественное; у Исократа она — плод труда. Но если в этом он уступает, то выигрывает качествами о которых я собираюсь говорить. Слог его выше, благороднее и более величественный. В его порядке слов есть что–то восхитительное и великое, что больше характеризует героя, чем обычного человека. Можно сказать не боясь ошибиться, что Исократ приблизился к Поликлиту и Фидию величием, возвышенностью и благородством, а к Лисию из Каламида и к Каллимаху утонченной простотой. Те самые, которые охотно обсуждали темы обычные и присущие природе человека, тогда как Поликлит и Фидий превосходны в темах великих и божественных: к тому же Лисий имел больший успех в простых темах, а Исократ в благородных. Либо природный талант, либо искусство, которому он обучался, позволили ему дойти до такого величия. Вот наблюдения, которые я должен сообщить об этом ораторе.
IV. Что касается сути, то Исократ иногда равен, а иногда и превосходит Лисия. Он может найти приемлемые доводы для каждой темы, а его изобретательность такая же богатая и плодотворная как у Лисия. Кроме того он благоразумно руководствуется здравым смыслом; но расположение и распределение доказательств, искусство развивать аргументы, избегание монотонности удачливым многообразием и эпизодическими отступлениями, одним словом, все то, что составляет достоинство науки риторики, все это более совершенно у Исократа: его превосходство не вызывает сомнений особенно в выборе тем и их значимости. Изучая его мы образовываемся в красноречии и добродетели, и в то же самое время мы учимся работать на счастье своей семьи, своей родины и всей Греции. В каждой речи есть замечательные уроки добродетели: и я не боюсь сказать, что тот кто стремится не только понимать роль политической науки, но и полностью овладеть ею, должен все время упражняться. Человек, который хочет посвятить себя истинной философии и который не удовлетворяется теорией, должен ревностно заниматься практикой; наконец, тот кто не превращает свои старания в защиту от всякого беспокойства, а старается быть полезным своим ближним, тот должен принять этого оратора за образец: я не устану это повторять.
V. Кто не был воспламенен любовью к своей стране и к своим согражданам, кто не загорался приобрести все достоинства, способные обеспечить счастье государства, после прочтения Панегирика, той речи, в которой он показывал доблести древних греков, освободивших страну от ига варваров? По его словам они были не только грозны в бою; но и вдохновленные наиболее благородными чувствами, влекомые славой и полные умеренности, они посвящали себя общественным интересам больше, чем личным; чужая собственность была для них меньшим объектом желаний, чем вещи, которые никогда не могут существовать; они не стремились к богатству, но к славе, как к мере своего преуспеяния, убежденные, что они завещают своим детям сокровища довольно значительные и недоступные зависти, ибо они оставляли им в наследство награды, присужденные общественным признанием. Благородная кончина казалась им желательней бесславной жизни. Они заботились не об утверждении справедливых законов, но о том, чтобы их ежедневное поведение не нанесло никакого ущерба разумным установлениям их отцов. Они действовали с такой преданностью и такой изящностью, что не существовало партий и соперничества между ними, а только споры за преимущество служить своей родине, а не для того чтобы оттеснить друг друга и захватить власть. Полные тех же самых чувств ко всей Греции, именно через служение они привлекли несколько республик в свой союз, и сделали их преданными союзниками больше через благодеяния, чем силою оружия. Их слово было более нерушимой гарантией, чем нынешние клятвы; они предпочитали добровольно хранить верность договорам, нежели разрывать их по необходимости, и считали себя обязанными относится к более слабым народам так, как если бы они находили эти народы более могущественными, убежденные, что хотя они и живут в отдельных государствах, Греция — их общая родина.
VI. Какой человек высокого ранга или главнокомандующий многочисленной армии не восхитился бы речью К Филиппу, царю Македонии! Оратор напоминает этому государю, что долг полководца, наделенного огромной властью, состоит в том, чтобы восстановить согласие между государствами вместо того, что бы подталкивать их к жестоким раздорам; трудиться над возвышением Греции, презирать темной славой ради предприятий такой природы, доведя которые к счастливому концу, он заслонит всех полководцев, и когда, даже потерпев неудачу, он заслужит любовь Греции, — выгода более славная, чем разрушение великих городов или опустошение нескольких стран. Он заставляет его идти по стопам Геракла и других властителей, которые командовали греческими армиями против варваров, добавив, что мужи, возвышающиеся над другими, должны искать славных деяний, исполнять их мужественно и всегда помнить о том, что рождаемся мы смертными, но добродетель ведет нас к бессмертию. Он говорит, что люди, снедаемые ненасытной жаждой наживы, нам гнусны, в то время как мы одариваем похвалами тех, кто проявляет рвение в прибавлении своей славы; наконец, преимущества, которые очаровывают чернь — богатство, власть, влияние — часто попадают в руки наших врагов, вместо того чтобы добродетель и слава были нетленным наследием наших семей. Такие напутствия наполняют души царей благородными чувствами и самой большой любовью к добродетели.
VII. Способствует ли эта речь распространению справедливости и набожности среди простых граждан больше чем речь О мире, в которой он призывает афинян не бросать жадные взгляды на владения других народов, а удовлетвориться собственными; управлять маленькими государствами с такой же заботой, как собственным имуществом; сохранять своих союзников больше благосклонностью и услужливостью, чем принуждением и насилием; подражать образу действий своих предков, но не тех, что перед Декелейской войной едва не довели родину до погибели; но тех великодушных греков, которые во время войны против персов отличились наидостойнейшим поведением. Он показывает, что ни многочисленными флотами, ни жестокой властью Греция не сможет увеличить свою власть, но только справедливостью и защитой угнетенных. Он призывает афинян снискать расположение других народов, потому что это верное средство обеспечить благополучие родины; быть всегда готовым вступить в борьбу, но любить мир, не совершать каких–либо несправедливостей и доказывать, что для достижения богатства, славы, счастья нет более могущественного помощника чем добродетель. Он порицает тех, кто не разделяет эти принципы, кто утверждает, что несправедливость выгодна, в то время как справедливость бесплодна, или, по крайней мере, больше полезна для других, чем для тех, кто не нарушает свои правила. Я не знаю где бы красноречие обсуждало эти темы благороднее, правдивее и достойнее философии.
VIII. Какой человек не станет мудрее после прочтения речи, озаглавленной Ареопагитик, или который не станет рукоплескать намерению оратора? Обращаясь к афинянам по поводу их правительства, когда ни один любимец народа не осмеливался затрагивать подобные вопросы, он имел мужество настаивать на смене демократии в то время, потому что она была источником наибольшего зла для родины. Он видел, что беспорядок разросся до такой степени, что магистраты уже не сохраняли власти над гражданами, и каждый желал говорить и действовать по своему усмотрению, превращая свободу в опасную распущенность; и он советовал афинянам восстановить конституцию Солона и Клисфена. Он показывает цель и нравы; он добавляет, что в те времена казалось труднее опровергнуть мнение старейшин, чем одолеть армию. В ту эпоху демократия в глазах афинян не была вседозволенностью, но умеренностью; они понимали свободу в соблюдении законности, а не в презрении магистратов. Далекие от того, чтобы давать власть в руки нечестивцев, они доверяли ее только добродетельным гражданам, так как были убеждены, что каждый постарается идти по стопам вождей государства. Они не пытались увеличивать свои богатства в ущерб общественному благосостоянию; они скорее жертвовали своим имуществом на благо отчизны. Старейшины в то время больше заботились о взрослых, чем о детях, потому что были убеждены, что вовсе не воспитание детей, а мудрость взрослого может способствовать счастью государства, чье благородное поведение гораздо влиятельнее наилучшего законодательства; они не помышляли сурово наказывать проступки, но предупреждали противозаконные деяния; одним словом, они полагали, что для своего благополучия родина нуждается в крепком правительстве и долг гражданина будет состоять в том, чтобы воздерживаться от всего того, что запрещено законами, переносить опасности и не падать под тяжестью неудач.
IX. Какой оратор сделал больше для убеждения людей и государства чем Исократ в нескольких своих речах, главным образом в той, что озаглавлена Архидам, в которой он намеревался уговорить лакедемонян не уступать Мессену беотийцам и отклонить условия, продиктованные врагами? Лакедемоняне потерпели неудачу в битве при Левктрах и других сражениях; и Фивская держава день ото дня процветала, достигнув вершины в этот период, тогда как Спарта стонала от унижения и растеряла все свое былое могущество в Греции. В конце концов, чтобы получить мир, она дошла до того, что обсуждала вопрос об оставлении Мессены, суровое условие навязанное им беотийцами. Лакедемоняне собирались покориться договору, недостойному их предков, когда Исократ направил эту речь Архидаму, в то время молодому человеку, который еще не был царем, но у которого были большие надежды претендовать на это достоинство. Он доказывает лакедемонянам, что обладание Мессеной законное; во–первых, потому что этот город был отдан детям Кресфонта, в то время как они были изгнаны из своих государств; во–вторых, потому что Дельфийский оракул повелел лакедемонянам завладеть ею, чтобы помочь им в несчастье; и наконец, потому что это владение есть следствие права войны и времени. Он показывает, что будет если оставить этот город, но не мессенцам, которых уже нет, но рабам и илотам, которым он будет служить прибежищем и укрытием. Он перечисляет опасности с которыми встретились их предки, чтобы достичь первенства, и напоминает им об известности, которою они пользуются среди народов Греции. Он убеждает их не поддаваться ударам судьбы, надеясь на счастливую перемену, напоминая, что народы более могущественные чем фиванцы иногда были побеждаемы слабыми государствами; и очень часто граждане, запертые в осажденном городе и доведенные до отчаянного положения, торжествовали над осаждающими. Он приводил им в пример Афины, которые упав с вершины процветания, предпочли подвергнуться самым великим опасностям, лишь бы не повиноваться варварам. Он призывает их твердо переносить нынешние невзгоды, с уверенностью в лучшее ждать будущего и надеяться, что государство восстановится после подобных бедствий мудрым правлением и военным опытом, которыми Спарта обладает в более высокой степени, чем все республики. Он полагает, что это не беда, и когда мы можем надеяться на новый порядок вещей и более лучшее положение, тогда нужно желать мира, но скорее тогда, когда удача благоприятствует: избегание военных опасностей — это единственный способ сохранить имеющиеся преимущества. Он напомнил лакедемонянам блестящие подвиги, которыми они покрыли себя славой в боях; и он показываем им позор, который навлечет этот договор на них головы, и вопли возмущения, раздающиеся со всех концов Греции; тогда как идя в бой они будут иметь помощь богов, союзников и всех тех, кто с ревностью видит возвышение мощи Фив. Он рисует беспорядки и смятение, которые опустошат города Греции когда власть попадет в руки беотян. Чтобы избежать такого несчастья, если нет другой надежды на спасение, он призывает их покинуть город, отправить в Сицилию, Италию и другие союзнические страны своих жен, детей и всех граждан, от которых нет никакой пользы в бою; тогда как сами они, хозяйничая на местности крепкой и способствующей упорному сопротивлению, объединят против врагов все силы и на суше, и на море. Он утверждает, что ни одна армия не осмелится меряться силами с самым воинственным народом Греции, особенно когда, вдохновленный праведным гневом, он будет жертвовать жизнью за самую прекрасную вещь. Такой совет подходит не только лакедемонянам, но и всем грекам; и оратор оказывается здесь большим философом, чем сами мудрецы, которые в честь и добродетель вкладывают наивысшее совершенство.
X. Я бы мог еще проанализировать несколько его речей, адресованные республикам, царям и частным лицам: во–первых, он призывает народы к разумному поведению, он дает царям уроки умеренности и справедливости; в других речах он старается простым гражданам внушить любовь к порядку, наставляет их к исполнению долга: но из опасения нарушить всякую разумную меру, я оставлю в покое эти речи. Между тем, чтобы расширить еще больше уже сделанные наблюдения об отличиях Исократа и Лисия, я собираюсь в нескольких словах напомнить качества их характеризующие. Затем я дам несколько примеров.
XI. Первое качество стиля этих двух ораторов — чистота: в этом отношении они почти ничем не отличаются. Второе — точное соблюдение естественности языка: оно находится на одинаковом уровне у одного и у другого; они оба используют слова как в собственном так и в переносном значении. Стиль Исократа образный, но не настолько, чтобы стать утомительным. Они также обладают ясностью и искусством передавать чувственные темы. Лисий выражает свои мысли с большей точностью; Исократ склонен к преувеличению; но первое место должно быть отдано Лисию за искусство представлять мысли в живой и округлой форме, которая соответствует подлинным судебным разбирательствам. Они выписывают манеры с одинаковой точностью: если за изящество и приятность я не колеблясь присуждаю пальмовую ветвь Лисию, то Исократу за величественность. Что касается убедительности и уместности, то лучшего и нельзя желать. Порядок слов слишком простой у Лисия, и чересчур изысканный у Исократа: один походит на художника, который прибегает к искусству, чтобы украсить истину, другой на атлета, который полагается только на свои силы.
XII. Вот что я скажу об их стиле: в отношении темы я думаю, что у того и другого есть изобретательность и замечательные суждения; но в соединении доказательств, их распределении, искусстве их развития, одним словом, во всем том, что касается самой основы выступления, Исократ мне кажется значительно выше. Что касается красоты тем и их философских целей, то, следуя Платону, между двумя ораторами, и если нужно сказать всю правду, между Исократом и ораторами, которые занимались вопросами схожей природы, столько же разницы как между ребенком и взрослым человеком; но я не одобряю ни округлых форм периодов, ни деланной ребяшливости его оборотов. У него мысль — зачастую рабыня благозвучия, хотя в политическом красноречии и судебном главный принцип состоит в том, чтобы подражать естеству. Или, естество хочет, чтобы выразительность была подчинена мысли, а не мысль выразительности. Когда оратор советует войну или мир, когда гражданин говорит перед судьями, чтобы избавиться от грозящей ему опасности, я не вижу чему тут могут быть полезны украшения, легкомысленные и годные для театра; или скорее, я чувствую, что они здесь вредны: в серьезной теме изысканные украшения, хотя бы предполагалось, что блестящие, неуместны и не дают повода для какой–либо жалости.
XIII. Я не первым высказал такое мнение об Исократе: несколько критиков признали это до меня. Диалектик Филоник, похвалив различные качества стиля этого оратора, порицает его за чрезмерные украшения и за новизну: он сравнивает его с художником, который рисует всех персонажей своих картин в одной и той же одежде и в одной и той же позе. «В речах Исократа, пишет он, я везде нашел одни и те же обороты и одни и те же фигуры: он шлифует некоторые части весьма искусно; но целое недостаточно приемлемо, потому что он не может точно передать колорит объекта, ему присущий». Философ Иероним говорит, что вы можете прочитать его речи с пользою; но если кому–то понадобится продекламировать их перед народным собранием в тоне возвышенном и сопровождать действием, стиль композиции будет противоположным: перед толпой нет оружия более мощного или более возбуждающего, чем красноречие патетическое и одухотворенное, тогда как Исократ всегда привержен к мягкости и пренебрегает таким удачным сочетанием особенностей, одной яркой, другой нежной, и тою стремительностью движения, которое вызывается различием в речи. Он добавляет, что Исократ доходит до тона ребенка, который читает высоким голосом; но это не годится ни для споров, резких и страстных, ни для иска. Другие критики сделали множество наблюдений такого рода об этом ораторе, но бессмысленно перечислять их здесь. Некоторые отрывки Исократа заставят лучше почувствовать, что его периоды постоянно вынуждаются к стихотворной гармонии дурашливым поиском при выборе фигур, таких как антитеза, совершенная симметрия членов, окончаний и так далее. Я не осуждаю эти фигуры сами по себе; несколько историков и несколько ораторов использовали их, чтобы придать своему стилю цветистость: я только порицаю злоупотребление ими.
XIV. Когда они используются некстати и всех всякой меры, они утомляют слух. В Панегирике, в этой хвалебной речи, Исократ расточает их до пресыщения. Вот примеры: «Πλείστων μὲν οὖν ἀγαθῶν αἰτίους, καὶ μεγίστων ἐπαίνων ἀξίους ἡγοῦμαι»[1]. Не только каждый член равен, но и слова соответствуют друг другу, а именно: μεγίστων и πλείστων[2], ἐπαίνων и ἀγαθῶν[3], ἀξίους и αἰτίους[4]. В отрывке: «Οὐδὲ ἀπέλαυον μὲν ὡς ἰδίων, ἠμελουν δὲ ὡς ἀλλοτρίων»[5], второй член равен первому; ἠμελουν[6] соответствует ἀπέλαυον[7], а ἀλλοτρίων — ἰδίων[8]. Он прибавляет: «Ἀλλ' ἐκήδοντο μὲν ὡς οἰκείων, ἀπείχοντο δὲ ὥσπερ χρὴ τῶν μηδὲν προσηκόντων»[9]. Здесь ἀπείχοντο[10] противопоставлено ἐκήδοντο[11], а μηδὲν προσηκόντων — οἰκείων[12]. Он не останавливается на достигнутом, в следующем периоде он употребляет антистрофу. После таких слов: «Αὐτός τε μέλλοι μάλιστα εὐδοκιμήσειν»[13], он добавляет: «Καὶ τοῖς παισὶ μεγάλην δόξαν καταλείψειν».[14] Дальше он говорит: «Οὐδε τὰς θρασύτητας τὰς ἀλλήλων ἐζήλουν· οὐδὲ τὰς τόλμας τὰς καθ' ἑαυτῶν ἤσκουν»[15]; и без всякого перерыва: «Ἀλλὰ δεινότερον μὲν ἐνόμιζον εἶναι, κακῶς ὑπὸ τῶν πολιτῶν ἀκούειν, ἢ καλῶς ὑπὲρ τῆς πατρίδος ἀποθνῄσκειν»[16]. В этом отрывке κακῶς[17] соответствует καλῶς[18], а ἀποθνῄσκειν — ἀκούειν[19]. Если бы он соблюдал должную меру, это можно было бы терпеть; но он не соблюдает никаких границ. В следующем предложении: «Ὅτι τοῖς ἀγαθοῖς τῶν ἀνθρώπων, οὐδὲν δεήσει πολλῶν γραμμάτων, ἀλλ' ὀλίγων συνθημάτων, καὶ περὶ τῶν κοινῶν καὶ περὶ τῶν ἰδίων ὁμονοήσουσιν»[20], γραμμάτων[21] и συνθημάτων[22] соответствуют друг другу; πολλῶν и ὀλίγων противоположны, так же как κοινῶν[23] и ἰδίων[24]; и тут же, как если бы он и не пользовался этими фигурами, подлинный поток окончаний и похожих концовок: «Τὰ τῶν ἄλλων διῴκουν θεραπεύοντες, ἀλλ' οὐκ ὑβρίζοντες τοὺς Ἕλληνας· καὶ στρατηγεῖν οἰόμενοι δεῖν αὐτῶν, ἀλλὰ μὴ τυραννεῖν αὐτῶν· καὶ μᾶλλον ἐπιθυμοῦντες ἡγεμόνες ἢ δεσπόται προσαγορεύεσθαι και σωτῆρες, ἀλλὰ μὴ λυμεῶνες ἀποκαλεῖσθαι· τῷ ποιεῖν εὖ προσαγόμενοι τὰς πολλλεις, ἀλλ' οὐ βίᾳ προσκαταστρεφόμενοι· πιστοτέροις μὲν τοῖς λόγοις, ἢ νῦν ὄρκοις χρώμενοι· ταῖς δὲ συνθήκαις ὥσπερ ἀνάγκαις ἐμμένειν ἀξιοῦντες»[25].
Есть ли смыл упорно просматривать каждую часть этой речи? От начала до конца такие напыщенные обороты составляют ее украшения. Торжественные речи, которые он составлял к концу своей жизни, менее подвержены таким ошибкам молодости: без сомнения потому, что со временем у него развился более изящный вкус. Этих наблюдений, на мой взгляд, достаточно.
