Лисий

I. Жизнь Лисия. II. О чистоте его стиля. III. Об использование слов в собственных значениях. IV-VIII. Понятный, точный, ясный и выразительный стиль. IX-XI. О надлежащем применении стиля; о его изяществе. XII-XIII. Резюме качеств Лисия: его недостатки. XIV. О его манере построения дела. XV. Судебные речи Лисия. XVI-XVIII. Как он обращается с различными частями устной речи. XIX-XXVI. Пример его речи против Диогитона. XXVII-XXIX. Характер Лисия в доказательном жанре. XXX-XXXIII. Тоже в совещательном жанре.

I. Лисий, сын Кефала, выходец из семьи сиракузского происхождения. Он родился в Афинах, где проживал его отец, и воспитывался вместе с самыми выдающимися афинянами. В возрасте пятнадцати лет он отплыл с двумя братьями в Фурии: он принял участие в колонии, которую афиняне и другие народы Греции основали в этом городе за двенадцать лет до Пелопоннесской войны. Он принимал участие в государственных делах и наслаждался безбедным существованием пока не произошла великая катастрофа, которая уничтожила афинян в Сицилии. После катастрофы, когда вспыхнул бунт в Фуриях, Лисий был изгнан с тремя сотнями других граждан, обвиняемых в симпатиях к афинянам, и вернулся в Афины в год архонта Каллия в возрасте сорока семи лет; по крайней мере, мы так можем предположить. С тех пор он жил в этом городе и полностью посвятил себя красноречию. Он написал множество речей в защиту, обвинительных и совещательных, панегириков, любовных сочинений и писем; он затмил ораторов, которые предшествовали ему или которые процветали в это же время: среди тех, кто пришел после него, лишь немногое превзошли его в различных видах красноречия, даже в самых почитаемых. Я постараюсь рассмотреть какова природа его красноречия и насколько оно красиво; в чем он выше или ниже ораторов, которые появились после него; и наконец, чему мы можем подражать в своих выступлениях.
II. Стиль Лисия отличается высочайшей безупречностью: это самый совершенный образец аттического диалекта; правда, такой древний красивый слог мы найдем у Платона и Фукидида, но аттицизм использовался в его время, о чем свидетельствуют речи Андокида, Крития и множества ораторов. Под этой оценкой я имею в виду, что чистота выражений Лисия, — качество наивысшей важности для речей, — не уступает ни одному оратору, которые родились после него. Кроме того, очень немногие оказались в состоянии ему подражать, если не сказать, что только Исократу удалось это. Я думаю, что после Лисия это наиболее выдающийся оратор по чистоте дикции. Таково первое качество, в котором нужно подражать Лисию; и я призываю всех, кто хочет говорить и писать чисто, взять его в качестве наставника.
III. Существует еще одно нечто, не менее ценное чем это, и к чему стремились некоторые ораторы, современные Лисию; но ни один из них не достиг высшей степени. Что это за качество? оно заключается в умении выражать мысль словами, взятыми в их собственном значении и общеупотребительными. Редко мы найдем у него фигуральные выражения; и это не единственная его заслуга: он может придать теме возвышенность, величие, грандиозность даже используя самые распространенные слова и не прибегая к поэтическому стилю. Ораторы, ему предшествовавшие, не заслуживают такой похвалы: повсюду ревностно расточая прикрасы, они отказались от простоты ради поэтического языка; они рассыпают с щедростью метафоры, гиперболы, тропы всякого рода, слова необычные и иноземные; они удивляют толпу экстравагантными оборотами и суровостью нового языка. Таков был Горгий из Леонтин. Его стиль был часто безвкусным, а иногда был напыщен настолько, что мало отличался от стиля дифирамбов. Мы можем обратить такой же упрек его ученикам Ликимнию и Полюсу. Следующий Тимей, когда поэтический стиль и фигуры проникли в красноречие у афинян после того как Горгий стал образцом, в тот период посол в Афинах, он удивил своей речью народ, собравшийся на площади. По правде говоря, в течение долгого времени этот стиль вызывал восхищение. Фукидид, самый вдохновенный из писателей, в своих погребальных речах и выступлениях перед народом пользовался поэтическим искусством и во многих местах он использовал этот способ выражения, чтобы придать величественность и украшения самые необычные своим словам. Лисию не нравился такой способ делать судебные или политические речи, но он немного применял его в своих панегириках. Что касается его писем, любовных посланий, которые он писал в юности, то здесь мне сказать нечего. Он, по–видимому, говорил как все прочие, но решительно далек и чрезвычайно поэтичен в своих речах. Его слова избавлены от размера, он находит свою собственную гармонию, которою он приукрашивает и прихорашивает слова, никогда не бывающие грубыми или вульгарными.
Вот второе достоинство, которому я призываю подражать у этого оратора, если мы хотим добиться успеха в том же жанре. Многие историки и ораторы пытались воспроизвести это в своих произведениях. Исократ, последний из ораторов древности, был ближе чем другие. Изучая их, мы не увидим, чтобы они были также удачливы как Исократ и Лисий в использовании подходящих и обычных слов.
IV. Третье качество, отличающее Лисия, — ясность, и не только в выражениях, но даже в сути. Ибо он тоже по своему ясен в сути дела; но немногие писатели это постигли: доказательство в том, что у Фукидида и Демосфена, которые причесывали слог с такой энергией, многие отрывки неясны и труднопонятны, и их нужно пояснять. Стиль Лисия напротив всегда понятен и ясен, даже для людей чуждых красноречия. Если бы это качество было источником его слабости, оно бы мало почиталось; но обилие слов в собственном значении показывает, что ясность приводит к плодовитости, коей нужно подражать. Он никому не уступает в искусстве выражать свои мысли четко и точно, хотя эти качества редко идут рука об руку и было бы трудно благоразумно смягчить их одно другим. Читая его, мы никогда не можем упрекнуть его в термине непригодном или темном; потому что у него вовсе не суть подчиняется словам, но слова повинуются сути. Чтобы украсить свою речь, он не изменяет простоту естественного языка, но скорее ее копирует.
V. Если таковы качества стиля Лисия, мы не может его обвинить в том, что при изложении сути его манера неуместна или многословна. Так как и любой другой он сжимает, он стягивает свои мысли: далекий от того, чтобы впадать в излишество, он, кажется, пренебрегает необходимым: дело вовсе не в том, что ему недостает изобретательности, но скорее потому, что он хочет соразмерить свою речь по времени, которое отведено ему для ее произнесения. Этого времени, ограниченного узкими пределами, могло быть достаточно для простого изложения дела; но его слишком мало для оратора, который хотел бы развернуться во всю силу своего таланта. Надо, следовательно, подражать Лисию в точности: никто не проявил себя более мудрым в этом отношении.
VI. Он также отличается другим замечательным качеством, пример которого, следуя Феофрасту, дал Фрасимах: что касается меня, я думаю, что это Лисий, потому что он старше Фрасимаха: я собираюсь говорить о том периоде жизни, который обычно называется зрелым возрастом. Если кто–то оспорит мою точку зрения, я обосную свое утверждение тем, что Лисий дольше Фрасимаха практиковал подлинные судебные разбирательства. Я не буду утверждать какой из двух ораторов на тот момент был первым, кто придал это качество своему стилю; но я придерживаюсь того мнения, что в этом отношении Лисий не имеет себе равных. Итак, в чем состоит это качество? Представить свою мысль в живой и округленной форме: оно находит свое место в торжественных судебных речах и в важных обсуждениях; здесь оно весьма существенная часть. Немногие ораторы были способны к этому так как Лисий. Один Демосфен владел им в значительной степени; но у него нет такого же такта и такой же простоты: он иногда впадает в излишества и искания. Я не думаю, что должен здесь делать это наблюдение, к чему я возвращусь, когда представится случай.
VII. Кроме того, слог Лисия живописен: это качество стиля состоит в том, чтобы сделать предметы видимыми; оно берет начало в таланте ухватить все то, что связано с предметом. Нет человека, который имел бы разум довольно плохо устроенный, или который придирчив или довольно глуп, чтобы не верить, читая Лисия, что он имеет перед глазами те предметы, о которых говорит оратор, что он беседует со всеми действующими лицами, что он видит их возле себя. Так как Лисий предоставляет чувства и речи, которые им соответствуют, нам нечего больше желать. Нет никого кто бы был также хорош в этом качестве, кто бы столь удачно выражал чувства, манеры и действия, сообразные каждому положению.
VIII. Я предоставляю ему в высшей степени счастливое качество, которое некоторые риторы обозначают как эфопея (Ethopée): у него нет действующего лица, чьи манеры не были бы достоверно описаны, нет черты, которая бы отсутствовала в жизни. Три вещи составляют этот род достоинства: мысли, выражение, порядок слов; и Лисий предоставил все три с большим совершенством. Он не ограничивается тем, что помещает в уста своих персонажей благородные, честные, разумные мысли, таким образом речь есть изображение обычаев: он использует стиль, приемлемый для различных характеров; стиль подходящий для натуры, ясный, полный точности и одобренный к применению, потому что напыщенность и изысканность вредят выразительности манер. У него расположение слов простое и без притворства; он знал, что изображение манер не хочет оборотов периодических и гармонических, но дикции, освобожденной от всяких помех. Короче говоря, одним словом, я не знаю оратора, в таком же роде использующего порядок слов, способного нравиться и убеждать. Характер его композиции состоит в том, чтобы выглядеть свободным от искусства и труда. Я не удивлюсь, что души бескультурные, что люди, впрочем, образованные, но не имеющие глубоких познаний в красноречии, находят, что его речам недостает искусства и заботы; что слова набросаны в случайном порядке, как они приходили ложиться под его перо, и в то же время они украшены больше, чем если бы он исчерпал все ресурсы искусства; поэтому такой порядок, который кажется лишенным искусства, полон искусства; он кажется свободным от всякого правила, тогда как его ход подчиняется вполне определенному правилу; и оно тонко задумано, хотя кажется, что ему недостает ловкости. Писатель, друг простоты и ревностный подражатель природы, достигнет этого, подражая Лисию: более совершенный образец он найти не сможет.
IX. Лисий знает приличия лучше, чем любой другой блюститель; ценное качество, и одно из самых важных для оратора, для слушателей и темы. Он всегда достаточно внимателен; он дает в надлежащей манере возраст, происхождение, образование, род занятий, образ жизни; одним словом, все различия, которые существуют между людьми. Всякий раз он соразмерен своим слушателям; не нужно высказываться с адвокатской трибуны или перед многочисленной толпой, чтобы услышать панегирик: он знает также различия сообразные природе вещей. Во вступлении его стиль умеренный: это отражение его манеры. При повествовании — убедительный и без прикрас: в утверждении — живой и округлый; величественный и естественный в преувеличении и патетике; отрывистый и резкий в заключении. Нужно также подражать дикции Лисия, это уважение к приличиям.
X. Что надобно сказать тем, кто знает, что его стиль пригоден для изобличения и убеждения; что он полон естества; что объединяет, одним словом, другие качества этого вида? все согласны по этому вопросу. Нет никого, кто бы зная Лисия, или самого по себе, или слыхав о нем, не признают когда–либо оратора лучше говорящего языком убеждения. Вот кто должен служить образцом в этом отношении. У меня кроме того есть еще большой ряд важных наблюдений о Лисии, достаточно изучить и сымитировать формирование его стиля; но вынуждаемый экономией времени, я обойду их молчанием, но остановлюсь на одном из его качеств, которое я считаю самым замечательным, самым выдающимся, и самого по себе достаточным, чтобы охарактеризовать его. Никто после него не владел им в такой же степени; и несколько ораторов, подражая ему, возвысились над своими соперниками даже без каких–либо заслуг. Я разберу их в благоприятный момент, если позволит время. Итак, что это за качество, которое украшает все его выражения? Что такое изящество? Достойное восхищения, оно ускользает от тонкости анализа. Человек грубый почувствует себя как ум самый просвещенный; но нет ничего труднее, чем дать определение: самые образованные мужи не могут постичь этого без труда.
XI. При должном анализе, задавая этот вопрос, вы постигнете много вещей, которые почти невозможно объяснить; например, скажем, что представляет собой то, что мы называем ὥρα в телесной красоте, εὐάρμοστον в мелодии и сочетании звуков, τάξις и εὔρυθμον в измерении времени, καιρός и μέτριον в любом действии и любом предприятии. Здесь скорее должно отвечать чувство, а не разум. Точно так же как музыканты советуют тем, кто хочет постичь все тонкости гармонии, тренировать свое ухо улавливать тона наименьшего интервала, не ища другого судьи, кроме навыка; точно так же я советую тем, кто изучает Лисия и хочет знать из чего состоит изящество его дикции, подолгу ее обдумывать, посвятить все свое внимание ее изучению и уделять внимание ощущениям, которые не можем объяснить, чувствам, которые ускользают при рассмотрении анализом. Это качество, представляется мне, главная характеристика Лисия. Допустим, мы будем рассматривать это как дар природы, или как плод искусства и труда; допустим, что этот талант природный, но усовершенствованный изучением, у него был наивысшей пробы в отличие от других ораторов. Когда я не знаю, должна ли быть приписана ему речь, и нет никакого другого способа установить истину, я прибегаю к этому качеству, как к последнему испытанию. Если речь украшена всеми прелестями речи, я на нее смотрю как на произведение Лисия, и нет у меня причин испытывать ее дальше; но если дикция лишена изящества и стройности, она меня коробит, и я остаюсь в убеждении, что вышла она не из под его пера. Я не насилую свое сознание, даже когда речь не испытывает недостатка в красотах и даже тогда, когда она тщательно обработана, убежден, что некоторые ораторы действительно могут хорошо писать и выделяться некоторыми качествами, так же как композиция допускает различные виды достоинств; но пусть мягкость, изящество и утонченность принадлежат Лисию. Чтобы признать его произведение, нет необходимости привязываться к другим признакам кроме изящества стиля: есть несколько речей, обычно приписываемые этому оратору, впрочем, достойные, но в них мы не находим ни изящества, ни благозвучия стиля, которые его характеризуют, что и вызвало мое подозрение; и подвергнув их такому испытанию я больше не сомневаюсь, что это не его произведения. Такова речь О статуе Ификрата. Я хорошо знаю, что в глазах многих критиков это образец манеры Лисия. Несомненно, она примечательна живой дикцией, величественными мыслями и множеством других красот; но ей не достает изящества, а чтобы признать стиль Лисия надо искать именно это.
Впрочем, как видно из расчета времени, она не принадлежит этому оратору. На самом деле он умер в возрасте восьмидесяти лет в архонтство Никона или Нансиникона, его смерть случилась за семь лет до обнародования декрета против Ификрата; так как после архонтства Алкисфена, в период мира между афинянами, лакедемонянами и царем персов, Ификрат сложил с себя командование армией и стал простым гражданином. Речь о статуе была произнесена в то же время: таким образом, Лисий был мертв уже семь лет, когда это обвинение было выдвинуто против Ификрата. Так же дело обстоит с Апологией Ификрата, приписываемой Лисию. Эта речь не испытывает нехватки каких–либо достоинств, ни основательности, ни стиля. Между тем, я подозреваю, что она не принадлежит этому оратору, поскольку дикция не блистает тем изяществом, которое ему присуще.
Путем вычисления времени я убедился, что она появилась двадцать лет спустя после смерти Лисия, даже не через несколько. Это было во время Союзнической войны, когда Ификрат был обвинен в измене и вынужден давать отчет о своем командовании, как мы видим из этой речи: итак, война эта случилась в архонтство Агафокла и Эльпиника. Я не осмелюсь утверждать какому оратору принадлежат речи О Статуе и О Предательстве, но мне было бы легко дать доказательства того, что у них один автор. В обоих случаях мы находим один и тот же склад ума и один и тот же характер. Не время сейчас говорит об этих произведениях: на них я смотрю как на труд Ификрата, который одновременно был умелым полководцем и выдающимся оратором. В этих торжественных речах у стиля есть что–то смелое, воинственное, что больше говорит об отваге и благородстве солдата, чем о таланте оратора: как–нибудь я докажу это подробнее.
XII. Пора вернуться к моменту, с которого я отвлекся на это отступление. Самая большая заслуга Лисия, характерная черта его таланта — изящество, которое распространяется на стилистические украшения и прикрасы. Среди ораторов, которые были после него, никто не достиг большей степени: никто даже не приблизился в подражании. Таким образом, если подвести итог в двух словах, главные качества Лисия в отношении стиля: чистота и правильность, талант выражать свои мысли подходящими словами и без фигуральности, ясность, точность, искусство представлять мысли в краткой и округленной форме, помещать предметы перед глазами, не вводить неуместных персонажей или чьи нравы неточно выражены, порядок слов всегда приятный и простой, тон, приемлемый для людей и для вещей, естественность, изящество, уместность, которая регулирует все эти качества; и этим качествам мы можем подражать с пользою. Но у его стиля нет ни величия, ни возвышенности; никогда он не бьет, никогда не удивляет; нет в нем ничего язвительного, энергичного, ничего волнующего, ничего цепляющего; ему не хватает бодрости, души и жизни. Тогда как он естественен при выражении нравов, он не значителен в сильных эмоциях; если элегантностью он угождает, убеждает, то не может покорить до конца, увлечь желаниями: скорее свободный от недостатка смелости, он пользуется меньшими возможностями искусства, когда не копирует правдиво природу.
XIII. Также мы должны удивляться, что Феофраст упрекает его за то, что он любит торжественность и показуху, за то, что предпочитает изысканные украшения природной простоте. В своем сочинении «О стиле» этот критик, порицающий писателей, которые тратят свои усилия расточая антитезы, придавая фразам симметрические члены, а словам взаимное соответствие, относит Лисия к этому классу. Он основывает свое мнение на речи, произнесенной стратегом Никием перед сиракузянами во время своего пленения и приписывает эту речь нашему оратору. Ничто не мешает привести слова Феофраста. «Существует, говорит он, три вида антитезы: противопоставление одной вещи вещам противоположным, или одни и те же вещи одной противоположной; или, наконец, вещи противоположные другим, которые таковыми являются: ибо вот различные отношения, которые могут возникнуть. Противопоставление слов почти синонимичных — детская забава, которой не место в серьезной теме. Когда надо приступить к делу, неуместно играть словами и уничтожать живые чувства словами; это означает расхолаживать слушателя: рассмотрим пример этого на отрывке из речи Лисия в защиту Никия. Он говорит, чтобы возбудить сострадание: «Я сожалею о поражении, где наши солдаты и наш флот погибли без боя. Мы видим перед собою людей, которые взывают к богам, нас обвиняя в нарушении клятвы, и ссылаясь на право крови и дружбы». Если этот отрывок написал Лисий, то его следовало бы порицать за то, что старается понравиться, когда этого делать не надо. Но если эта речь труд другого писателя (и это на самом деле так), Феофраст, делая упрек Лисию, который ни на чем не основан, сам достоин порицания. Я мог бы доказать множеством доводов, что это речь не Лисия, что в ней мы не найдем ни образца его стиля, ни печати его разума; но здесь это неуместно. В особом сочинении, которое я составлю об этом ораторе, чтобы помимо всего прочего показать, какие речи ему действительно принадлежат, я выскажу свое мнение об этой торжественной речи.
XIV. Дав представление о стиле Лисия, я собираюсь говорить о его манере по отношению к делу: это продолжение моей темы. Лисий обнаруживает все то, в чем заключается вопрос; он владеет не только теми средствами, которые мы могли бы найти у него, но кроме того такими, о которых никакой другой оратор не подозревает. Ничто не ускользает от него из того, что может предоставить доказательства, ни люди, ни предметы, ни поступки, ни их причины, ни их время, ни их место, ни тонкости этих различных частностей; он охватывает их все до мельчайших последствий; и, рассматривая их сразу или последовательно, он выбирает наиболее полезные своему делу. Сила его изобретательности проявляется главным образом в речах, где свидетели не представлены, а также в тех, которые обращаются к темам необычным; они изобилуют замечательными мыслями; все то, что казалось трудным или невозможным, становится возможным и даже легким для него; он чувствует то, о чем должен говорить, и когда он не может использовать все средства, которые он нашел, он искусно выбирает лучшие и наиболее подходящие: в этом отношении он выше всех ораторов, во всяком случае, никому не уступает. Он работает непринужденно и зачастую единообразно; он развивает доводы с простотой и без притворства. Мы не увидим никогда, что бы он использовал подготовительные доказательства, намеки, дробление на части, разнообразные фигуры, ни какие другие тонкости такого рода: причины, которые он нашел, он показывает, уклоняясь от всего того, что было бы бесполезно или из чувства неловкости; но ему недостает искусства. Таким образом, я советую тем, кто изучает его, подражать в изобретательности и сравнении доводов: что касается способов их расположения и развития, у Лисия они несовершенны: именно в этом ему не нужно подражать; об ораторах, которые превосходят его в этом отношении, я буду говорить впоследствии.
XV. В главных чертах сообщив качества Лисия, которые его отличают, я собираюсь говорить о его манере в различных жанрах, которые составляют сферу красноречия: таковых числом три: судебные, совещательные и восхвалительные или жанр панегирика, так как ему даются эти два названия. Лисий прославился во всех трех, но главным образом в судебном красноречии; и даже в этом жанре он обсуждает лучше темы малозначимые, чрезвычайные или трудные, чем темы возвышенные, большие и легкие. Чтобы получить справедливое представление об его таланте, о нем надо скорее судить по судебным речам, чем по панегирикам или торжественным политическим речам. Я не буду распространяться дальше об этом предмете моих размышлений, с тем чтобы должным образом заняться частями речи, такими как вступление, повествование и т. д. Я займусь рассмотрением качеств этого оратора в каждой из них, следуя делению установленному Исократом и риторами, которые шли по его стопам. Начнем со вступления.
XVI. Во вступлении Лисий мне представляется выше всех ораторов: именно он придает этой части наибольшую изысканность. Он знал, что нет ничего труднее в речи чем начало, когда мы хотим выбрать для нее подходящее и не останавливаемся на том, что пришло первым на ум. Это вовсе не первые слова оратора, которые составляют вступление, но скорее те слова, которые, как тему обсуждения, не всегда следует помещать в самое начало. Я вижу в Лисии оратора, который следует принципам искусства и тому, чего требует тема. Иногда он начинает с похвалы самого себя, а иногда с обвинения противника. Если он обвинен первым, он сначала пытается разрушить выдвинутые против него обвинения. Он то хвалит, то льстит судьям, чтобы сделать их благосклонными к своей персоне и к своему случаю; то он ставит свою слабость в противоположность влиянию своего противника, чтобы показать неравную борьбу, в которую он собирается вступить. В другой раз он представляет тему, которую он считает вопросом общей пользы, высокой значимости и которая заслуживает внимания аудитории; или же он заранее готовит несколько средств обеспечить свой триумф или заставить противника проиграть; и набросав быстро и по–простому в начале благородные мысли, приемлемые решения, доводы, ограниченные справедливыми пределами, он приступает к суждению, где он мельком показывает то, что будет говорить в подтверждении: таким образом он настраивает слушателя далее воспринимать речь с благосклонностью и переходит к повествованию. Суждение у него обычно служит границей между этими двумя частями. В некоторых речах он начинает с суждения, приступает к теме без вступления и начинает с повествования. Во вступлении у него есть и движение и жизнь. Плодовитость его удивительна, когда подумаешь, что он составил не менее двухсот торжественных судебных речей, и нет ни одной, где эта часть испытывает нехватку естественности или с трудом связана с темой. Никогда он не использует один и тот же довод или одну и ту же мысль; в то время как можно упрекнуть некоторых ораторов, написавших малое число речей, в использовании одних и тех же средств. Я уже не говорю о том, что они даже не краснеют, когда прибегают к средствам, уже использованными другими. Лисий, напротив, для каждой речи ищет новое введение, новое вступление; и всегда достигает своей цели; таким образом, когда он хочет породить благосклонность, внимание, покорность, он не испытывает трудностей, чтобы сделать это. Поэтому, мне кажется, что он заслуживает первого места за вступление, или, по крайней мере, никому его уступает.
XVII. В повествовании, которое больше чем любая другая часть речи требует мудрости и осмотрительности, Лисий, по моему мнению, предпочтительнее всех ораторов: он и здесь может служить образцом. Его речи соответствуют наилучшим предписаниям, которые можно найти об этом предмете в дидактических трудах. Его повествования замечательны точностью и ясностью; оно не самое приятное и не самое способное производить убеждение и уговоры скрытыми средствами; мы не может процитировать ни одного, которое полностью или даже частично не достаточно правдоподобно, или не способно покорить нашу волю, столько мы в нем находим естества и изящества, настолько он может покорить аудиторию без ее ведома, говорит ли он вещах реальных или воображаемых. Стиху Гомера о таланте Одиссея придавать вид правдоподобия тому, чего никогда не было, мне кажется удовлетворяет Лисий:
«Вымысел его принимает облик правды.»
Я рекомендую, особенно тем, кто сочиняет речи, подражать его повествованию: таким образом им удастся придать этой части все ее совершенство. Давайте посмотрим каков характер Лисия в подтверждении.
XVIII. Вначале я буду говорить о доказательствах, которые зависят от искусства, и буду обсуждать их каждое особо. Числом их три, и вот они: 1) сюжет; 2) страсти; 3) нравы. Что касается первого, здесь Лисий не уступает никакому другому оратору, ни в искусстве его находить, ни в искусстве показывать. Умелый наблюдатель обычаев, он знает, когда нужно дать пример, разглядеть, чем он напоминает предмет обсуждения и чем отличается; он пользуется всеми доказательствами, которые имеют отношение к теме, и удачно заменяет некоторые неуместные доказательства простыми вероятностями: он также превосходен в обращении с доказательствами, следующих из обычаев. Он придает им впечатление правды, зачастую поведением или характером личности, и зачастую их предшествующими действиями и наклонностями. Если их прошлая жизнь не дает ему никакой помощи, он сам создает манеры своим персонажам, влагает в их уста речи добросовестные и добродетельные; он предоставляет им вкусы честные, привязанности, слова и чувства, аналогичные их состоянию; он изображает их воодушевленными ненавистью к словам и деяниям неправедным и расположенными в пользу справедливости: одним словом, наделенными всеми качествами, которые могут показать их манеры разумными и правильными. Но ему недостает силы в выражении страстей; и когда надо усилиться или изобразить более энергично, пробудить жалость или другие эмоции, нет у него ни размаха, ни силы: не у него мы должны брать образцы работы такого характера. В заключении он обсуждает с мудростью и изяществом часть, которая переходит к кратким выводам; но когда нужно убедить, растрогать, умолять, или действовать на другие душевные струны патетикой, он остается ниже темы.
XIX. Таков, на мой взгляд, характер Лисия. Если некий критик сделает об этом ораторе наблюдения отличные от моих, которые он предоставит на мое рассмотрение: если они более обоснованы, я готов засвидетельствовать ему свое признание. Чтобы мы могли лучше рассмотреть, справедливо ли я его судил, и является ли мое мнение правильным или ошибочным, я разберу одну из его речей; так как я не могу привести несколько примеров. Мне кажется, для того чтобы составить точное представление о таланте этого оратора достаточно одной речи для умов развитых и просвещенных, которые способны судить о великих вещах по малым, и о целом — по некоторым частям. Обсуждаемая речь из числа тех, что Лисий составил об опеке. Она называется «Речь против Диогитона». Сюжет таков.
XX. Диодот, гражданин, который был призван на военную службу Фрасиллом во время Пелопоннесской войны, имел малолетних детей. Перед отправлением морем в Азию, при архонте Главкиппе, он сделал завещание и дал им опекуном своего брата Диогитона, который одновременно был им дядей по отцу и дедом по матери. Диодот погиб в бою под стенами Эфеса. Диогитон управлял имуществом сирот так, что в итоге от него не осталось ни следа, хотя оно было весьма значительным. Так как он был еще жив к тому времени когда один из наследников был включен в число граждан, тот (наследник) обвинил его в том, что он плохо управлял опекой. Жалоба против Диогитона была внесена супругом его внучки, сестры юных наследников.
XXI. Я раскрыл сюжет этой речи с тем, чтобы мы лучше почувствовали с каким искусством Лисий может подобрать вступление, разумное и подходящее.
XXII. «Судьи, если бы причина была не столь значительна, я бы не позволил моим клиентам предстать перед вами: я премного убежден, что нет ничего позорнее, чем ссоры между членами одной семьи; и мне не неведомо, что вы имеете плохое мнение не только о людях несправедливых, но и о тех, которые усмотрев малую помощь со стороны своих родителей, не в силах выдержать такое обращение. Лишенные значительного богатства, подавленные несправедливостью со стороны тех, кто никогда не должен заставлять их страдать, сироты обратились за помощью ко мне, своему зятю: и я взял их под свою защиту. Я женат на их сестре, племяннице Диогитона. Долгими уговорами я сначала пытался обе стороны обратиться к судьям, выбранных среди друзей: я очень хотел, чтобы этот спор не стал известен общественности. Но поскольку Диогитон, изобличенный в ограблении воспитанников, не осмелился полностью довериться своим друзьям; так как он желал избежать всякого преследования, сам возбудил обвинения, совершено необоснованные, и дошел до последней крайности, чтобы скорее положить конец справедливому возмещению, сам подал жалобу против нас; если я докажу вам, что никогда воспитанники не были так обмануты посторонними, как эти сироты своим дедом, я умоляю вас оказать им законную поддержку. Но если я не достигну этого, предоставьте Диогитону все ваше доверие; тогда как нас навеки будут считать мерзавцами. Я собираюсь ознакомить вас с предметом этого спора начав с самого начала».
XXIII. Такое начало имеет все качества, подходящие вступлению: чтобы в этом убедиться, достаточно применить к нему правила искусства. Все риторы рекомендуют, когда спор возникает между родичами, заботиться о том, чтобы обвинители не казались людьми злыми и не выглядели сутягами. Следовательно, они предписывают выставить противную сторону причиной обвинения и защиты; говорить, что несправедливость взывала о мщении, и что не было возможности безропотно терпеть; что защита касается родителей, сирот, которые вызывают самое трогательное участие; что не могли удержаться, чтобы не помочь им, чтобы не показаться еще более виновным, чем их угнетатели. Они предписывают оратору прежде всего добавить, что его клиенты предложили противной стороне полюбовно договориться, подчинившись решению нескольких друзей, шли на все возможные жертвы, но ничего не получили. Риторы, придерживаясь этих принципов, желали дать оратору средство составить хорошее мнение о клиенте. Таким образом он может вызвать благосклонность судей: а это и есть самое главное. Все эти правила соблюдены во вступлении, которое я только что процитировал. Риторы рекомендуют также получить покорного слушателя, и для достижения этой цели показать в нескольких словах предмет речи, чтобы он не был неизвестен судьям; должно последовать вступление, аналогичное этому; дать общую идею темы и искать начало, заключающее в себе аргументы. Эти правила наблюдаются во вступлении Лисия. Что касается средств возбуждения внимания, они советуют оратору, который хочет пробудить свою аудиторию, говорить о вещах удивительных, необычных, и просить судей быть внимательными. Лисий следовал этим предписаниям: кроме того он использовал чистую дикцию, текучую, и выстраивал слова полные простоты; качество незаменимое в начале такого рода. Давай рассмотрим, как искусно он написал свой рассказ. Вот он:
XXIV. «Судьи, Диодот и Диогитон были братьями: у них были один отец и одна мать. Они разделили движимое имущество; но они совместно владели недвижимостью. Когда Диодот разбогател торговлей, Диогитон сосватал ему свою единственную дочь. У Диодота было два сына и дочь. Впоследствии он поступил на военную службу к Фрасиллу начальником гоплитов. Он призвал свою жену, которая доводилась ему племянницей; ее отца, который одновременно был ему тестем и братом, дед и дядя его детей: он верил, что вследствие кровных уз Диогитон лучше чем кто–либо другой будет опекуном. Ему он вручил завещание и пять талантов серебра на хранение, сообщил о вложении семи талантов и сорока мин в судно и о двух тысяч драхм, которые ему должны были в Херсонесе. На случай гибели Диодот поручил дать приданное жене один талант и всю обстановку в доме. Он оставил также талант своей дочери, и кроме того завещал супруге двадцать мин и тридцать Кизикских статеров. Когда были сделаны эти распоряжения, он оставил у себя копию и выступил в поход с Фрасиллом. Диодот пал под стенами Эфеса. Диогитон оставил в неведении дочь относительно смерти мужа; он захватил записи, которые Диодот оставил опечатанными, сказав, что ему необходимо получить вложенные в корабль средства. Когда наконец стало известно о смерти Диодота и дети отдали последний долг своему отцу, они первый год прожили в Пирее, где нашли все необходимое. Но когда запасы были исчерпаны, Диогитон перевез детей в город, а мать их выдал замуж, выдав ей пять тысяч драхм, на тысячу меньше, чем завещал ей муж. Восемь лет спустя старший сын Диодота был зачислен в списки граждан. Тогда Диодот созвал их всех к себе и сообщил, что отец оставил им двадцать мин серебра и тридцать статеров. «Я израсходовал», добавил он, «большую часть своего имущества на ваше содержание: я об этом не беспокоился, пока имел средства; но сегодня я сам оказался в бедствии. Итак, ты отныне пользуешься своими правами и считаешься взрослым, ты с этого момента сам заботишься о своих потребностях». Потрясенные этими словами, в слезах, они бегут к своей матери, а с нею отправляются ко мне, в состоянии самом жалком от несчастья только что пережитого. Уничтоженные, рыдающие, они умоляли меня от имени их сестры и от своего собственного имени не оставлять их, но скорее им помочь когда они видели друг друга лишенными своего состояния, брошенными в нищету и поруганы тем, кто не должен был причинить им какой–либо ущерб. Я бы мог живописать траур, который царил в это время в моем доме. Наконец, мать этих детей умоляла меня самыми живыми просьбами позвать ее отца и нескольких друзей, добавив при этом, что неприученная говорить перед людьми, вынуждена, однако, избытком несчастий раскрыть перед нами все свои бедствия. Я отправился к Гегемону, который сочетался браком с дочерью Диогитона, и высказал ему все свое негодование. Я рассказал о такой несправедливости другим родичам и друзьям. Я молил Диогитона дать объяснение: сначала он отказывался; но в конце концов был принужден своими друзьями. Когда мы все собрались, мать детей спросила его, есть ли у него сердце так обходиться с внуками. «Ты», говорила она, «брат их отца, одновременно мой отец, дядя им и дед. Если ты не считаешься с людьми, побойся, по крайней мере, богов, ты, который завладел пятью талантами, что Диодот поручил тебе на время своего отсутствия. Да, в окружении собственных детей и тех, кого я рожу потом, везде где потребуется, я буду подтверждать этот факт клятвами. Конечно, не такое я ничтожество, не настолько я сребролюбива, чтобы сойти в могилу с сознанием того, что дала ложную клятву над головами своих детей, чтобы завладеть бесчестно имуществом своего отца». Кроме того она изобличила Диогитона в получении семи талантов, вложенных в корабль, и четырех тысяч драхм; она представила ему письменное доказательство. Когда она переезжала из дема Коллиты в дом Федры, дети принесли ей бухгалтерскую книгу, забытую по недосмотру. Она доказала, что Диогитон получил сто мин, отданных под гарантии, две тысячи драхм, дорогостоящую мебель; и что каждый год его воспитанники добывали зерно с Херсонеса. «Тем не менее», продолжила она, «хотя в твоем распоряжении было столько богатств, ты осмелился сказать, что Диодот оставил нам только две тысячи драхм и тридцать статеров. После его смерти я отдала тебе деньги, которые перешли ко мне, и ты осмелился прогнать из собственного дома детей своей дочери, покрытыми лишь лохмотьями, без обуви, без слуг, без одежды, без плаща. Ты не оставил им ни мебели, ни денег, которые их отец отдал тебе на хранение. Ты воспитываешь среди богатства и изобилия сыновей мачехи: в добрый час! Что касается моих, вершина твоей несправедливости, они видят друг друга с позором изгнанными из собственного дома; тебе нравится сменить их богатство на все ужасы нищеты; и такое поведение не внушает тебе страха перед богами; не имеешь ты никакого уважения ни к своей дочери, ни к памяти своего брата! Все мы в твоих глазах менее ценны, чем богатство». Судьи, эти душераздирающие жалобы женщины и ее горькие упреки наполнили всех свидетелей этой сцены самого искреннего возмущения против Диогитона. Рассказ о злоключениях, постигших этих детей, воспоминание об их отце, обманувшемся в выборе опекуна, размышления насколько трудно найти человека, достойного нашего доверия, поразили нас настолько глубоким волнением, что никто из нас не в силах был произнести ни слова. Мы пролили не меньше слез, чем жертвы этой несправедливости, и разошлись в унылом молчании».
XXV. Чтобы дать представление о том, каков Лисий в подтверждении, я собираюсь продолжить речь. Когда он представляет свои доказательства, он поддерживает их показаниями свидетелей, потому что они не нуждаются в длинных умозаключениях; и он просто говорит: «Вначале представим свидетелей». Что касается доводов противника, он разделяет их на две части. В первой он собирает те суммы, которые тот признает полученными, но которые представляет израсходованными; во второй те суммы, о которых тот говорит как о неполученных. Сначала он доказывает, что тот их получил, а затем показывает, что расходы были не так значительны, как утверждается, и доказывает аргументами без повторов по всем спорным пунктам.
XXVI. «Умоляю вас, судьи, выслушайте меня внимательно. Великие беды моих клиентов сделают их достойными некоторого сострадания в ваших глазах, а Диогитон покажется вам заслуживающим ненависти своих сограждан. Именно он тот, который сподвигнул нас бояться себе подобных, до такой степени, что отныне мы не можем ни при жизни, ни после нашей смерти доверять нашим близким родственникам больше, чем злейшим врагам. Вначале он имел дерзость все отрицать, затем вынужден был все признать. Он подтверждает, что расходовал на двоих детей и их сестру за восемь лет семь талантов серебра и семь тысяч драхм. Ему хватило совести, когда не желая утруждать себя раскладом подобной суммы, он назначил пять оболов в день на питание двух детей и их сестры. Расходы на обувь, стирку, одежду, стрижку написаны не по месяцам или годам, но одной суммой на все время их опеки: она составляет больше таланта серебром. Хотя он не израсходовал и двадцати пяти драхм на могилу их отца, около пяти тысяч драхм он показывает как половину, полагающуюся за счет его воспитанников. В статью расходов на празднество Вакха (не лишне упомянуть здесь) он относит ягненка за одиннадцать драхм, и он сбрасывает на счет детей восемь. Это должно возмущать вас не меньше всего остального. Действительно, судьи, когда мы испытываем большие невзгоды, иногда совсем мелкие несправедливости огорчают не меньше, так как они показывают в полном свете всю извращенность злоумышленника. Диогитон относит более четырех тысяч драхм расходов на счет воспитанников по поводу других праздников и жертвоприношений: он также начислил им другие значительные суммы, чтобы получить нужный итог. Можно сказать, что он был назначен опекуном своих внуков для того, что составлять им убытки, а не прибыль; чтобы сменить их достаток на нищету; одним словом, чтобы они позабыли врагов своего отца, если был такой человек, для того чтобы сосредоточить свою ненависть на неверном опекуне, похитившем их наследство. Если бы он был справедлив по отношению к детям, он мог бы, согласно закону о сиротах, и правам, которые они дают опекунам, сдать в аренду их имущество, купить землю; и с таким доходом, свободный от всякого затруднения, содержать своих воспитанников. Если бы он принял такое решение, не было в Афинах более богатых граждан, чем дети Диодота. Но я убежден, Диогитон никогда не думал сделать богатыми этих детей: он больше думал о том как захватить его, веря без сомнения в своей злобе, что он должен получить богатое наследство брата, которого уже нет. Вот, судьи, поступок наиболее отвратительный. Назначенный оснастить трирему вместе в Алекисом, сыном Аристодика, он утверждает, что израсходовал сорок восемь мин, и половину отнес на счет сирот. Государство освобождает их от всякого налога не только в детстве, но и от любых общественных обязанностей в течение года, который следует после их включения в списки граждан. А Диогитон, их дед, заставляет нести их, вопреки закону, половину расходов на триерархию! Он отправил в Адриатическое море торговое судно, в которое вложил два таланта. При отправлении он сказал матери сирот, что эта экспедиция сопряжена с риском; но когда корабль прибыл благополучно и его груз окупился вдвойне, он заявил, что прибыль принадлежит ему. Если убытки списывать на воспитанников, а доход присваивать себе, он может без труда показать на своих счетах суммы от своих товаров и обогащаться за счет других. Было бы утомительно, судьи, рассказывать вам о каждой несправедливости. Так как у меня было много затруднений заставить его предъявить бухгалтерские книги, я спросил в присутствии свидетелей у Аристодика, брата Алексиса, (ибо последний умер) есть ли у него расходные книги, сделанные для триерархии. Он ответил утвердительно. Таким образом мы отправились к нему, и обнаружили, что Диогитон внес двадцать четыре мины: то есть, так как он показал расход сорок восемь мин, он отнес на счет детей всю сумму, израсходованную им на эти цели. Каким должно быть его поведение в делах, которые известны только ему и которыми он управлял сам, если, даже тогда, когда он прибегал к помощи других в делах, от которых мы могли легко получить сведения, он осмелился лгать и отнести двадцать четыре мины на счет племянников? Пусть свидетели выйдут рассказать об этих фактах с трибуны. — Свидетели. — Вы выслушали свидетелей, судьи! Итак, подсчитаем сумму, которую он сам признает полученной, а именно семь талантов и сорок мин, не говоря ни о каких доходах; вычтем расходы из этого самого фонда и отнесем их на обоих сыновей, их сестру, на их воспитателя и служанку, по тысяче драхм в год, чуть меньше трех драхм в день, хотя никто не расходует по столько, и за восемь лет эта сумма составит восемь тысяч драхм. Следовательно, должно остаться шесть талантов и двадцать мин; так как Диогитон не может доказать, что его обокрали или он понес убытки, то пусть он оплатит долги».
XXVII. Лисий слаб в выразительном жанре, как я уже заметил. Он стремится к величию, к торжественности, потому что он не хочет оставаться ниже своих предшественников и современников; но он не возбуждает слушателей как Исократ и Демосфен. Я сейчас представлю доказательства.
XXVIII. Мы имеем в жанре панегирика речь, которую он произнес на Олимпийском собрании с призывом к грекам свергнуть тиранию Дионисия, восстановить свободу Сицилии, и заставлял их выразить свою ненависть немедленно и разграбить палатку тирана, блистающую золотом, пурпуром и великолепием роскоши. Дионисий послал Феорета на это торжественное собрание для жертвоприношения. Их вход в храм был окружен пышностью и великолепием, чтобы Греция осознала высочайшую идею могущества тирана. Вот тема речи. Оратор начинает такими словами:
XXIX. «Граждане, важными услугами и многочисленными Геракл заслужил место в нашей памяти; но главным образом тем, что учредил эти торжественные игры с целью внушить народам Греции взаимную благожелательность. До той поры жили они предаваясь раздорам; но покорив тиранов и сразив своих врагов, он учредил эти ристалища где упражняется тело, и в то же время, на глазах у самого внушительного собрания Греции, каждый народ приходит соперничать в богатстве и щедрости чувств. Он хотел большой пышностью привлечь всех нас к этому празднику, где различные зрелища поражают наше зрение и наш слух; он надеялся, что это собрание будет для всех народов Греции источником взаимной дружбы: таково было его намерение. Что до меня, я пришел не для того, чтобы взывать к малозначительным вещам, спорить ради красноречия: по моему мнению, эти легкомысленные споры не способствуют согласию между людьми съедаемыми корыстолюбием или задавленными нуждой. Но добродетельный человек, порядочный гражданин, должен подняться над своими думами, особенно, когда видит Грецию в плачевном состоянии, ее области почти полностью находятся под ярмом варваров, а большая часть городов опустошена тиранами. Если бы наша слабость была причиной всех этих зол, мы должны были бы терпеть безропотно нашу судьбу; но так как они порождаются заговорами и раздорами, то почему бы не положить конец одному и поставить преграду другому, будучи убежденными, что только в благополучии можно позволить предаваться народам соперничеству, но в несчастье они должны стремиться принимать разумные решения? Тысячи ужасных опасностей осаждают нас со всех сторон. Вы знаете какой мощью обладают те, кто владеет морем; что нашими деньгами распоряжается царь, и что наши люди принадлежат к тем, кого можно купить. Царь обладает большим количеством кораблей, и тиран Сицилии владеет не меньшим. Вы должны отказаться от тех войн, которые вы ведете друг с другом; и, объединенные общими чувствами, все вместе сражаться за свое спасение. Стыдитесь прошлого, опасайтесь будущего, подражайте вашим предкам, которые отняли их собственные земли у варваров, которые охочи были до завоевания других народов; изгнали тиранов и распростерли над всей Грецией выгоды свободы. Больше всего меня поражает то, что лакедемоняне могут с безразличием смотреть на пожары Греции, они, которые стали вождями не через несправедливость, но через природную отвагу и через свои познания в военном деле. Только они не видели свою страну опустошенной; без укреплений, укрытые раздорами, всегда непобедимые, они живут на той же земле. Таким образом мы можем надеяться, что они всегда будут наслаждаться свободой, и так как в прошлом они спасали Грецию от опасностей, они примут меры и против будущих. Никогда не представится более благоприятного случая; поэтому не надо смотреть на беды погибающих народов, как на что–то чуждое для нас, но как на наши собственные беды; не следует дожидаться когда наши оба врага явятся сокрушить нас, отодвинем их несправедливое нападение пока еще есть время. Кто не видит, что наши междоусобные войны — источник их возвышения? Одновременно позорные и гибельные эти раздоры поддерживаются теми, кто причинил нам столько зла всевозможными средствами, а Греция не сумела никак отомстить».
XXX. Я также приведу пример из речи совещательного жанра, так что мы можем получить представление о Лисии в красноречии такого рода.
XXXI. Оратор обсуждает такой вопрос: должны ли афиняне менять учреждения своих отцов. Народ по возвращении из Пирея требовал декрет о примирении с гражданами, оставшимися в городе, при условии полного забвения прошлого. Было опасение как бы чернь не бросилась в новые крайности против богатых, если она возвратит прежнюю власть. После долгих переговоров Формисий, один из тех, кто возвратился в Афины с народом, предложил позволить вернуться в город всем изгнанникам, но допускать к управлению государством только тех кто владел какою–либо землею, потому что этого требовали лакедемоняне. Если бы подобный указ был принят, приблизительно пять тысяч афинян потеряли бы гражданские права. Лисий, желая предотвратить его принятие, составил эту речь для одного из видных граждан Афин, который состоял в правительстве. Неизвестно, была ли эта речь произнесена публично. Что до ее формы, она, по–видимому, предназначалась для общественных обсуждений. Вот она:
XXXII. «Мы думали, афиняне, что воспоминаний о наших прошлых несчастьях будет достаточно, чтобы навсегда наших потомков уберечь от любви к политическим нововведениям; но некоторые ораторы, после того как мы получили печальный опыт, ищут, несмотря на зло, испытанное нами, как бы удивить нас еще одним таким декретом. Я вовсе не удивлен их поведением, но скорее тем, что вы их слушаете; всегда забывчивые, всегда готовые следовать гибельным решениям советчиков, которые случайно оказались среди граждан в Пирее, но их симпатии связаны с теми, кто оставался в городе. Зачем вспоминать изгнание, если вы сами, своим декретом, готовите себе рабство? Что касается меня, афиняне, своим богатством и своим рождением я выше своих противников, далекий от того, чтобы уступать кому–либо из них, я убежден, что единственное средство спасения родины заключается в том, чтобы оставить гражданам свободный доступ к государственному управлению. Когда у нас были стены, флот, богатство, союзники, не только у нас многие получили гражданство; но мы предоставили евбейцам право вступать в брак; а сегодня мы лишим гражданства тех, кто его уже имеет! Конечно нет, если вы последуете моему совету. Даже если наши стены разрушены, мы не сделаем так, чтобы исчезли наши защитники, которые у нас остались; я имею в виду гоплитов, всадников и лучников. Сохраним их и демократия будет укреплена; вы с легкостью восторжествуете над врагами, и вы будете более полезны вашим союзникам. Вы знаете, что было у нас во времена олигархии, — граждане, не владеющие землей, остались в городе; но что многие погибли, а других преследовали. Напомню, что народ возвратил вас на родину, в то время как сам не осмелился воспользоваться этим. Если вы послушаете моего совета, то не найдется больше средств, чтобы лишить ваших благодетелей родины. Слова не покажутся вам более заслуживающими доверия, чем дела, и вы не будете больше рассчитывать на будущее, чем на прошлое, особенно если вспомните, что олигархия в своих речах выступает против народа, тогда как на самом деле в глубине души страстно желает завладеть вашим имуществом; и это имущество попадет в их руки, когда они захватят вас врасплох покинутыми вашими союзниками. Что касается этих людей, жаждущих ваших богатств, которые спрашивают, как можно спасти государство, если мы не сделаем ничего из того, что требуют лакедемоняне, я должен сказать им: но если мы уступим их воле, какие преимущества должен получить народ? Не лучше ли искать почетную смерть в битве, чем подписывать самому себе смертный приговор? Если я не сумею вас убедить, никто не сомневается, что опасность не будет одинаковой для афинян и лакедемонян. Те же самые чувства воодушевляют аргивян, народ пограничный с Лакедемоном, и мантинейцев, которые живут в соседней стране. Первые не многочисленнее нас, вторых от силы три тысячи. Но лакедемоняне знают, что если они досаждают им частыми вторжениями, те всегда выходят навстречу к ним с оружием в руках. Впрочем, они мало видят славы в том, чтобы порабощать, если они стали победителями, или терять, если они побеждены, блага, которыми они уже пользуются. К тому же, чем блестяще их благополучие, тем меньше они ищут опасности. Мы, афиняне, думали так же в то время, когда мы властвовали в Греции: мы верили, что действуем благоразумно, когда равнодушно смотрели на разорение наших земель, воображая, что не нужно вести бой ради ее защиты: не сомневаясь, что пренебрегаем несколькими слабыми преимуществами, ради сохранения значительных. Сегодня, когда одно единственное сражение все решает, мы чувствуем, что в нас самих надежда на спасение в опасности. Помогая угнетенным народам, мы воздвигли многочисленные трофеи из вражеских доспехов на чужих землях. Вспомним о том, как мы проявляли такое же мужество ради нашей родины и ради нашего спасения; давайте доверимся богам, и будем надеяться на их защиту несчастных и угнетенных. Было бы недостойно нас, афиняне, сражавшихся против лакедемонян ради возвращения на родину, взять и покинуть ее; вернувшись, снова ее покинуть без борьбы. Стыдно должно быть от такого малодушия вам, чьи предки пренебрегали тысячами опасностей ради свободы других народов, вы же не осмеливаетесь воевать ради собственной свободы!»
XXXIII. Этих примеров мне кажется достаточно. Я буду следовать этому курсу по отношению к другим ораторам. Сначала я буду говорить об Исократе, первом, который по порядку времени появился после Лисия. Чем я сейчас я и займусь.

Ссылки на другие материалы: