Особенностью труда Геродота, как мы говорили уже, является то, что он состоит из обрамляющего рассказа, в который вставлены эпизоды. Такая структура характерна для литературы Востока, где именно в этих эпизодах — центр интереса, а обрамляющий рассказ служит прежде всего для скрепления их между собой. Такой характер носят, например, сказки египетского папируса Весткар (начало II тысячелетия до н. э.), повесть об Ахикаре, дошедшая до нас в египетско–еврейском папирусе V в. (но действие в ней происходит в Ассиро—Вавилонии более древнего времени). Более поздними образцами такой структуры могут служить „Метаморфозы“ Апулея и „Тысяча и одна ночь“. Столь же характерны для литературы Востока вставные эпизоды в виде притч или поучительных примеров.
Изучение отрывков предшественников Геродота показывает, что и у них эти эпизоды играли значительную роль. Но, поскольку мы можем судить, эти эпизоды у них, в духе ионийской науки, обычно перерабатывались и рационализировались так, чтобы составить органическую часть основного исторического рассказа; повествование было однотонным и однопланным. Эти рассказы предшественников Геродота сыграли значительную роль в возникновении исторической науки, но не представляли собой интересного, увлекательного чтения — потому–то сочинения этих ранних историков сравнительно скоро были преданы забвению; успех же Геродота обусловлен тем, что хотя он, в противоположность своим предшественникам, давшим сухие и четкие научные труды, и сделал с чисто научной точки зрения шаг назад, но в его сочинений научное содержание совмещено с чисто художественным оформлением в стиле восточных повестей.
Однако и от этих повестей Геродот выгодно отличается. В них, начиная от папируса Весткар и кончая „Тысяча и одной ночью“, обрамляющий рассказ, как мы уже говорили, служит только скрепляющим цементом, а отдельные рассказы по существу ничем не связаны, представляя собой своеобразную сказочную хрестоматию. У Геродота искусство расположения материала выражается в том; что он умеет с особенным, чутьем найти места, куда эти экскурсы могут быть лучше всего включены, и знает, как это нужно сделать, не нарушая общего художественного впечатления.[1] Без натяжки можно сказать, что исторические части и вставные новеллы чередуются у Геродота так же, как диалоги и хоровые партии в греческой трагедии.
Пусть в истории развития ионийской науки труд Геродота, по справедливому замечанию Виламовица,[2] представляет собой регресс; его представления о физике и физической географии стоят на низком уровне — он не подымается выше разрозненных наблюдений; он верит в предсказания, чудеса и т. д. и вносит в свой рассказ без всяких оговорок сверхъестественные явления, подменяя имманентную причинность слепою судьбой или завистью богов; он не умеет отличать исторически важные факты от несущественных; он беспомощен в вопросах меры и числа. Зато Геродот, в противоположность своим предшественникам, достиг двойного успеха: во–первых, он дал значительно более достоверную историческую картину, отделив сказку и легенду от чисто исторического рассказа; во–вторых, вместо скучной хроники он дал увлекательную книгу для чтения.
Этого результата Геродот достиг благодаря поистине гениальному разнообразию стиля. Принцип, выставленный Геродотом, — „Я обязан передавать то, что говорят, но верить всему не обязан“, — верен в полной мере только для вставных эпизодов сказочно–новеллистического характера, а не для обрамляющего исторического рассказа, где Геродот подчас делает разумную выборку из существующих версий. Однако древние не знали кавычек, а постоянные оговорки испортили бы художественное впечатление. Как же дать понять читателю, что в одном случае мы имеем историческое сообщение, а в другом — сказку или новеллу?
Геродот выделяет сказочные и подобные им эпизоды применением в них особого стиля, характерного для фольклора всех времен.[3] Поэтому, несмотря на то, что греческая народная литература для нас безвозвратно погибла, мы можем представить себе, как было художественно оформлено это устное творчество древних греков.
Ряд исследователей, прежде всего Клингер[4] и В. Али,[5] показали на основании разрозненных свидетельств, что в Греции существовала народная сказка с ее характерным оформлением, образцом которого может служить начало Апулеевой новеллы „Эрот и Психея“: Erant in quadam civitate rex et regina — „В некотором царстве, в некотором государстве жили–были царь и царица“. От этих сказок до нас дошли, как правило, только сюжеты, так как самые сказки получили собственные имена и оформление, характерные для греческой мифологии (т. е. составили интегральную часть официальной греческой религии) или для легенды (т. е. сказка была приурочена к определенным историческим или полуисторическим событиям и лицам). Точно так же в Греции уже с раннего времени существовали басня (засвидетельствована уже у Гесиода), анекдот и эротическая новелла. На развитие этих жанров оказала большое влияние литература Востока.
Основным отличием стиля всех этих жанров от стиля научных произведений была ретардация, искусственное замедление рассказа. Ученый стремится, чтобы его изложение отличалось максимальной краткостью и понятностью, народный рассказчик стремится увлечь аудиторию необычайностью и красотой своего рассказа. В научном сочинении мы прибегаем для связи предложений к разнообразным управляющим союзам, причастиям, местоимениям; так же поступает и Геродот в историческом рассказе. Но в сказочных эпизодах он пользуется другими, народными способами сочетания, так называемой λέξις εἰρομένη: небольшие простые предложения связываются при помощи повторения одних и тех же слов с частым применением союза “δέ“, например, 1,8: „Этот Кандавл был влюблен в свою жену. Будучи влюблен в нее, он считал, что она несравненно красивее всех женщин. Так он считал, а был у него наиболее любимым из телохранителей Гигес. У этого Гигеса“ и т. д.; III, 41: „Прочтя это письмо, Поликрат… стал раздумывать… Раздумывая, он нашел такой выход“ и т. д.[6] (см. Толстой, ук. ст.).
Вторым ретардирующим приемом является троекратное повторение, обычное в сказке всех народов. Крез три раза обращается к Солону с вопросом о самом счастливом человеке (I, 30 слл.), Отан посылает три посольства к своей дочери (III, 68), Рампсинита три раза обкрадывают (II, 121) и т. д.
Далее, важным средством замедления и оживления рассказа является широкое применение прямой речи, причем часто (как и в русской сказке) прямая речь вводится союзом „что“.
Типичным приемом народного повествования является также выведение антагониста, резко противопоставленного герою. Подобно тому как, например, в русской сказке „Золушка“ Золушке противопоставлены злые сестры, доброй падчерице — злая мачеха и т. д., Геродот противопоставляет мудрому Солону близорукого Креза, злодею Периандру — его добродетельного сына, юному Киру — старого и подозрительного Астиага и т. д. Так же охотно Геродот чередует веселые сцены с мрачными, жестокими происшествиями, например, ужасное вынужденное братоубийство — со сценой спаивания сторожей в рассказе о Рампсините или сцену ночного убийства — со сценой встречи солнца в рассказе о воцарении Дария.
История Геродота содержит ряд сцен бесчеловечной жестокости: Камбиз бесчестит и убивает своих сестер, Рампсинит отрубает голову брату, Аместрида отрубает жене Масиста груди, нос, уши;[7] часто мы читаем о выкалывании или выжигании глаз, вырезании языка и т. д., причем Геродот, рассказывая об этом, ничем не выражает своего негодования. Э. Говальд[8] видел в этом один из признаков морального разложения торгового класса ионийских городов, но, как правильно показал Али, эта эпическая жестокость вообще характерна для народной сказки с ее бабой–ягой, людоедом и т. д.
Характерным сказочным репертуаром являются чудеса, столь часто встречающиеся у Геродота в новеллистических эпизодах и почти отсутствующие в историческом рассказе. Слепой царь становится зрячим, промыв глаза мочой женщины, верной своему мужу; у одного из братьев хлеб всегда подымается в два раза выше, чем у других; река разливается, чтобы помешать преследованию героя, и т. д. Не менее типичны для сказки обычные у Геродота вещие сны и предсказания.
Чисто сказочной чертой являются советники царя или вождя. Для сказочного царя характерна храбрость, соединенная с отсутствием предусмотрительности; поэтому он нуждается в советнике. Так, Фемистокл имеет советником Мнесифила, Мардоний — Тимагенида; иногда Геродот прямо дает понять, что советник упоминался в его новеллистическом источнике — I, 191: „Посоветовал ли ему кто–нибудь в его трудном положении или он сам понял, что ему следует делать“… Нередко у Геродота мы, как в сказке, встречаем двух советников — доброго и злого; так, при Еврибиаде Фемистокл является добрым советником, Адимант — злым, при Ксерксе — Артабан или Дамарат добрые советники, Мардоний — злой.
Разумеется, не следует преувеличивать этой разницы в стиле исторических и сказочных эпизодов. В интересах целого Геродоту нередко приходится сокращать сказки и новеллы, рационализировать их, присоединять к ним конец, написанный более сухим, „историческим“ стилем. И наоборот, стиль эпизодов не мог не отразиться на стиле исторического рассказа. И для этого рассказа, в гораздо большей степени, чем для предшественников Геродота, характерны свежесть, непосредственность, простота развития действия, выдвижение нескольких художественно разработанных патетических моментов. И здесь Геродот выдвигает на передний план необычное, неожиданное, παράδοξον; он любит противопоставлять греческие обычаи варварским, ставить вопрос: „Что самое большое“?, „Кто самый счастливый?“ и т. п. Все это — несомненное влияние народной литературы, и все это делало „Историю“ Геродота несравненно более увлекательным чтением, чем сочинения его предшественников.
Кроме народной сказки и новеллы, большое влияние на стиль Геродота оказал Гомер, на обратили внимание уже древние.[9] Геродот употребляет целый ряд специфически гомеровских слов и выражений, а также чисто грамматических и синтаксических гомеровских оборотов, чуждых живому греческому языку; как правильно подметил Норден, „ни один из позднейших прозаиков не начинал и не кончал предложений гексаметрами так часто, как Геродот“.[10]
В ряде других мест труда Геродота отмечают влияние уже не Гомера, а афинской трагедии. Самые сюжеты народных сказок, как полагают,[11] изменяются в духе трагедии: как Креонт у Софокла слишком поздно дарует помилование Антигоне, так и у Геродота помилование Крезом — Адреста, Периандром — своего сына, Камбизом — сына Псамменита приходит слишком поздно: рассказ получает кровавую трагическую развязку. У Геродота отмечают целый ряд слов и оборотов, характерных для аттической трагедии, иногда с сохранением ямбического размера. В языке Геродота отмечено влияние достигшей высшего развития в Сицилии реторики с характерным членением на части приблизительно равной величины, с помещением слов и частиц одинакового значения или звучания на соответственных параллельных местах, с искусственными антитезами.
Однако из сказанного нельзя сделать вывод, что рассказ Геродота характеризуется беспорядочным смешением столь различных стилей. Подобно различным краскам на палитре, в распоряжении Геродота имелись все эти стили, и он наносил их на картину с удивительным художественным чувством и тактом: во вставных эпизодах сказочного типа он писал стилем народной сказки, в местах высокого душевного подъема применял стиль Гомера, в патетически–трагических местах — стиль аттической трагедии; там, где сталкивались различные мнения и требовались логические доказательства, он применял технические приемы софистической реторики. Пусть с точки зрения позднейших литературных канонов это смешение стилей считалось безвкусицей: нам эта гениальная пестрота стиля (ποιϰιλότης) кажется столь же прекрасной, как пестрая, полихромная раскраска скульптур начала V в.
На параллелизм в развитии греческой скульптуры и греческой исторической литературы обратил уже внимание в другой связи (говоря о Геродоте) Ф. Г. Мищенко.[12] Он указал на то, что до конца V в. изображения богов наиболее архаичны и делаются в условной мертвой манере VI в. В новом, смелом, свободном стиле обрабатываются сначала предметы, посторонние культу, и образы животных; позже в этом новом стиле начинают изображаться юноши, затем — атлеты. Только со времени Фидия этот новый дух проникает также в изображения героев и богов. И в скульптуре наблюдается смешение стилей: обработка волос и глаз совершенно архаична; несколько менее архаична обработка головы и лица; ноги и торс обрабатываются в новом, свободном стиле.
Так и Геродот, продолжая передавать мифы о богах и старинные сказания в архаическом тоне слепой веры в чудеса и суеверного благочестия, уже проявляет наибольший интерес-к событиям близкого к нему времени, причем здесь он проявляет критицизм, любознательность и стремление к точности; и у него, прибавим мы, можно наблюдать такое же пестрое смешение стилей, характеризующее переходную эпоху.
На нас ни скульптура V в., ни Геродот не производят впечатления безвкусицы. Можно быть уверенным, что такое же впечатление, как на нас, производил этот стиль и на афинян эпохи Перикла. Их мало трогала отсталость Геродота от современной ему науки. Но литературно обработанная ионийская новелла с ее характерным народным стилем была тогда, несомненно, новинкой в Афинах; поэтому выступления Геродота имели шумный успех — не надо забывать, что его „История“ была первым крупным произведением греческой художественной прозы.
Язык, на котором писал Геродот, в своей основе не был искусственным языком науки и литературы: галикарнасские надписи V в. (одна из них относится к правлению упомянутого тиранна Лигдамида) показывают, что в этом дорийском городе уже в эпоху Геродота говорили на ионийском диалекте, близком к тому, на котором написан его труд. Наличие в языке Геродота некоторого количества чисто гомеровских слов и оборотов вполне понятно, если принять во внимание, что Гомер был основным предметом обучения в школе; с другой стороны, Геродот предназначал свою книгу не для местных читателей какого–либо одного ионийского города, а для всей Эллады; поэтому он, естественно, должен был стремиться устранить местные галикарнасские особенности и вслед за ионийскими натурфилософами развивать общемалоазийское ионийское ϰοινή, использовав для этого Гомера.[13]
Всеми этими приемами Геродот достиг того, что его произведение, подобно впоследствии труду Лукреция, совместило серьезное научное содержание с высокохудожественным оформлением: его история, это — эпос в прозе. „Мы встречаемся здесь впервые с грандиозной попыткой воспользоваться для прозаического изложения замечательных событий и достопримечательностей искусством изложения, задолго до того достигнутым эпическими поэтами; отсюда стремление к пластичности и драматизму в изображении занимательных положений, выражающимся в обилии прямых речей или, точнее, диалогов, нередко интимнейших по содержанию и произносимых в такой обстановке, которая делала их доступными разве для поэтического воображения; большинство подобных диалогов глубоко проникнуто личным настроением самого историка, которое он переносит на изображаемые им личности и события. В этом отношении геродотовские диалоги… походят на хоры античных трагиков того времени“.[14] „Насколько Геродот словоохотлив, настолько Фукидид сжат и скуп на слова. Геродот — ближе к поэзии, Фукидид — ближе к науке. В Геродоте привлекают нас его универсальность, широта и грандиозность темы, наивность, простодушие и искренность почти эпического рассказчика“.[15] Таково общее мнение античной и современной науки, и даже самые заклятые враги Геродота принуждены были признать, что стиль его восхитителен. Например, Плутарх начинает свое прилагаемое ниже в переводе сочинение „О злокозненности Геродота“ так:
„Стиль Геродота, простой, легкий и живой, уже многих ввел в заблуждение…

Лик убежденья могуч …

особенно же, когда язык писателя имеет столько приятности и силы, что может скрыть все… его пороки“.

[1] Jacoby. Ук. ст., стб. 380.
[2] Wilamowitz—Moellendorff. Grischische Literatur. Die Kultur der Gegenwart, herausgeg. v. Hinneberg, 2 Aufl., Berlin, 1907, стр.58.
[3] E. Norden. Die antike Kunstprosa. Leipzig·, 1898, стр 39; И. И. Толстой. Une survivance … chez Hérodote, Raccolta F. Ramorino, Milano, 1927, стр.378 и сл.
[4] В. Клингер. Сказочные мотивы в истории Геродота, Киев, 1903.
[5] W. Aly. Volksmärchen, Sage und Novelle bei Herodot und seinen Zeitoenossen. Göttingen, 1921.
[6] Прием этот обычен и в русской сказке; например: „Жили–были старик со старухой… Жили они в ветхой землянке“; „Стал тут царь думу думать. Думал он, думал и издал приказ“ и т. д.
[7] См. ниже, стр.203: „Ксеркс и Артаинта“.
[8] Ук. соч., стр.116 слл.
[9] Dion. Halicarn. Ad Cn. Pomp., 3, р. 771; [Longin.] περὶ ὕψους, 12 (όμηριϰώτατος). Правдоподобно предположение, что художественность стиля и языка Геродота и, в частности, его близость к Гомеру обусловлены влиянием его двоюродного брата, поэта Паниасиса.
[10] Die antike Kunstprosa, Berlin, 1898, стр.45.
[11] Aly, ук. соч. 279 и сл. H. Fohl. Tragische Kunst bei H. Rostock 1913.
[12] Геродот, т. I, стр.XCIV—CI. Не будучи специалистом в истории античного искусства, я не берусь судить, насколько глубока эта параллель: на первый взгляд она, во всяком случае, кажется очень убедительной.
[13] Конечно, нельзя допустить, что диалект Геродота был таким, каким он дошел до нас в рукописях, где мы встречаем рядом и стяженные и нестяженные формы (например ἐμέο и ἐμεῦ) и разные типы слияния (ϑῶμα и ϑωῦμα и т. д.), а также аттические и гиперионические формы, которые не могли существовать в языке Геродота. Вся эта пестрота вызвана порчей предания, и при, сличении различных рукописей Геродота, дошедших до нас папирусных текстов из его „Истории“ и цитат у других авторов многие из этих искажений удается устранить.
[14] Ф. Мищенко. Ук. соч., т. Ι, стр.I—XXXV.
[15] В. П. Бузескул. Ук. соч., стр.83.