XV. Самое время привести примеры из Исократа, чтобы дать справедливое представление об его таланте; но так как в кратком обзоре невозможно охватить всё и проанализировать различные жанры красноречия, я ограничусь двумя речами. Одна из них принадлежит к совещательному красноречию, а другая к судебному. В первой он убеждает афинян прекратить войну, которую они вели против народов Хиоса, Родоса и их союзников; изгнать из своих сердец жажду богатств и желание утвердить свою империю на суше и на море и доказать, что справедливость благороднее и полезнее нежели несправедливость. Мы находим в этой речи невыразительные обороты, слишком распространенные, и неестественные периоды; но вычурные украшения здесь не такие частые. Читатель не должен задерживаться на изъянах, малодостойных его внимания, как я уже говорил, но скорее сосредоточиться на достоинствах композиции. Исократ начинает такими словами:
XVI. «Все ораторы, которые поднимаются на трибуну, имеют обыкновение говорить, что дело, о котором они собираются высказаться, имеет первостепенное значение и напрямую касается интересов родины. Если когда–либо подобное начало было приемлемо, то это в нынешних обстоятельствах. Мы собрались здесь обсудить мир и войну, которые имеют большое влияние на судьбы народов, и те, которые прибегают к разумным обсуждениям, добиваются большего благополучия. Такова важность дела, для которого мы здесь собрались. Я знаю, что вы не одинаково благосклонно слушаете ораторов; к одним вы прислушиваетесь, тогда как единственное слово других вам докучает; и я этому не удивлен: и раньше вы имели обыкновение прогонять ораторов, которые не потакали вашим прихотям. Но за это вы достойны самых сильных упреков, потому что, зная сколько богатых домов было разрушено льстецами, вы ненавидите их пагубные голоса, когда речь идет о ваших интересах; но когда имеются в виду общие блага, вы уже себя ведете иначе. Вы порицаете тех кто ищет и кто любит льстецов; и в то же время вы льстецам оказываете больше доверия чем прочим гражданам. Итак, вы — причина, что ораторы, на самом деле далекие от службы на благо родины, думают только о том, чтобы сочинять торжественные речи, способные вам понравиться, как и те кто сегодня вышел к толпе при вас. Легко заметить, что вы с большим удовольствием слушаете тех ораторов, которые подталкивают вас к войне, чем тех, которые советуют мир. Первые заставляют вас надеяться на возвращение наших бывших владений, которые подпали под вражеские города, и на повторное обретение власти, которая у нас когда–то была. Другие не ослепляют вас блестящими обещаниями: они повторяют, что мы должны сохранить мир, и вместо того, чтобы лелеять грандиозные желания, отвергающие справедливость, мы должны удовлетвориться тем, что имеем. Нет ничего более трудного для человека, чем умеренность, ожидание постоянно держит его в напряжении; жажда накопительства побуждает владельцев больших богатств не довольствоваться ими; из желания приобрести еще больше они рискуют потерять то, что имеют. Давайте остерегаться подобного безумия. Многие наши сограждане, как мне кажется, склоняются к войне слишком пылко; как если бы они внимали не первому оратору, который говорил перед ними, но самим богам, что мы добьемся счастливейшего успеха и легко восторжествуем над нашими врагами. Человек мудрый не будет совещаться о предметах известных, потому что в этом случае обсуждение не имеет смысла: он выполняет то, что решил; но когда обстоятельства требуют обсуждения, он не будет хвалиться предвидением будущего: он ограничится предположениями, убежденный, что события зависят от удачи. Вы же, напротив, придерживаетесь другого поведения, и действуете вы весьма непоследовательно. Казалось бы, вы собрались для того, чтобы выбрать мнение самое разумное; и между тем, как если бы вы о нем знали заранее, вы желаете слушать только тех ораторов, которые заискивают перед вами; тогда как, если учесть интересы родины, вы должны с бо́льшим вниманием слушать тех ораторов, которые борются против ваших желаний, чем тех, которые вам льстят. Знайте, что ораторы, ревностные в угождении вам, могут вас обмануть: так как пелена лестных слов скрывает истину. Но ничего подобного не надо опасаться от оратора, который не заботится о том, чтобы быть для вас приятным: он не может изменить ваше мнение, если не покажет в самом ярком свете решение, которое вам надо принять. Да и как можно вынести справедливое суждение о прошлом или принимать благоразумное решение о будущем, если не выслушать противоположную точку зрения с таким же вниманием? Я удивляюсь, что среди вас самые пожилые не вспоминают, а самые молодые и вовсе не знают, что ни один оратор, выступающий за сохранение мира, не причинил нам бед, тогда как те, которые заставили нас принять войну, ввергли нас в величайшие несчастья. Никогда прошлое не сохраняется в нашей памяти: и ничего не делая для будущего, мы торопимся оснащать корабли, нести расходы, сражаться с первым попавшимся народом, как если бы мы развязали войну, рискуя чужеземным городом. Вот так и получается, что наблюдаем мы совсем не то что должно быть. Общественными делами нужно заниматься с таким же жаром как собственными, а вы действуете иначе. Вы обсуждаете свои выгоды, ищете советчиков умнее себя; но когда дело доходит до интересов родины, вы им больше не оказываете доверия; вы смотрите на них с завистью, а когда наиболее опасные ораторы выходят на трибуну, вы им рукоплещете. В ваших глазах в ущерб общественной пользе — друзья народа, — как раз эти распутные люди, а не умеренные граждане; эти безумцы, а не разумные люди; наконец, те, кто делят между собой казенные деньги, а не граждане, которые платят подати. Конечно, было бы удивительно, чтобы от таких советников дела у государства пошли к лучшему. Я знаю, опасно бороться с вашими чувствами: посреди демократической вольницы на ваших собраниях свобода только у сумасшедших, у тех кого вы презираете или у подлых балаганных шутов: и что самое печальное, люди, которые собираются выставить напоказ наши ошибки другим народам Греции, у вас пользуются бо́льшим доверием, нежели граждане, которые добросовестно служили родине; в то время как те, кто вас порицает, кто дает разумные советы, — предмет вашего злопыхательства, как будто они действуют против родины. Но я не побоюсь высказать вам свои чувства. Я пришел сюда не для того, чтобы вам понравиться или заполучить ваши голоса; но для того, чтобы в первую очередь высказаться о докладе пританов, а затем о делах республики. Не будет никакой пользы от издания декрета о сохранении мира, если, однако, вы не примете разумных мер. Я думаю, что вы должны заключить договора с жителями Хиоса, Родоса, Византия, Коса и со всеми другими народами, но не такой, какой сегодня предлагали некоторые ораторы, а договоры такие как у лакедемонян с царем персов, где оговорено, что все греки будут свободны; что они выведут войска из других городов и каждый народ сохранит свои владения. Вы не найдете ничего более справедливого и выгодного для родины.»
XVII. После этого вступления, подготовив таким образом своих слушателей к тому, о чем он собирается говорить, он создает блестящую похвалу справедливости, порицает настоящее состояние государственных дел, и сравнивает афинян своего века с их предками. «Начал я свою речь так потому, что намерен говорить без притворства, но предельно свободно. Какой человек, прибывший из далеких краев и при том свободный от наших заблуждений, не поверил бы, что мы бредим, окажись он среди нас в разгар собраний? Мы нахваливаем подвиги наших предков; мы рассматриваем их как гордость родины; и вместо того, чтобы идти по их стопам, мы идем в противоположном направлении. Они неизменно защищали Грецию против варваров; а мы, мы призвали из глубин Азии в самое сердце Греции войско подлых наемников. Наши предки стали вождями Греции сделав свободными множество городов и помогая им; мы же, кто поработил их, кто следует совсем иному поведению, мы жалуемся, что не пользуемся теми же преимуществами; мы, чьи чувства и деяния настолько отличаются от таковых афинян того века!» Далее он прибавляет: «Мы установили большое число законов, но мы не принимаем их в расчет. Одного примера будет достаточно, чтобы судить об остальном. Мы обнародовали закон, который наказывает смертью любого гражданина, осужденного за взяточничество, и мы же выбираем стратегом того, кто явно в этом виновен. Чем больше человек подкупил граждан, тем скорее мы торопимся вручить ему важные полномочия. Мы не меньше внимания уделяет форме правления, чем спасению родины; мы убеждены, что демократия черпает свои силы и стабильность из мира и спокойствия; мы знаем, что война уже дважды становилась причиной жестоких потрясений для государства; и между тем мы ненавидим друзей мира; мы смотрим на них как на пособников олигархии, в то время как сторонники войны в наших глазах — защитники демократии и наши истинные друзья. У нас нет ни нехватки красноречия, ни отсутствия ловкости в общественных делах; но мы настолько непоследовательны, что в тот же день меняем мнение на один и тот же вопрос. Таким образом, то, что мы порицаем перед тем как явиться на наши собрания, мы же утверждаем своими голосами как только собрались, и мы же отвергаем это опять, как только разошлись с площади. Нас считают мудрейшим народом Греции, а мы подчиняемся таким советникам, которых все народы презирают; наконец, мы доверяем судьбу родины таким людям, которым никто бы не захотел поручить свои интересы».
XVIII. Таков Исократ в совещательном красноречии. Что касается его судебных речей, в них он проявляется точным и строгим: темпераментом он остается позади Лисия, но что касается связей между словами, он явственно отличается от него; конечно, эта наклонность менее очевидна, чем в других речах, но она тем не менее признана.
Главным образом, чтобы меня не обвиняли, что я забыл написанное Афареем, зятем, а затем приемным сыном Исократа: на самом деле, как утверждает последний в своей речи против Мегаклеида Об обмене, что никакого рода защитные речи не выходили из под пера Исократа: все–таки я позволю себе не поддаться ни мнению Аристота, который пытается очернить репутацию оратора, ни репутации Афарея, ревностно поддерживающего славу отца. Правда, скорее всего, содержится в восхитительной апологии афинянина Кефисодора, близкого друга Исократа и его самого преданного ученика, ответе против нападок Аристота.
Таким образом, я думаю, что этот оратор составлял судебные речи, но в малом количестве. Я приведу несколько отрывков из одной, потому что время не дает возможности упомянуть все. Эту речь он составил против трапезита Пасиона для одного из своих учеников.
XIX. «Судьи, борьба, которая предстоит мне, тягостна для меня. Я подвергаюсь риску не только потерять большие богатства, но и самое ценное, мою репутацию, представившись домогающимся чужого богатства. Кроме того, у меня остается достаточно средств в частной собственности, что может послужить утешением. Но если меня заподозрят в несправедливом требовании, это будет вечным позором моей жизни. Невыгоднее всего, судьи, иметь трапезита своим противником. Сделки они заключают без свидетелей. Жертвы их несправедливости вынуждены бороться против людей, обладающими многочисленными друзьями, располагающими значительными суммами, а их ремесло окружено доверием общества. Каким бы трудным ни было мое положение, я надеюсь предоставить вам доказательства, что Пасион лишил меня собственности; сначала я, насколько в моих силах, изложу вам факты. Мой отец родом из Синопы. Все кто торговал на Понте знают, что Сатир настолько доверял ему, что поручал ему управление обширными областями и командование армией. Все что я знал об Афинах и Греции вызвало во мне желание к путешествию. Мой отец отправил меня с двумя кораблями, нагруженными зерном, и суммой денег, чтобы я мог торговать и посетить эту страну. Пифодор, сын Феникия, направил меня к Пасиону, и тот стал моим банкиром. Вскоре моего отца оклеветали перед Сатиром, что он якобы стремится к верховной власти: добавив, что я в сговоре со злоумышленниками. Сатир приказал заключить в тюрьму моего отца и дал знать гражданам Понта, которые здесь занимались торговлей, что они должны забрать мои деньги, а меня принудить сесть на судно из моей страны, приказав потребовать моей выдачи у вас, если я откажусь повиноваться.
В таком отчаянном положении, судьи, я рассказал о своем несчастье Пасиону. Я был с ним достаточно дружен, чтобы поручать ему не только свои деньги, но и мысли. Я считал, что если я отдам свои деньги и если какое–нибудь несчастье случится с моим отцом, то, когда у меня не останется средств ни здесь, ни в Понте, — я рискую скатиться в бедность. С другой стороны, признавая, что у меня есть деньги, я опасался, что если я не передам их Сатиру, который этого требовал, то возбужу своим отказом наиболее жестокие подозрения против моего отца и против себя. По зрелому размышлению, мы, я и Пасион, решили, что лучше будет вернуть те деньги, о наличии которых знали все. Что касается сумм, которые я доверил ему, было решено их отрицать, и кроме того, я должен был говорить, что занял их у Пасиона и других; одним словом, я не должен был ничем пренебрегать, чтобы убедить посланцев Сатира, что других средств у меня нет. Я думал, судьи, что только дружба направляла советы Пасиона; но когда я решил дело с посланниками Сатира, я увидел, что он тайком пытается захватить мое добро. Когда я захотел вернуть обратно свои деньги и отплыть в Византий, Пасион решил, что наступил благоприятный момент. Суммы, которые я доверил ему, были столь значительны, что ради них стоило забыть о совести. Не раз от меня слышали, что у меня нет денег и я ничего не имею. Все знали, что я ответил послам, которые требовали от меня денег, что я их взял в долг. Кроме того Пасион видел, что если я здесь останусь, афиняне выдадут меня Сатиру; а если, с другой стороны, я убегу, ему не придется беспокоится по поводу моих жалоб; наконец, если бы я отправился в Понт, то нашел бы там смерть вместе со своим отцом. Возбужденный этими мыслями, он решил лишить меня моей собственности. Вначале, застигнутый врасплох, он утверждал, что у него нет возможности расплатиться. Но однажды, решив все выяснить, я послал Филомела и Менексена расспросить о моих деньгах, он ответил, что для меня у него ничего нет. Пораженный таким коварством, что я должен был делать? Судьи, сохраняя молчание, я позволял грабить мое состояние; возвысив голос, я ничего не получал, но навлекал на отца и на самого себя ужасное обвинение. Я решил, что мудрым будет сохранять спокойствие. Скоро я узнал, что мой отец на свободе, и что Сатир, раздосадованный случившимся, восстановил его в доверии и даже дал ему еще больше полномочий чем когда–либо, а моя сестра стала супругой его сына. При таких известиях Пасион догадался, что я намерен открыто судиться. Он приказал спрятать раба, причастного к краже, и когда я пришел спросить, поскольку его свидетельство давало мне несомненное доказательство, Пасион непозволительным образом распустил язык. Он осмелился утверждать, что Менексен и я подкупили раба, ответственного за хранение денег, и что мы похитили шесть талантов серебра. Он утверждал, что мы спрятали его с тем, чтобы никто не мог получить у него признание под пыткой, а потом мы пришли с обвинением и требованием этого раба после того как сами его устранили. Он присовокупил к этим жалобам негодование и слезы. Он поволок меня к полемарху требовать поручительства и не отпускал до тех пор, пока я не выписал вексель на один из шести талантов. Свидетели, выйдите: дайте показания в пользу этих фактов».
XX. Здесь стиль отличается от доказательного и совещательного жанра: это понятно всем; но он не отдаляется совершенно от манеры Исократа. Здесь есть следы изысканной и пышной композиции: дикция здесь также скорее вымученная, чем естественная. Он говорит: «Ἡγούμην δέ, εἰ μὲν προείμην τὰ χρήματα, κινδυνεύσειν. и т. д.»[26]. Фраза, лишенная поэтических оборотов и в простых выражениях была бы: : «Ἡγούμην δέ παραδοὺς τὰ χρήματα, κινδυνεύσειν»[27]. В отрывке: Καὶ πρὸς τούτοις, ὦ ἄνδρες δικασταί, νομίζων, εἰ μὲν αὐτοῦ μένειν ἐπιχειροίην, ἐκδοθήσεσθαί με ὑπὸ τῆς πόλεως Σατύρῳ· εἰ δὲ ἄλλοσέ ποι τραποίμην, οὐδὲν αὐτῷ μελήσειν τῶν ἐμῶν λόγων· εἰ δὲ εἰσπλευσοίμην εἰς τὸν Πόντον, ἀποθανεῖσθαί με μετὰ τοῦ πατρός»[28], период выходит за пределы судебного жанра и в порядке слов есть что–то поэтическое. Мы находим однородность и членов и похожие окончания, как в речи Панегирик. Слова ἐπιχειροίην, τραποίμην, εἰσπλευσοίμην[29], помещенные в одну и ту же фразу и три члена одинаковой длины, — черта характеризующая Исократа. Мы можем это показать на следующем примере: «Διενοεῖτό με ἀποστερεῖν τὰ χρήματα, καὶ πρὸς μὲν ἐμὲ προσεποιεῖτο ἀπορεῖν καὶ οὐκ ἂν ἔχειν»[30]: он содержит симметричные члены и соответствующие окончания. Немного далее он говорит: «Ὥστε πίστεις τε μεγίστας αὐτῷ δεδωκὼς εἴη, καὶ τὴν ἀρχὴν ἔτι μείζω πεποιηκὼς ἧς εἶχε πρότερον, καὶ τὴν ἀδελφὴν τὴν ἐμὴν γυναῖκα τῷ ἑαυτοῦ υἱεῖ εἰληφώς»[31]. В этом отрывке δεδωκὼς, πεποιηκὼς, εἰληφώς[32] соответствуют друг другу, точно также как τὴν ἀρχὴν и τὴν ἀδελφὴν[33]. Я мог бы привести другие примеры, чтобы пролить больше света на характер этого оратора; но я должен беречь время.


[1] Виновниками <оказания> весьма многих благ и достойными величайших похвал я считаю <защитников Эллады>.
[2] Величайших и весьма многих.
[3] Похвал и благ
[4] Достойных и виновников
[5] Не пользовались <казенным> как собственным и не трогали его как чужое.
[6] Пренебрегали
[7] Пользовались
[8] Чужое — собственное.
[9] Но заботились как о своем, однако воздерживались <пользоваться им>, как должно <воздерживаться> от совсем инородного
[10] Воздерживались
[11] Заботились
[12] Совсем инородное — свое
[13] И самому максимально прославиться
[14] И детям величайшую славу оставить
[15] И не во взаимной заносчивости соперничали они, и не собственное безрассудство развивали
[16] Но более ужасной они считали дурную молву у сограждан, нежели прекрасную смерть за отечество
[17] Дурно
[18] Прекрасно
[19] Умереть=смерть — слышать=молва
[20] Добрые люди не нуждаются во многих предписаниях, но и при немногих постановлениях они достигнут согласия и в частных, и в общественных делах
[21] Предписания
[22] Постановления
[23] Многие
[24] Немногие
[25] Точно так же они выстраивали свои отношения с другими государствами, услугами располагая к себе, а не притесняя греков, держась того образа мыслей, что они должны быть их начальниками, но не тиранами, желая называться скорее предводителями, нежели деспотами, спасителями, а не губителями, благодеяниями привлекая на свою сторону города, а не силой порабощая их, больше доверия питая к словам, чем теперь к клятвам, и соблюдение договоров считая обязательным.
[26] Я думал, что если я отдам все свои деньги, то рискую <вообще их лишиться>
[27] Я думал, передав деньги, рискую…
[28] К тому же, судьи, он считал, что, если я попробую остаться в Афинах, государство меня выдаст Сатиру; если же отправят куда-нибудь в другое место, то ему нечего будет заботиться о моих показаниях, а если я поплыву в Понт, то там погибну вместе с моим отцом.
[29] Попробую, отправят, отплыву
[30] Он замыслил лишить меня моих денег и притворился передо мной, что их у него нет.
[31] Так что оказывает ему величайшее доверие, дал ему власть еще большую, чем он имел раньше, причем сестру мою он взял в жены для своего сына
[32] Оказал, дал, взял
[33] Власть и сестра
Ссылки на другие материалы: