Являясь уроженцем Taвромения, Tимей провел как минимум пятьдесят лет своей жизни на чужбине, изгнанный из Сицилии Агафоклом где-то после 317. Но, в отличие от других известных ссыльных древности, он не кочевал из города в город и не влачил жалкое существование на краю цивилизации. Вместо этого он поселился в городе, который лежал в самом центре греческого мира: Афинах. В конце четвертого века, правда, афиняне уже не представляли серьезной политической и военной силы, как раньше, хотя город сохранил колоссальное стратегическое значение, о чем свидетельствуют усилия Кассандра и Деметрия Полиоркета заполучить над ним контроль. Военно-морской флот Афин был практически сведен к нулю после поражения в Ламийской Войне в 322. Без него Афины не только утратили свою способность к проведению самостоятельной внешней политики, но и попали в зависимость от другой державы в снабжении себя зерном. Хуже всего, македонский гарнизон оккупировал Mунихию и Пирей в 322 и оставался там следующие сто лет. За время своей эмиграции Tимей увидел "философский режим" Деметрия Фалерского, пресловутое пребывание Деметрия Полиоркета в Парфеноне и, позже, его прием в городе как бога, восстановление демократии по крайней мере два раза, длительные осады со страшным голодом в результате (опять же по меньшей мере в двух случаях), посещение Пирром Эпирским и последнюю попытку Афин освободить Грецию, окончившуюся их поражением от Антигона Гоната в Хремонидовой войне 267-262 и, в сущности, положившую конец афинской независимости.
Позвольте нам сперва исследовать связи между Афинами и греческим миром, включая Западное Средиземноморье, за это самое время, начиная от изгнания Тимея. Мы уже затронули в предыдущей главе одну из этих связей: кампанию Офеллы, правителя Кирены, для присоединения к Агафоклу в нападении на Карфаген в 308. Агафокл, пойманный в ловушку в Сиракузах карфагенянами в 310, ушел из города с наемной армией и начал свое собственное вторжение в Африку, надеясь вынудить карфагенян снять осаду его города. Он также обратился за помощью к Кирене, где Офелла, бывший соратник Александра, был водворен в качестве "смотрящего" Птолемеем в 322 (Diod. 18.21.7-9). Предположительно, Oфелла имел виды на североафриканскую империю, и эти двое согласились расколоть карфагенские владения на Африку для Офеллы и Сицилию для Агафокла. Вскоре после прибытия Офеллы, однако, Агафокл убил его и взял на службу его наемное войско, которое включало неизвестное число афинян. Диодор говорит нам, что по заключении союза Офелла отправил посольство к афинянам, прося их помощи в кампании, на который призыв "многие афиняне охотно откликнулись" (Diod. 20.40.5-6).
Во-первых, Диодор заявляет, что афиняне ответили благоприятно на призыв Офеллы потому, что в дополнение к некоему неуказанному "рвению, которое он показал для города" он имел и близкую личную связь с ними, поскольку женился на афинянке Евфидике, дочери Mильтиада. Евфидика не только происходила из афинской элиты и была членом одной из самых известных афинских семей (Mильтиад, как упоминает Диодор, вел свой род от своего тезки, который командовала победным войском при Марафоне в 490). Кроме того, мы знаем, что у Eвфидики был сын от Офеллы, из погребальной надписи. У ее отца были свои собственные связи с Западом. Одно сообщение об эпимелетах или кураторах афинских верфей за 325/4 сохраняет декрет об основании где-то в Адриатике поселения (неизвестно, просто ли военно-морской станции или фактически колонии) для защиты афинских поставок зерна от пиратов. Основателем колонии был Mильтиад из Лакиад, по-видимому отец Евфидики. Мы не знаем, была ли она уже замужем за Офеллой в эту дату, но брачный союз, должно быть, имел место перед его кампанией против Карфагена в 309, мы не удивимся, если и после 322, когда он стал правителем Кирены. Тогда это указывало бы не только на важную связь для Mильтиада как ойкиста адриатического поселения и элитного афинянина с новыми державами греческого мира, но также и на попытку Птолемея, чьим губернатором был Офелла, наладить связи с Афинами (вечное его беспокойство) и возможно получить доступ и к Адриатике также.
В результате, в то время как Афины как политическое сообщество, возможно, потеряли власть и влияние после поражения в Ламийской войне в 322, там оставались люди вроде Мильтиада, которые продолжали играть важные роли в делах преемников Александра. Свидетельство важности Mильтиада и его семьи усилены фактом, что Eвфидика вышла замуж за Деметрия Полиоркета после смерти ее первого мужа от рук Агафокла в 308. Через этот брак, Деметрий вызвал любовь к себе афинян, которых он недавно "освободил" (см. ниже), и возможно он рассматривал это как способ плотнее привязать к себе город. Не менее важно, что он получил связь и с северной Африкой через прежнее родство Евфидики с Oфеллой (и ее сыном от последнего), и с Адриатикой через ее отца. Следует отметить, что и Агафокл был активен в обеих этих областях.
Свидетельства, что Афины как политическое сообщество, вне отдельных наемников и членов элиты, были замечаемы в качестве, по крайней мере, потенциального игрока в борьбе между Агафоклом и Карфагеном, могут быть представлены надписью с информацией о присутствии посольства в Афинах, которое, как предполагают, было карфагенским на основании приведенных в ней имен: "... и позвать также послов в пританей как гостей на обед на следующий день: Синала и Бомилькара. И пусть секретарь пританея напишет этот декрет на каменной стеле...". Надпись, к сожалению, очень фрагментарна, и ее точный контекст неясен, так как имя архонта не уцелело. Уолбэнк назначал надпись 333, хотя позже передумал. Но на основании формы букв ее можно датировать где-то концом четвертого столетия. Первоначально отнесенная Кёлером к периоду 330-300, она было недавно назначена Стивеном Трейси по работе резчика на 320-296. В то время как более раннее датирование давало возможность соединения надписи с посольством 333, более точное исследование Трейси оказывает дальнейшую поддержку Христиану Хабихту. Тот предполагает, что Деметрий, возможно, положил глаз на получение контроля над Киреной. Возможно, Карфаген отправил послов, чтобы убедить афинян не отвечать на просьбу Офеллы о помощи. Даже если дело обстоит не так, надпись, по крайней мере, показывает, что Афины и Карфаген вели официальные дела какое-то время в течение последних двух десятилетий четвертого столетия, периода прибытия Тимея в город.
Как город с огромным населением и относительно небольшим количеством пахотной земли, Афины с классического периода в большой степени зависели от импорта продовольствия для своего выживания. Перед серединой четвертого столетия город (и Греция в целом) в значительной степени полагался на Фракию и черноморские области для поставок зерна. Но после поражения от Филиппа при Херонее в 338 мало того, что Афины теряли свою способность защищать и обеспечивать отгрузки зерна с севера, этот источник поставок прогрессивно разрушался из-за македонских войн. Грецией. Следовательно в это время, мы начинаем видеть свидетельства попыток афинян разносторонне развивать свои источники зерна среди других мест из Сицилии и Египта.
Мы знаем, что Сицилия стала особенно важной для афинских поставок зерна в 330-е и 320-е, и Гиерон II в середине третьего столетия очевидно экспортировал зерно в Восточное Средиземноморье. А насчет прошедшего периода? Рост Агафокла к господству с 317 предположительно нарушили торговлю и производство в Сицилии, и смутные времена после его смерти в 289 до прихода к власти Гиерона II в Сиракузах в начале 260-х не могли быть слишком благоприятны для экспорта зерна. Но с 310 до 289 Сицилия могла быть поставщиком. Весьма фрагментарная афинская надпись, датируемая 302/1, чествует неизвестного человека за продажу зерна "по хорошей цене" и за внесение вклада "для покупки еды"; ссылка на Сицилию в родительном падеже вероятно указывала на источник зерна или на торговца непосредственно. Эти почетные декреты были связаны с нехватками зерна, навлеченными попытками Кассандра взять обратно Афины после падения Деметрия Фалерского ("Четырехлетняя война"). В результате у нас могут быть свидетельства долговременной важности Сицилии как источника зерна во время господства Агафокла. Можно предположить также, что у Тимея был бы большой интерес к разговору с этими торговцами для поиска информации о событиях на его родине.
Мы видели связи Афин с Западом в конце четвертого столетия до сих пор с точки зрения отдельных наемников (Офелла), элитного брака (Eвфидика), посольства из Карфагена и поставок зерна. Мы также знаем, что город оставался важным активом для преемников Александра. Один из этих преемников, фактически наладил довольно близкую связь с городом: Деметрий Полиоркет, сын Александрова генерала Антигона Одноглазого. В результате его присутствия у Афин были бы дополнительные контакты с Западом во время пребывания Тимея.
Отношения Деметрия с Афинами были и теплыми и холодными за двадцатилетний период. Афины принимали его как спасителя несколько раз, но дважды и предали в его самые темные часы. Он спас город от одной осады, затем осаждал его сам в течение двух лет, доведя жителей до отчаянного голода только чтобы показать им невероятную мягкость, когда они сдались. Афиняне первоначально предложили ему Парфенон как частную квартиру, затем отослали его жену, куртизанок и багаж при первой возможности. Очевидная напряженность в отношениях не удивительна. Много афинян все еще лелеяли мысль о свободе и автономии как и любой другой греческий город, но они больше не могли защитить или накормить себя без помощи одного из влиятельных македонских генералов, ссорящихся за части Александровой империи. Абсолютная действительность столкнулась с глубоко внедренными идеалами. Деметрий, со своей стороны, отчаянно нуждался в Афинах и для доступа через них к греческому материку и как в базе для своих непревзойденных военно-морских сил. Он был готов сначала согласиться с учреждениями и риторикой демократии, но Афины всегда были для него лишь кусочком в гораздо большей стратегической игре.
Деметрий дважды занимал Афины, и как нейтрал и как враг: с 307 до 301 и опять с 295 до 287. С 317 до 307 город по существу был частью домена Кассандра, за которой "наблюдал" его регент Деметрий Фалерский. Характер и масштабы власти первого Деметрия остаются несколько неясными. Диодор называет его эпимелетом, Полибий простатом. Продолжение работы над эпиграфическими свидетельствами все более и более разрушало основание для старого представления о нем как об антидемократическом тиране. Мы можем сказать наверняка, что он пересмотрел законы Афин и назначил комиссию из семи номофилаков взамен процедуры graphe paranomon. Также понятно, что его меры, нацеленные на финансовую реформу и в общественных и в частных сферах, сделали его непопулярным у граждан. Но свидетельства, кажется, указывают на то, что внутренне, по крайней мере, машина демократии продолжала функционировать. Вместо того, чтобы действовать просто как марионетка Кассандра, Деметрий Фалерский, возможно, искренне пытался улучшить положение афинян в будущем, признавая действительность их текущей ситуации. Ибо независимо от его точной роли македонское господство наложило два неизбежных ограничения на афинскую демократию: минимальную собственность для прав гражданства (хотя уменьшенную до половины установленного Aнтипатром в 322) и македонский гарнизон на укрепленной территории Mунихии в Пирее (Diod. 18.74.3).
В 307 Антигон и его сын Деметрий, тогда правители значительной части Малой Азии и Сирии, начали кампанию против материковой Греции, якобы чтобы восстановить свободу и автономию греческих городов, но в действительности чтобы ослабить Кассандра (и Птолемея) и улучшить свое собственное положение. Афины, конечно, были их первой целью. Движение очевидно удивило их противников, поскольку, когда флот Деметрия появился от Пирея, он был принят за Птолемеев и получил разрешение войти в не встретившую сопротивления гавань. С борта Деметрий объявил, что отец послал его освободить афинян, изгнать гарнизон и восстановить их традиционные законы и правление. Афиняне радовались, провозглашая его "благотворителем и спасителем"; Деметрий Фалерский сбежал со своими партнерами в Фивы, гарнизон был изгнан из Мунихия и восстановлена демократия, хотя ее существование теперь зависело от доброжелательности ее освободителей (Plut. Demetr. 8-10; cр. Polyaenus Strat. 4.7.6).
Однако, Деметрий уехал из Афин, чтобы противостоять Птолемею (нанеся ему поражение у Кипра в 306) и затем осадить Родос (305 и 304). В то время как он отсутствовал, Кассандр попытался взять обратно город, разместив гарнизоны в аттических крепостях Филе и Панактии и отрезав поставки продовольствия. Отчаянное положение, до которого Афины были доведены осадой Кассандра, вынудило Деметрия наконец оставить свои усилия против Родоса. Прибыв с 330 военных кораблей, он высадил свои войска в Беотии, двинулся против Кассандра на север через Фермопилы и еще раз освободил Афины (Plut. Demetr. 22.8-23.3).
Но большая доброжелательность, которую чувствовали афиняне к Деметрию, исчезла за зиму 304/3 из-за его вопиюще роскошных, безнравственных и высокомерных манер, как повествует Плутарх (Plut. Demetr. 24, 26, 27). Какова бы ни была правда некоторых из этих историй - оргии в задней палате Парфенона, невинные мальчики, совершавшие самоубийство, чтобы избежать домогательств Деметрия, и 250 талантов, собранных с афинян и потраченных на мыло для куртизанки Ламии - существуют достоверные свидетельства, по крайней мере, для двух инцидентов, которые подчеркивают разногласия между эллинистическим царем и городом. Во-первых, Деметрий вмешался, требуя отмены приговора, вынесенного афинскими присяжными против одного из его соратников. Когда Ассамблея ответила декретом, запрещавшим царю поступать так в будущем, Деметрий отреагировал настолько бурно, что афиняне полностью изменили свое решение и вместо этого издали указ, который гласил: что ни повелит Деметрий, то будет санкционировано богами и справедливо для человечества (Plut. Demetr. 24.9). Во-вторых, на обратном пути из кампании в Пелопоннесе Деметрий объявил о своем желании быть посвященным в Элевсинские мистерии зараз. Мало того, что это противоречило обычной практике, которая включала ожидание одного года между первыми двумя этапами и заключительным шагом, церемонии обычно проводились лишь в конкретные месяцы. Стратокл, наиболее сговорчивый афинский политик, устроил, что текущий месяц был переименован дважды - чтобы удовлетворить желание царя. Разочарование по поводу зависимого положения Афин и гнев горячих демократов против ублажателей царя отражены в стихах Филиппида, направленных на Стратокла и сохраненных Плутархом (Plut. Demetr. 26.5, 12.7). Зная чувства Тимея по этому поводу (см. ниже), мы можем предположить, что он разделил бы негодование Филиппида, по крайней мере, на моральном уровне.
Однако в результате, когда Деметрий и его отец потерпели поражение при Ипсе в 301, афиняне воспользовались случаем, чтобы избавиться от нежелательного теперь гостя. Покинув поле битвы и достигнув побережья в Эфесе, Деметрий отплыл в Афины, где он оставил часть своего флота, деньги и по крайней мере одну из своих жен (Деидамию; мы, к сожалению, не знаем судьбы его афинской невесты Евфидики). Но когда он достиг Кикладов, афинское посольство встретило его с известием, что по решению народа царям запрещено вступать в город и что Деидамия доставлена в Мегару (Plut. Demetr. 30.2-4). Деметрий остался царем без царства.
Хотя Деметрий не всегда присутствовал в Афинах с 307 до 301, мы замечаем некоторые следствия его пребывания в городе. Кроме того, у нас есть эпиграфические свидетельства отношений между городом и Деметриевыми партнерами. Надпись, датируемая 303/2, приводит декрет, чествующий некоего Oксифемида из Ларисы в Фессалии с награждением его золотым венком и правами гражданства для него и для его потомков, "так как он боролся за царей и за свободу греков", вероятно, во время Четырехлетней войны с Кассандром (307-304). Отец Оксифемида Гиппострат служил с Антигоном и был назначен его генералом в Мидии в 315. Его (вероятный) дядя Мидий, военно-морской командующий у Антигона, также был почтен афинянами во время этого периода. Мидий, как и Оксифемид вероятно находился в свите Деметрия еще в 294-287, судя по надписи из Фессалии. Афиней пишет, что оратор и историк Демохар критиковал афинян за то, что из подхалимства к придворным Деметрия они называли храмы Афродиты именами его гетер и воздвигали алтари "льстецам" царя, включая Оксифемида (Athen. 6.253a). Тимей кажется разделял Демохарово мнение на этот счет: он резко критикует Каллисфена за его лесть Александру и хвалит Демосфена за отказ предоставлять божеские почести для царя (Polyb. 12.12b.2-3 = F155). В любом случае Oксифемид оставался близким другом Деметрия до смерти последнего в 283, и он будет играть важную роль в связях с Западом (Athen.14.614).
В 303 или около Деметрий женился на Деидамии, сестре Пирра, молодого царя Эпира. Вероятнее всего этот шаг был сделан с прицелом на Македонию - Пирр будет использоваться в качестве противовеса Кассандру несколько раз, а Деидамия была близкой родственницей Александра. Прадед Пирра и Деидамии Алкет был также прадедом Александра через Олимпиаду.
У нас очень мало ясной информации о событиях в Афинах в течение шести или семи лет после сражения при Ипсе. Город пытался поддерживать нейтралитет по отношению к царям. Эта политика зависела от равновесия сил, которое позволяло небольшим государствам (которыми теперь были и Афины, несмотря на их стратегическое значение) сохранять независимое существование. Эта ситуация держалась лишь до смерти Кассандра весной 297; когда его сын Филипп умер почти сразу после того и его другие сыновья, Александр и Антипатр, стали ссориться из-за наследования, возник вакуум власти, и хрупкое равновесие нарушилось. Еще перед смертью Кассандра, однако, кажется, Афины пострадали от жестокой внутриполитической борьбы, как отмечено в фрагменте Оксиринхского папируса, приписываемого Флегонту Тралльскому (P. Oxy. 2082 = FGrH 257a). В какой-то момент между 300 и 295 Афины подпали под правление тирана Лахара, друга Кассандра. Деметрий, создавший огромный флот еще раз, увидел в смерти Кассандра и/или во внутренней борьбе в Афинах возможность вмешаться и осадил город в 296. Столкнувшись с перспективой голода - от человеком, который спас их от него лишь десятилетием ранее - афиняне уступили, продержавшись год (Plut. Demetr. 33; Paus. 1.25.7).
Деметрий вошел в город, созвал людей в театр, окружил их солдатами, но лишь слегка упрекнул афинян за прежнее поведение и приказал доставить еду. Свободная демократия, однако, не вернулась даже частично, и в течение следующих восьми лет Афины оставались под контролем Деметрия с олигархией и македонскими гарнизонами не только в Пирее, но и на холме Мусей в городе (Plut. Demetr. 34.4-7). Деметрий не использовал Афины как свой штаб долгое время, так как вскоре оказался объявленным царем Македонии (Plut. Demetr. 36-39).
Хотя Афины не были столицей Деметрия, они участвовали в его контактах с Западом во время этого периода (с 295 до 287). Как царь Македонии, Деметрий был вынужден обращать пристальное внимание на своего нового западного соседа, Эпир, которым управлял тогда другой невероятный герой, Пирр. Этот предполагаемый потомок Ахиллеса был полностью инкорпорирован в дела диадохов после 301 - он сражался вместе с Деметрием при Ипсе, женился на дочери Птолемея и боролся с Деметрием и Лисимахом за Македонию - но его царство также глядело и на Запад, включавший Адриатическое побережье, Италию, Сицилию и Карфаген. Ему и Деметрию, как царям Эпира и Македонии соответственно, было почти суждено иметь антагонистические или по крайней мере подозрительные отношения. Деидамия, сестра Пирра и жена Деметрия, умерла приблизительно в 300, упразднив связь между ними (Plut. Demetr. 32.5). Кроме того, Пирр был конкурентом Деметрия в установлении контроля над Македонией после смерти Кассандра. Наконец, как сосед Македонии Эпир был полезным и привлекательным инструментом для других царей, у которых все еще были стремления управлять родиной Александра.
Одним из тяжеловесов в западной части греческого мира, с которым Пирр и Деметрий имели деловые отношения, был Агафокл, тиран Сиракуз и в то время правитель восточной половины Сицилии. Агафокл захватил контроль над Сиракузами путем кровавого переворота в 317 и за пять лет овладел большой частью Сицилии, но его амбиции, как и у Дионисия I до него, не ограничивались одним только островом. Мы уже видели первое проявление политики Агафокла в мире диадохов: его союз с Офеллой, правителем Кирены, против Карфагена в 309/8. Он был также очень активен в южной Италии, области, которая уже получила внимание со стороны материковых держав в лице Aрхидама Спартанского (338), Александра Эпирского (330-е) и Клеонима Спартанского (303/2). Наконец, мы знаем, что Агафокл, в подражание преемникам Александра на Востоке, принял титул царя около 304. То, что у природы правления Агафокла были свои корни в традиции сицилийской тирании, не следует отрицать. Но факт, что он принял титул короля на данный момент, показывает, что он считал себя равным преемникам Александра (Diod. 20.54.1).
После 304 Агафокл сделал более конкретные шаги, чтобы войти в политику диадохов, возможно (как с Офеллой в 309) в поисках союзников во время новой войны против Карфагена. Он пытался достигнуть этого особенно с помощью династических браков. Юстин пишет, что когда Агафокл приблизился к смерти в 289, он отправил жену Феоксену и двух своих юных сыновей на ее "родину в Египет" вместе с сокровищами и другими "знаками царской власти" (Just. Epit. 23.2.6). Феоксена иначе неизвестна, но предполагая, что Агафокл (который ранее был женат дважды) не женился бы на обычной египтянке, ученые решили, что она падчерица Птолемея I Сотера (дочь Береники от прежнего брака). К сожалению, мы не знаем ни даты брака, ни его инициатора, ни степени политических отношений, его окружающих, Но если идентификация правильна, она показывает не только усилия Агафокла сделать свое присутствие ощутимым в более широком греческом мире, но и свидетельствует о том, что его притязания были до некоторой степени приняты восточными царями: царские дочери представляли ценный политический капитал и не выходили замуж за кого попало.
Более устойчивые свидетельства существуют о других династических отношениях, изобретенных Агафоклом. Вероятно, в 295 его дочь Ланасса вышла замуж за Пирра, первая жена которого Антигона - дочь Птолемея - недавно умерла. Оба царя, казалось бы, извлекли немалую выгоду из этого союза, так как Ланасса принесла с собой в приданое остров Коркиру: Пирр приобретал ценное владение, в то время как Агафокл мог все еще рассчитывать на лояльность острова, не прилагая сил, чтобы удержать его (Plut. Pyrrh. 9.1-2). Обстоятельства, при которых этот остров прибыл под контроль Агафокла, неясны, но кажется, он воспрепятствовал тому, чтобы его взял Кассандр (Diod. 21.2.1). Коркира имела большое стратегическое значение с политической точки зрения и экономической, лежа на стыке восточного и западного греческих миров: она давала контроль над проходом через Ионическое море на запад и доступ к Коринфскому заливу. И Кассандр и Деметрий проявили к ней серьезный интерес. Еще раз подтверждая свои виды на Запад, Деметрий по сообщениям планировал провести канал через Истм (Strabo 1.3.11; Pliny HN 4.6.10).
К сожалению для Пирра сама Ланасса оказалась далеко не пешкой на эллинистической шахматной доске. После смерти Антигоны Пирр женился еще два раза, на неназванной пеонской принцессе и на дочери Иллирийского царя Биркенне (Plut. Pyrrh. 9.2). В то время как эти дополнительные союзы почти окружили его врага Деметрия в Македонии, Ланасса, предположительно расстроенная тем, что "ее муж предпочитает ей варварских жен" решила искать другого царственного партнера, и зная, что Деметрий "среди царей был наиболее готов жениться на ней", она предложила ему себя в 291 или 290 (Plut. Pyrrh. 10.7). Деметрий, как и предвидела Ланасса (или ее отец), быстро использовал в своих интересах возможность получить не только новую жену, но и точку опоры на Западе, поскольку, вдобавок к союзу с Агафоклом, который произвел бы этот брак, Ланасса все еще распоряжалась своим приданым, Коркирой, где Деметрий скоро разместил гарнизон. Наиболее вероятное объяснение, казалось, было бы, что новый брак Ланассы отражал изменение в политике Агафокла по отношению к восточным царям в том смысле, что Агафокл "переехал" от Птолемея к Деметрию, как считает большинство ученых, однако, есть мнение, что Ланасса сделала этот финт самостоятельно, по личным мотивам.
После заключения брака на Коркире молодожёны вступили в Афины с большой помпой, вероятно в 290, во время Элевсинских мистерий. Именно в этом случае афиняне исполняли известный итифаллический гимн в честь Деметрия, принимая его как единого истинного бога (Athen. 6.253d-f). А ведь когда-то они казнили своих граждан за низкопоклонство перед персидским царем; теперь же составляли гимны живущим людям. Тимей также, должно быть, засвидетельствовал это обожествление смертного македонца. Но его отвращение было, вероятно, еще больше, чем в предыдущем случае (в 307), так как церемония теперь включала и дочь Агафокла как жену бога! Записал ли он свои мысли по этому поводу в своих "Историях", мы не знаем, но поскольку брак касался политических дел Агафокла, вполне возможно, что на приеме Ланассы в Афинах он задержался поподробней.
Возможно, что еще более важно, если мы рассмотрим случай с точки зрения Афин и Запада, то увидим весь проект Тимея в ином свете. Мероприятия Агафокла в 290 не были далекими, мелкими, несущественными делами незначительного сицилийского тирана; они имели место в Афинах перед глазами афинян, и как часть политики Деметрия имели реальное влияние на судьбу города. Тимея кроме того, вид Ланассы, которой поклонялись как богине, возможно, побудил задаться вопросом "Что афиняне знают об этой женщине и ее отце? Известно ли им, во что они (через Деметрия) вовлекают себя?" Случай этот если и не мотивировал Тимея так спрашивать, то безусловно позволит нам более четко определить контекст, в котором можно проанализировать его работу: потребность объяснить Агафокла и Запад афинянам.
Отношения между Агафоклом и Деметрием были закреплены обменом посольствами в 289: тиран послал своего сына (тоже Агафокла) к Деметрию, который принял его с теплотою; молодого Агафокла сопровождал при возвращении Оксифемид, давний друг Деметрия. Диодор, по сути, передает (21.15), что Oксифемид был послан для мониторинга Сицилии. В качестве мужа Ланассы Деметрий скорее всего уже нацеливался на получение контроля над царством Агафокла (так же как Пирр мог бы претендовать на регион через своего сына от Ланассы). Посещение Оксифемидом Сицилии оказалось намного более богатым событиями, чем он мог ожидать. Поскольку в то время как он был там, старший Агафокл умер или от неуказанной болезни или от отравления, которое привело к гангрене рта (Diod. 21.16.5; Just. Epit. 23.2). Версия, сохраненная Диодором, утверждает, что Агафокл был только парализован и неспособен говорить, когда сам Оксифемид положил его на погребальный костер. Смерть Агафокла привела к возобновлению распрей в Сиракузах и Сицилии, после того как его сын и преемник был убит Агафокловым внуком (через другую жену), Aрхагатом. Мы никогда не узнаем, сколько из того, о чем сообщали, было верно, но Оксифемид, конечно, представлял из себя вероятный источник для информации Тимея о конце Агафокла. Афины же сбросили македонское господство в 287 (Plut. Demetr. 46).
В целом, пятьдесят и более лет, которые Tимей прожил в Афинах - примерно с 310 по 260 - стали периодом кардинальных политических изменений, разрушительных войн, тирании в чередовании со свободой, и, несмотря на все это, временем интенсивной интеллектуальной деятельности. Именно в этой окружающей среде Tимей провел большую часть своей взрослой жизни и сочинил свою историю. Вполне возможно, что на Сицилию он так и не вернулся. Какие отношения имел он с блестящими величинами культурной и интеллектуальной элиты, Meнандром, Деметрием Фалерским, Tеофрастом, Демохаром, Филохором? Насколько глубоко впитал он академическую атмосферу города? Можем ли мы обнаружить влияние современных политических и военных событий на его работу? Удивительно, но современные ученые уделили относительно немного внимания ответу на эти вопросы. Браун, который явно признает важность Афин для нашего понимания Тимея, посвящает лишь приблизительно четыре страницы теме, Пирсон проводит даже меньше времени на этом, несмотря на замечание, что эти пятьдесят лет, потраченные Тимеем в Афинах, "были богаты событиями и критическими годами" в истории города. Якоби, в свою очередь, думал, что основное значение Афин для работы Tимея лежит в собраниях книг, к которым он предположительно имел там доступ.
Момильяно наиболее ярко изобразил Тимея в изгнании, сравнив сицилийского эмигранта с Менандровым Дисколом, мизантропом: Тимей ушел в себя, сконцентрировавшись на книгах, которые напоминали ему о его далекой стране и варварском Западе; его ненависть к тиранам Сиракуз и к карфагенянам усилилась в городе, занятым другими делами. Он стал замкнутым, педантичным, суеверным и злонамеренным ученым, как его описали традиция и в особенности Полибий. Следуя Полибию, Нибур рисовал Тимея как среднего, несчастного человека, который ненавидел всех великих героев и с восторгом поносил их. По мнению Бьюри Тимей был "полным педантом без чувства меры и неспособным различить серьезного от тривиального. Якоби считал воззрения Тимея не только 'архаичными', но и совершенно устарелыми, банальными, мещанскими и внутренне противоречивыми, потому что у него не было ни философии истории, ни ощущения окружающего мира. Насколько вероятна эта картина? Действительно ли возможно, что Тимей был настолько абсолютно незатронут политическими и интеллектуальными событиями, имевшими место в городе? Он не хотел писать о сражениях между преемниками Александра,"пристально и нежно глядя на Запад ностальгическим взором", по выражению Момильяно.
Не собираясь писать культурную и интеллектуальную историю Афин тех лет, я лишь остановлюсь на Аристотеле и Демохаре, которые появляются в фрагментах работы Тимея как объекты его полемики; касательно еще одного, Филохора, у нас нет никакого прямого свидетельства его соприкосновения с Тимеем, но параллели между интересами и взглядами этих почти современников принуждают нас постулировать между ними контакт, если не влияние.
В F156 (= Polyb. 12.8) Тимей обвиняет Аристотеля в клеветнических слухах относительно жителей италийской Локриды. Философ утверждал, вероятно в работе о государственном устройстве города, что колония была основана рабами, беглецами и прелюбодеями. Полибий, который сообщает о дебатах в виде примера чрезмерной критики Тимея, говорит нам, что "по словам Тимея [Аристотель] заявляет эти вещи настолько уверенно, что могло бы казаться, будто он был одним из генералов только что нанесших поражение персам в битве у Киликийских ворот, он непосредственный виновник победы..." (Polyb. 12.8.3). Ссылка на сражение при Иссе (333) может озадачить нас на первый взгляд. Мы не можем сказать наверняка, когда Тимей написал эту часть полемики, но в крайнем случае приблизительно в 310, спустя более чем двадцать лет после сражения - не самый актуальный намек. Но для афинской аудитории Tимея важным моментом было не конкретное обстоятельство, но общее представление: Аристотель в своем аргументе о локрийцах действует так, будто он - македонский генерал, то есть кто-то важный, кто-то с властью, кого необходимо слушать. Шутка в том, что Аристотель был не македонский генерал, а скорее македонский прихлебатель. Но Тимей мог также ожидать, что ссылка уколет афинян, поскольку она напомнит им, что они продолжали переносить македонское господство, или угрозу его (в зависимости от точности, когда это было издано), что они по-прежнему терпели миротворцев и царских льстецов.
Если эта интерпретация верна, мы можем извлечь другую полезную информацию из этого фрагмента. Тимею как иностранцу не разрешали участвовать в официальной политике в Афинах. Но ничто не мешало ему принимать участие, как и другим иностранцам до него, в неофициальных политических дебатах города. Полибиева ссылка, по крайней мере, показывает, что Тимей не только знал "актуальные" проблемы дня, но был готов использовать их в своем сочинении.
Далее в F156 Тимей атакует Аристотеля за его клеветническое сообщение об основании италийской Локриды, называя его "запоздалым студентом и презираемым софистом, только что прекратившим торговлю лекарствами, кроме того, еще прыгающим во всякий двор и палатку обжорой и гурманом, думающим лишь о своей глотке". Презирал ли Тимей Аристотеля и других интеллектуалов за их ученость - мы никогда не узнаем наверняка. Но это не обязательно показывает нам, что у Тимея была особая ненависть к Аристотелю. Момильяно рассматривал враждебность Тимея как являющуюся результатом связи Аристотеля с Александром и македонским режимом. Однако, Тимей нападал и на Демохара (см. ниже), который в течение своей жизни поддерживал антимакедонскую политику. Момильяно использовал это очевидное противоречие в качестве свидетельства "радикальной изоляции Тимея" в Афинах. С одной стороны Тимей был аполитичен, изолирован, нейтрален, с другой его нападки против различных афинских фигур были мотивированы политическими склонностями. Другие ученые предположили много возможных причин Тимеевых нападок. Лакер видел три варианта: потому что Тимей был исократовцем, потому что Аристотель идеализировал государственное устройство Карфагена или потому что Аристотель клеветал на локрийцев. В результате неоправданно будет заключить, на основе этих фрагментов, что Тимей был несоциальным мизантропом. Фактически можно было утверждать, что его полемика с важными фигурами его дня показывает как раз противоположное - что он был важной частью академического сообщества в Афинах.
Имя Демохара, племянника Демосфена и историка, появилось в тридцать восьмой и заключительной книге "Историй" Тимея. Согласно Полибию, у Тимея не было что хорошего сказать о своем афинском современнике:
"Тимей говорит, что Демохар проституировал верхними частями тела и поэтому был не достоин разжечь священный огонь, превзойдя в повседневности фантазии Ботриса, Филениды и других срамных авторов. Так оскорбительно выражаться не стал бы не только человек просвещенный, но и обитатель блудилища. Однако он [Тимей], чтобы казаться заслуживающим доверия в своем сквернословии и полном бесстыдстве, подкрепляет ложь о человеке, привлекая в свидетели неизвестного поэта-комика" (Polyb. 12.13.1-3 = F35b).
Среди многих интересных проблем, поднятых этим отрывком, вопрос, для чего Тимей упомянул Демохара вообще, обеспечит нам отправную точку. Последние пять книг работы Тимея имели дело с периодом господства Агафокла в Сицилии, в 317-289. Последняя книга тогда охватывала бы приблизительно конец 290-х. Мы видели, что Агафокл был тесно связан с восточной частью греческого мира в это время, особенно с Деметрием Полиоркетом, контролировавшим Афины. Но Демохар был в изгнании вероятно, с 303 до 287, и в результате трудно предположить его фигурирующим в "Историях" Тимея в то время в политической роли.
К счастью, среди скудной информации мы имеем фрагмент Демохара, в котором приводится возраст Агафокла на момент его смерти ([Lucian] Macrob. 10). Нам неизвестно больше ничего о контексте этого упоминания о сицилийском правителе, но важная вещь для нашей текущей цели состоит в том, что здесь предоставляется возможный случай для Тимеева нападения, если Демохар изображал заклятого врага Тимея в выгодном свете.
Тимей наверняка слышал о Демохаре и вероятно даже знал его лично; оба они были в Афинах от прибытия Тимея до изгнания Демохара в 303 и опять с 287 до смерти Демохара в конце 270-х. Но нападение и его специфическое обвинение не должны произойти от личного антагонизма. Во-первых, как и с Аристотелем, Тимей использует оскорбление, которое уже является частью современной беседы о Демохаре. Полибий сначала говорит, что Тимей процитировал "неизвестного поэта" для обвинения Демохара в проституировании (12.13.3). Вскоре, однако, он приводит имя источника: то был комический поэт Архедик (12.13.7). Суда, с другой стороны, цитирует некоего Демоклида как автора, на котором Тимей базировал свое атаку. Ничего больше не известно об этой фигуре, если его не идентифицировать с оратором Демоклом. Что касается Aрхедика, у нас есть другие свидетельства, что новая комедия, как и старая все еще использовала оскорбительные нападения на современных политических деятелей: "политическая" комедия в стиле Аристофана была все еще жива и здорова в конце четвертого столетия.
Фактически, сам Тимей, возможно, был объектом оскорбления от комиков в Афинах. В начале биографии Никия Плутарх отрицает любую попытку превзойти неподражаемое Фукидидово описание сицилийской экспедиции - в отличие от Тимея, который, надеясь превысить Фукидида умом и выставить Филиста непрофессионалом, с треском провалился: описывая события, уже и так прекрасно изложенные другими, он, педантичный и ребяческий, не "за лидийской колесницей поспешающий", как Пиндар говорит, а скорее по Дифилу "объелся сала сицилийского"(Plut. Nic. 1.2 = T18); Комический поэт Дифил был современником Meнандра и значит и Тимея также. Между поэтическими цитатами Плутарх использует язык, очень напоминающий полемику Полибия: "педантичный и ребяческий". Повторение этих выражений у автора, писавшего четыре столетия спустя, едва ли кажется совпадением, и оно указывает на использование или знание антитимеевской традиции Плутархом.
Если вернуться к причинам нападения Тимея на Демохара, то случай для личной ненависти как движущей силы также ослаблен тем фактом, что эти двое, кажется, имели общие точки зрения по важным вопросам. Самые важные проблемы касаются божественных почестей, предлагаемых македонским царям и их сподвижникам. Мы видели ранее, что Демохар резко критиковал афинян за то, что те удостоили членов двора Деметрия Полиоркета героическими почестями и позже прославляли самого царя как явного бога. Комментарии Тимея к этим эпизодам, если они вообще имелись, не уцелели, но мы знаем, что он хвалил Демосфена и других ораторов за выступление против божественных почестей Александру (Athen. 6.252f-253d; Timaios F155 = Polyb. 12.12b.2-3). Хабихт показал, что оппозиция Демохара была политической, а не религиозной: культ живущего человека был признаком лакейства. Однако, утверждение Хабихта, что сам Тимей превозносил Tимолеонта как бога, не подтверждается свидетельством, которое состоит из очень риторического и полемического пассажа в книге 12 Полибия (12.23.4). Тимей, возможно, возвеличивал Тимолеонта прежде других греков (и больше, чем он заслуживал), но нет ничего, чтобы указать на то, что он считал его достойным божественных почестей или что он одобрил бы их, если бы они существовали. Хотя Тимей, вероятно, не очень сочувствовал радикальной демократии, за которую боролся Демохар, он, конечно, не был склонен к лести и вероисповеданию единого правителя, и эти двое соглашались относительно этой политической проблемы по крайней мере.
Кроме того, некоторые из собственных атак Демохара на Аристотеля также сохранились. Что характерно, Демохар оскорбляет гораздо более с политической точки зрения, обвиняя Аристотеля в предательстве не только Афин, но и его родного города, Стагиры, македонцам, так же как и в позорном поведении после разграбления Олинфа. Демохар также активно поддерживал закон Софокла о запрете философских школ, внесенный и затем отмененный в 307/6 вскоре после восстановления демократии, и представляется очевидным, что эта мера была в первую очередь политически мотивированной ориентацией на регента Деметрия Фалерского и его соратников в аристотелевских кругах.
Филохор отличается от предыдущих двух фигур, Аристотеля и Демохара тем, что он не был целью полемики Tимея. Трудно решить, не предоставилось ли для этого шанса или Тимей просто не нашел случая скрестить меч с современным ему афинским коллегой. Филохор родился, вероятно, в 340-е, занимал должность mantis, жреца-прорицателя в Афинах и был казнен Антигоном Гонатом за роль, которую он играл в Хремонидовой войне 267-262. Его самой известной работой является Aттида в семнадцати книгах, самое длинное (и последнее) произведение аттидографии. Помимо того он писал на самые разнообразные темы, особенно копаясь в религии и местных традициях Аттики.
Пол Кристезен предполагает, что Тимей мог использовать трактат Филохора о календаре, поскольку несколько фрагментов показывают его интерес к синхронизации событий. Например, Плутарх сообщает, что Тимей поместил рождение Еврипида в день сражения при Саламине (в 480) и его смерть в тот же день, в который Дионисий стал тираном в Сиракузах в 406/5, так что "одновременно судьба вывела изобразителя человеческих страстей и ввела их исполнителя" (Plut. Mor. 717c = F105). Карфагеняне взяли медную статую Аполлона из Гелы в 405 и послали ее в Тир, где она стояла до захвата Тира Александром в 332, который, согласно Диодору по словам Тимея произошел "в тот же самый день и в тот же самый час, в который карфагеняне захватили Аполлона в Геле" (Diod. 13.108.4 = F106). Ссылка на "тот же самый день" указывает на своего рода сравнительную работу, так как по-видимому тирийский, афинский и гелойский календари не сходились в различных отношениях; возможно, Тимей консультировался с Филохором для этой информации, хотя нужно также отметить, что по его утверждению он использовал финикийские сообщения некоторого вида (Polyb. 12.28a.1-3 = F7).
Возможно, что Филохор в свою очередь использовал исследование Тимея в области хронографии для составления первого исторического рассказа, задействуя нумерованные Олимпиады в качестве хронологической структуры. Кристезен утверждает, что работа из двух книг, упомянутая в статье Суды о Филохоре как Olympiades, представляет первую олимпийскую хронику, хотя не ясно, какие события охватывались, ни как она отличалась от его Aттиды. Кристезен полагает, что эта хроника охватила бы период архонтов от Сократида до Аполлодора, то есть 374/3 к 319/8. В любом случае, даже в отсутствие явных свидетельств мы должны постулировать профессиональный (то есть, историографический) и личный контакт между этими двумя мужами. Филохор исследовал и переписывал по существу тот же самый период, во время которого Тимей был жителем в Афинах, и невозможно представить, что они не знали друг друга. Фактически, описание карьеры, метода и взглядов одного из них могло очень легко примениться лишь с небольшими изменениями к другому.
Наш воображаемый некролог мог бы выглядеть примерно так: ученый и историк, Тимей/Филохор участвовал в подробном исследовании в области хронографии, затем составил исторический рассказ, используя Олимпиаду в качестве системы датирования. Хотя большая часть длинной истории его родины рассматривала события в пределах его собственного и предыдущего поколения, сохраненные фрагменты резко тяготеют к более древним эрам, производя впечатление одержимости антикварными знаниями и исследованием "фактов". Его писания отражают интерес к Пифагору и его последователям, но интерес к философии является лишь историческим. Его метод включает частую полемику, и он показывает определенное знание главных историков - Геродота, Фукидида, Эфора, Феопомпа - наряду со склонностью к использованию поэтов, для установления исторических фактов. Он сторонился по большей части политической карьеры и имел взгляды религиозного консерватора. Он дожил, чтобы увидеть конец эпохи в политической истории его родины, и его работа окажется последней в традиции на эту тему.
При первом прочтении фрагментов работы Тимея каждый поражается частой встречей с Афинами и афинскими фигурами у автора, предметом которого была история греков на Западе. Чуть меньше шестой части сохраненных фрагментов (24 из 158) или упоминают Афины или афинян или рассматривают какой-либо случай в истории города (11a, 15, 29, 34, 35, 51, 98-102, 105, 126, 134-140, 153, 155-157). Их присутствие может быть частично объяснено, конечно, двумя факторами: долгое местопребывание Тимея в Афинах (F34) и преобладающий интерес к афинским делам, проявленный более поздними авторами, компиляторами и комментаторами, в чьих трудах сохранены фрагменты. Кроме того, почти половина этих "афинских" фрагментов имеют очевидное отношение к основной теме Тимея: четыре (FF 99-102) сообщают о сицилийской экспедиции 415-413, например, и F98 касается афинской деятельности в южной Италии, вероятно, в 430-е. Один только Аристотель занимает пять фрагментов (11a, 51, 134, 156 157), во всех из которых Тимей цитирует философа, чтобы не согласиться (или согласиться!) с ним по особому вопросу.
Некоторые из остающихся фрагментов не предлагают сразу ясного объяснения их включения. Анализ показывает что Тимей хотел привлечь внимание читателя вдали от Афин и что он никогда не забывал о Сицилии и Южной Италии. Невозможно сказать о его отношении к философии и философам вообще. Его оскорбление против Аристотеля не направлено на него как на мыслителя, а скорее является частью типичной методологии полемики и поэтому не должно использоваться в качестве свидетельства полного недоверия или презрения к философии. Много фрагментов работы Тимея проявляют интерес к жизни и высказываниям Пифагора и Эмпедокла, самых великих философов Великой Греции; но оба эти мужа, как и их последователи, были в немалой степени вовлечены в политику региона, где по-видимому и лежит причина широкого обращения к ним Тимея. Кроме того, несколько фрагментов, кажется, указывают на то, что Тимей был занят полемикой с предыдущими авторами о подробностях из жизни философов: например, F6 о природе и месте смерти Эмпедокла и F13, в котором беспокойство Тимея, кажется, устанавливает, что выражение "У друзей все общее" было сказано сперва Пифагором в Италии (а не в другом месте кем-то еще, как утверждали другие).
В любом случае, фрагменты касательно философов в значительной степени ограничены этими западными фигурами. Неудачно, что мы не слышим ничего определенного от Тимея о Платоне, поскольку он был интересной личностью для сицилийского историка: афинянин, который пребывал на Западе и имел деловые отношения и с сиракузскими тиранами (Дионисий II) и с освободителями (Дион). Единственная ссылка на Платона происходит из Плутарха, который сообщает, что Тимей оскорблял Платона, Аристотеля и их окружение (T 18 = Plut. Nic. 1.4). У нас действительно есть один фрагмент, который сохраняет упоминание Тимея об учителе Платона, Сократе, но почти полное отсутствие контекста мешает приходить к любым заключениям об этом. Кириллиан, александрийский автор пятого столетия нашей эры, указывает из Истории философии Порфирия: "Тимей в девятой книге говорит, что Сократ изучал ремесло каменщика" (F15 = Cyril. Adv. Jul. 6.208). В контексте Порфирия кажется, что Сократ ни скрывал, ни стыдился своих скромных начал даже при том, что авторы вроде Тимея и Aристоксена высмеивали его за это. К книге 9 также относятся цитаты о дебатах по основанию италийской Локриды (F12) и связанной с этим проблеме рабства в древней Греции (F11), о пифагорейской поговорке (F13) и Эмпедокле (F14), что было задолго до Сократа; поэтому Пирсон пришел к заключению, что F I5 не быть частью "обсуждения Сократа и его круга". Якоби, однако, предполагал, что книги 9 и 10 содержали длинное отступление о Пифагоре и его последователях, в которое было бы легко ввести и Сократа. Фактически F16, который касается Диодора из Аспенда, пифагорейца четвертого столетия, также приписан книге 9 Афинеем, что указывает на то, что Тимеево обсуждение не было ограничено хронологически (F16 = Athen. 4.163e-f). Но в любом случае, приписывание F15 книге 9 делает почти бесспорным то, что упоминание о Сократе произошло в контексте обсуждения пифагорейцев, а не связанных с афинянином дел.
Другой фрагмент, связь которого с Афинами может только размышляться из-за нехватки контекста, приводится в комментарии к речи Эсхина о ложном посольстве. В этом моменте в речи Эсхин упомянул сравнение, которое Демосфен предположительно сделал между ним и Дионисием, тираном Сиракуз, чтобы проиллюстрировать Демосфенов рассказ о "сне сицилийской жрицы". Схолиаст приводит из шестнадцатой книги Тимея историю женщины, у которой был сон, предвещавший тиранию Дионисия:
"Ибо Тимей в шестнадцатой книге сообщает, что какой-то женщине из Гимеры приснилось, будто ее привел кто-то на небеса в обитель богов; и она увидела там Зевса на троне, к которому был прикован цепями рыжеволосый великан в ошейнике. Она спросила своего проводника, кто это, и тот ответил: "Это - бич Сицилии и Италии, и если его выпустить, он разрушит всю землю". Некоторое время спустя она столкнулась с тираном Дионисием в окружении телохранителей и стала вопить, что этим человеком и был бич, на который ей указали во сне, затем потеряла сознание и упала на землю. Три месяца спустя эта женщина исчезла, тайно убитая Дионисием" (F29 = schol. Aeschin. 2.10).
По мнению Ваттуоне сон гимерской женщины представляет из себя "порочную пародию" на историю Филиста о матери Дионисия, которой беременной им приснилась будущая слава сына (Cic. Div. 1.39). Кроме того, Тимей тонко изменил предыдущую версию антидионисиевской истории - приписал сон простой женщине из Гимеры ('Imeraia) вместо жрицы ('iereia) - чтобы подчеркнуть контраст между Дионисием, губителем Сицилии, и Гелоном, который спас западных греков у Гимеры. При исправлении эта интерпретация представит важные свидетельства для историографии Тимея, тем более, что это подтверждает то, что мы знаем о его нежности к игре слов - например, он отметил, что изуродование герм накануне сицилийской экспедиции должно было предупредить афинян о поражении от Гермократа, сына Гермона (FI02b = Plut. Nic. 1.3). Однако, аргумент Ваттуоне, что Тимей первым ввел Гимеру в историю, не опирается полностью на безопасные основания. Если, как кажется вероятным, Гераклид Понтийский в четвертом столетии упомянул Гимеру в связи с этой историей, то Тимей не мог быть ответственным за изменения. В любом случае по-моему есть потенциальные свидетельства, что Филист не был единственным предыдущим автором, которому Тимей отвечал в этом случае.
Очевидно, что Tимей не является создателем основного рассказа о сне, предвещавшим (положительно или отрицательно) правление Дионисия. История появляется и позже (Val. Max. 1.7 ext. 6; P. Oxy. 1012 fr. 9, col. II, Phot. Lex. s.v. iereias enypnion). Нам неизвестно, откуда Демосфен и Эсхин узнали об анекдоте. Но есть другая фигура четвертого столетия, которая, по всей вероятности, играла ключевую роль в распространении истории - Гераклид Понтийский. Писавший во втором столетии нашей эры Тертуллиан кратко ссылается на нее и приписывает ее "Гераклиду" (de Anima 46). Были, Тертуллиан цитирует Понтийского в той же самой работе еще дважды (9.5;57.1). Кроме того, папирусный фрагмент трактата о литературной композиции упоминает Гераклида Понтийского и несколькими строками ниже гимерскую жрицу. Можно связать это с историей, упомянутой у Эсхина и объясненной схолиастом.
Одной из "академических" проблем, окружающих эту историю в древнем мире, была личность женщины, у которой был сон. Схолиаст к Эсхину заключает в скобки свою цитату Тимея с примечаниями по этому вопросу. Во-первых, говорит он, Эсхин (или возможно писец) ошибается в именовании ее как жрицы: надо писать "женщина из Гимеры". По окончании цитаты, указанной выше, схолиаст завершает: "Этот человек [опять, Эсхин или писец] говорит, что женщина была жрицей, хотя никто не записывает это. В то время как утверждение в самой последней фразе, конечно, неверно, примечания схолиаста указывают на то, что Тимей (которого он цитирует здесь) занят некоторыми дебатами по проблеме, и что в своей версии истории он настаивал, что женщина просто из Гимеры, а не жрица. Словарь Фотия именует историю "сном жрицы", показывая в результате некоторое знание этой версии, в то время как в самой истории компилятор пишет "некая старуха из Гимеры, как говорят".
Какую позицию по этому вопросу занимал Гераклид? В то время как Тертуллиан лишь ссылается на "некую женщину из Гимеры" (Himeraea quaedam), папирусный фрагмент, упоминая Гераклида, описывает ее как "жрицу в Гимере". Кажется, что по крайней мере один автор предоставил женщине имя, хотя строки папируса с ним потеряны. Были ли Тимей и/или Гераклид вовлечены в дебаты по имени женщины, не ясно, но они, конечно, затрагивали то, что она была жрицей и/или из Гимеры. Сам ли Гераклид описал ее так, к сожалению тоже не ясно, так как несколько строк отделяют ее имя от той фразы в папирусе. Опять же тон схолиаста, использующего Тимея и дважды настаивающего, что женщина не была жрицей, указывает на то, что вне простого повествования Тимей был занят полемикой относительно личности женщины. Если Гераклид действительно ссылался на гимерскую жрицу - что, как я с готовностью признаю, не является бесспорным - тогда Тимей также отвечал на его версию истории. Фактически у нас есть независимые свидетельства критического отношения Тимея к Гераклиду по поводу человека, упавшего с луны. Гераклид был важной фигурой в Академии Платона и в результате его писания все еще были бы значительной частью интеллектуальной картины в Афинах в дни Тимея. Также возможно, что, поскольку он находился в Афинах, Тимей отвечал на версию истории у Демосфена/Эсхина. Знал ли он об упоминании истории сна у Эсхина (и возможно у Демосфена?), мы не можем определить; если знал, то трудно вообразить его сопротивляющимся возможности указать на "ошибку". В обоих случаях - с Гераклидом или Эсхином - Тимей вступал в тему, знакомую его афинской аудитории.
Наконец, у нас есть четыре фрагмента о фигурах афинской истории, которые ясно показывают, что Тимей, имея дело с Афинами, перемещал центр своей работы назад на Запад. Первые два - краткие замечания в "Жизни Фукидида" Марцеллина, в которых Тимей соединяет афинского историка с Италией. "Пусть нас не убедит Тимей, который говорит, что изгнанником он [Фукидид] жил в Италии" (F135 = Vita Thuc. 25). "Утверждение, что он [Фукидид] был погребен в Италии, как говорят Тимей и другие, довольно нелепо" (F135 = Vita Thuc. 33). Эта информация, возможно, была включена Тимеем как часть географии Италии где-то в его ранних книгах и возможно отмечала точное местоположение могилы Фукидида. Параллелизм Марцеллиновой биографии Фукидида с собственным опытом Тимея безошибочен, и я предположил бы, преднамеренный и осмысленный. Изгнанный из Афин, Фукидид отправляется на Запад, чтобы прожить остальную часть своей жизни и, по-видимому, чтобы написать свою историю там. Его карьера тогда становится зеркальным отображением Тимея. Было много способов подражать прославленному предшественнику. Впрочем, некоторые ученые пришли к заключению, что Тимей обращался не к историку, но к афинскому политическому деятелю Фукидиду сыну Мелесия.
Другие два фрагмента включают две фигуры, важные в развитии греческого красноречия, у которых были известные и бесспорные связи и с Афинами и с Западом: речь идет о Горгии и Лисии. В первом из них говорится о посещении Горгием Афин (F137 = Dion. Hal. Lys. 3) и возможно сообщение появилось в потоке сицилийской истории. В любом случае, западное происхождение Горгия не рассматривалось, и если Тимей участвовал в какой-либо полемике по этому вопросу, она не сохранилась.
У Лисия, однако, Тимей, возможно, старался изо всех сил подчеркнуть его западное происхождение. Цицерон пишет: "Ибо [Лисий] - аттикиец, так как определенно в Афинах и родился, и умер, был полноправным гражданином, хотя Тимей, словно по закону Лициния и Муция требует [вернуть его] в Сиракузы" (F138 = Cic. Brut. 63). Ключевая фраза здесь - ссылка на закон Лициния-Муция, принятый в 95 до н. э, чтобы препятствовать италийским союзникам Рима узурпировать права римского гражданства. В результате требование Тимея отдать Лисия Сиракузам представляет больше чем привлечение внимания к "вкладу Запада в эллинскую культурную жизнь" (Якоби). По-видимому Тимей, который сам был метеком, пересаженным в Афины из Сицилии, надеялся на то же самое за свои собственные достижения.
Цицерон также сохраняет удручающе краткую ссылку на Тимея в письме к Аттику. В ходе замечания, что Тимей отрицал существование Залевка, полулегендарного законодателя италийской Локриды, Цицерон называет сицилийского историка знакомцем Аттика (F130b, T29 = Cic. Ad Att. 6.1.18). Может быть потому, что Aттик - известный историк и исследователь своего времени - изучал тогда работу Тимея? Но конечно, не потребовалось бы большого воображения найти параллели между этими двумя мужами. Aттик отказался от политической карьеры в смутные времена Суллы и Цинны и, в некотором смысле, изгнал себя в Афины (откуда его имя Аттик), чтобы предаваться там различным академическим занятиям. Так, возможно, ко дням Цицерона Тимей также мог думаться как "Aттик".
Завершая эту главу, рассмотрим довольно очевидный вопрос: почему Афины? Почему Тимей, изгнанный Агафоклом, захотел идти в Афины и затем оставаться там в течение по крайней мере пятидесяти лет? Один ответ может быть простым: не было никаких других реальных возможностей. Его самые близкие связи на греческом материке, возможно, были с Коринфом, так как его отец был сторонником Тимолеонта. Но Афины были, как мы видели, тем не менее центром греческого мира в различных отношениях: самый густонаселенный город, самый активный интеллектуально, самый известный культурно, самый знаменитый исторически. Тимей, хотя иностранец, ни в коем случае не был бы одинок в Афинах в начале третьего столетия. Философские школы привлекали большинство учеников из-за границы и со всего Средиземноморья: почти каждый член Ликея, о которых мы знаем, был неафинянином, и главы Ликея и Стои были почти всегда иностранцами.
Мы должны также рассмотреть вопрос о том, что Тимей первоначально намеревался делать в изгнании. Поскольку у нас нет никаких свидетельств политической деятельности с его стороны, современные историки главным образом предполагали, что он в некотором смысле уже был ученым, когда он уехал из Сицилии. Если так, то опять же Афины были естественным выбором, так же как, если бы он родился и был изгнан поколением позже, Александрия была бы привилегированным предназначением. Но мы должны также иметь в виду, что изгнанники из греческих городов Сицилии боролись в течение десяти лет против попыток Агафокла завоевать остров, сначала призвав члена царского дома Спарты, Aкротата (в 314), затем по-видимому решительно ища помощи от Карфагена против тирана. Возможно, мы не должны исключить возможность, что Тимей принял участие в этих усилиях. Полибий, конечно, не упомянул бы это обстоятельство, поскольку оно аннулировало бы его фундаментальное различие между его собственным прагматическим опытом и "библиотечностью" Тимея.
С другой стороны эта ситуация может дать ответ на наш вопрос, почему Тимей оставил позади не только Сицилию, но и политику. Можно предположить, что для Тимея, героями которого были Гелон и Тимолеонт, выбора между Карфагеном и Агафоклом не было вообще. Возможно, сначала он надеялся найти второго Тимолеонта в материковой Греции, или - зная, что Афины были полны лишенных гражданских прав граждан, ищущих новые возможности (например, податься к Офелле) - сам он нацеливался собрать поддержку для борьбы в Сицилии. Провалились ли эти его попытки, или он оставил Tавромений уже разочарованным, мы не можем знать. Но в его новом доме, как мы видели, он не будет испытывать недостаток в стимулах, чтобы сделать больше, нежели спокойно обдумывать свою судьбу, и не было бы удивительно, если бы его решение написать историю было принято, как только он оказался в Афинах. К большому огорчению Полибия это доставило бы еще одну параллель между ним и Tимеем!
В этой главе я надеюсь показать, что Сицилия и Агафокл разделяли тот же самый политический, экономический и культурный мир, что Афины и эллинистические царства Востока, и поэтому решение Тимея написать историю греков на Западе не было ни антикварным, ни уводящим от проблем. Я также надеюсь показать, что Тимей ни в коем случае не был несведущ или незаинтересован в делах приютившего его города и что он работал полностью в пределах тамошней интеллектуальной и академической атмосферы. Обычное изображение Тимея как человеконенавистнического педанта, запертого в библиотеке, следует из сверхуверенности в заявлений Полибия и интересов и уклонов более поздних авторов, в работах которых частично сохранен Тимей. Когда мы двинемся вне этой структуры и исследуем фрагменты без предвзятых понятий о традиционной картине о Тимее, мы получаем высокую оценку его метода и достижений.