Речь против Цицерона

(приписываемая К. Саллюстию Криспу.)
1. Меня твои ругательства, М. Туллий, не могли бы ни огорчить ни оскорбить сильно, если бы я не знал, что твоя дерзость более происходит от болезненной твоей раздражительности, чем от обдуманности. Но, видя, что ты наконец потерял в этом случае всякий стыд и умеренность, буду отвечать тебе в твоем духе для того, чтобы ты, слыша мой ответ, потерял ту злую радость, с какою бранил меня. Но кому же я буду жаловаться, и к кому прибегну, почтенные сенаторы? Отечество - жертва хищения, и кто смелее, тот безнаказанно может наслаждаться плодами своего вероломства? Не народу ли Римскому принесу я жалобу? Но он до того испорчен подкупами, что у него все продажное, даже его честь и собственная его участь. Не вам ли. почтенные сенаторы? Но чем кто преступнее и смелее, тем дерзче насмехается над вашим значением. Здесь является представителем закона и защитником интересов народа Римского М. Туллий. Он пользуется таким у вас весом, как будто он последняя отрасль знаменитого Сципиона Африканского, а не бог знает откуда взявшийся человек, недавно сделавшийся гражданином Рима. Неужели ты думаешь, М. Туллий, что твои слова и действия неизвестны никому? Разве никто не знает, что с детства тело свое обрек ты на удовлетворение желаний первого встречного? Умение красно говорить, которым ты так не умеешь пользоваться, разве ты не купил его у М. Пизона ценою твоего целомудрия? Что же удивительного, если ты постыдно торгуешь плодами беззаконно и гнусно приобретенного?
2. Но, может быть, тебе вскружило голову твое семейное счастие? Жена твоя святотатка, и нет того преступления, которому она была бы непричастна. Дочь твоя, превосходя еще мать распутством, угождает тебе и слушается тебя более чем бы должно, как отца. Состояние твое, принесшее для тебя и твоих столь гибельные плоды, ты составил насилием и грабительством, и нелучшее ли доказательство, что наше отечество на верху расстройства, есть то, что ты, ты, преступнейший человек, живешь в доме, принадлежавшем П. Крассу, бывшему с такою честью консулом. Не смотря на все это, Цицерон осмеливается хвалиться, якобы он был на совете богов бессмертных, избравших его защитником (а правильнее, палачом) этого города и народа Римского. Ты славу свою ведешь с того времени, которое должно считать пагубным для отечества? Не твое ли консульство было поводом к тому заговору, и отечеству нашему не в то ли время нанесены самые глубокие язвы, когда ты был его блюстителем. Конечно без чувства гордости и сознания принесенной тобою пользы не можешь ты вспомнить, как ты, с своею женою Теренциею, вместе решали судьбу отечества, и у себя на дому обсуживали Плавтов закон, приговаривали одних из участников заговора к смерти, а других к денежной пене. Насчет одного обстроил ты Тускуланскую дачу, насчет другого Помиейанскую, а третий купил тебе дом. Горе было тому, кому нечего было тебе дать! Близок был тот к гибели. Вот тот то именно и приходил к тебе силою вломиться в твой дом, вот тот то и замышлял гибель Сената! На них именно и имел ты сильные доказательства. Если то, что я здесь утверждаю, ложь, то сделай одолжение покажи нам, как велико имение получил ты в наследство от отца, сколько нажил своим адвокатством и дай отчет, из каких средств отделал ты так великолепно и с такими огромными издержками твои дома Тускулаиский и Помпейанский? Но если ты ответишь на это молчанием, то не ясно ли всякому, что своим достатком и роскошью обязан ты бедствиям и крови твоих граждан?
3. Достойный потомок домочадцев К. Мария, рожденный в Арпине, ты, как человек новый, может быть следуешь примеру добродетелей своего предка, с презрением отвергаешь ухаживание за знатными людьми, любишь больше всего отечество, ни к кому не ласкаешься, и никого не страшишься. Но ведь это свойственно тому, для кого дружба и добродетель не пустые слова. А ты, самый пустой человек, подлый перед врагами, клеветник друзей твоих, пристаешь то к той, то к другой партии, равно вероломный и к той и к другой, как сенатор, совершенно лишенный значения, готовый покровитель всякому, у кого есть деньги, чтобы тебя купить. Ни один член твоего тела не чужд преступления: язык твой полн пустословия, руки не насытятся грабежа, а чрево невоздержания, ноги твои служат только тебе для трусливого бегства. А что уж и говорить о том, чего и именовать нельзя по закону приличий. И ты, не смотря на все на это, осмелился сказать про себя:
"О счастливый город Рим, восприявший в мое консульство новую жизнь!"
Не должно ли, Цицерон, отечество считать за счастие, что удостоилось сметь тебя Консулом? Но это-то именно и было несчастием и бедствием для отечества. Оно видело жестокое преследование своих граждан, и ты, смутив весь общественный порядок, страхом и грозою наказания заставил всех граждан безмолвно повиноваться твоей жестокой воле. Произвол твой заменил все законы и он, он один, руководил твоими приговорами. Отменив закон Порциев, ты попрал права вольности; и жизнь и смерть граждан зависели от одного твоего произвола. Но тебе мало того, что ты все это безнаказанно совершил; ты не перестаешь нас попрекать этим и не хочешь, чтобы мы забыли, как перед тобою рабствовали. Ведь ты все сделал, Цицерон, по своему, как хотел и терпеливо мы все это снесли. Чего же тебе больше? Долго ли ты будешь преследовать наш слух ненавистным для нас напоминанием? Долго ли будут отзываться в наших ушах, исполненные такой скромности, слова твои:
"Оружие сознало себя побежденным тобою и уступило дару слова лавровый венок!"
Уж будто ты и в самом деле не снимая тоги, а не силою оружия, совершил то, о чем упоминаешь? Между твоим правлением и правлением Суллы вся разница была в названии власти: ты именовался консулом, а Сулла диктатором; сущность же дела была все та же.
4. Нужно ли еще говорить о твоей дерзости и наглости? Тебя ведь Минерва сама выучила всем своим искусствам. Юпитер всемогущий допустил тебя в совет богов бессмертных. Италия тебя на плечах своих вынесла из места твоей ссылки. Прошу тебя, наш Ромул, в Арпине рожденный, перед подвигами добродетели которого ничто подвиги, совершенные всеми этими Павлами, Сципионами, Фабиями, скажи нам наконец откровенно, какой тебе пост угодно занять в пашем отечестве? Скажи, какая тебе партия по сердцу? Назови нам твоих друзей и врагов. Ты, кому строил сам ковы, перед тем ты дошел до низкой роли слуги; припомни, когда ты возвратился из Диррахия, места твоей ссылки, к какой стати ты за ним следовал? Ныне ты сам служишь опорою власти тех самых, кого прежде именовал тиранами? А тех, перед кем ты преклонился прежде, теперь называешь безумными и неистовыми. Не ты ли защищаешь на суде Ватиния? Дурно отзываешься о Сексте? Для Бибула не щадишь самых дерзких ругательств. Превозносишь похвалами Цезаря, и оказываешь самое низкое раболепство перед тем, кого недавно еще так сильно ненавидел. Сидя, ты так думаешь об общественных делах, а встанешь, мнение твое меняется. Одних преследуешь ругательствами, других ненавидишь. Низкий перебежчик, ты не пользуешься доверием ни в том, ни в другом лагере.