Север, достигнув как сказано верховной власти, приговорил к смертной казни убийц Пертинакса и прежде чем вступить в Рим, послал за другими преторианцами, приказал окружить их в чистом поле, не раскрывая им своего намерения, крепко упрекнул их за вероломство по отношению к своему императору, отобрал у них навсегда оружие и коней и запретил возвращаться в Рим. Они сняли свои пояса и были уволены. Север прибыл в Рим верхом, в одежде всадника. Он слез на землю у ворот и вошел в город в тоге. За ним следовали все войска и конные и пешие. Его вступление было одним из наиболее великолепных зрелищ, которые я когда–либо видел. Все улицы были завалены цветами, лавровыми ветвями, коврами и вышивками и освещались безбрежием факелов и огней. Жители, одетые в белое, сотрясали воздух овациями и криками радости. Воины были при оружии и шли в красивом порядке словно в день триумфа. И мы были там, с украшениями, приемлемыми для нашего звания. Народ изо всех сил стремился его видеть и слышать, как если бы новая власть его изменила настолько, что он стал любым другим, но только не прежним. Были даже те, которые поднимались, поддерживаемые другими, чтобы рассмотреть его удобнее. Когда он вошел, то подтвердил милость, предоставленную нам наилучшими императорами, что он никогда не умертвит никого из нашего сословия. И он не довольствовался здесь одной клятвой: он захотел, чтобы был издан декрет, согласно которому императоры, устроившие казнь сенатора, и также исполнители, да и дети тех и других, объявлялись врагами государства.
Еще задолго до овладения троном Север получал предзнаменования, которые, казалось, ему ее обещали. Когда его приняли в сенат, ему приснилось, что он как Ромул сосал молоко волчицы. Когда он сочетался браком с Юлией, ему привиделось, что Фаустина, супруга императора Марка, готовила для него брачное ложе в храме Венеры, близ дворца. В другой раз, ему представилось, что его рука была источником, откуда вытекало изобилие воды. Кроме того, когда он был претором в Лионе, он видел во сне всю римскую армию, которая пришла его приветствовать. В другой раз он вообразил, что был приведен кем–то на очень высокое место, с которого он узрел совокупность суши и моря, и тронув ее как музыкальный инструмент, он услышал очень приятный звук. Ему почудилось еще, что он оседлал без труда, на городской площади Рима, лошадь, которая не подчинилась Пертинаксу и сбросила его на землю. Помимо всех этих сновидений, Север совершил действие в юности, которое могло быть расценено как знак его будущего величия: дело в том, что по неосторожности он сел в кресло императора.
Он сделал много, что очень не понравились сенаторам и остальным гражданам. Я знал многих, которые порицали его за то, что он взял в охрану варваров и заполнил город солдатами, ужасными на вид, страшными на слух, дикими и чуждыми по образу жизни, тогда как убрал тех, кем его предшественники пользовались до сих пор и кого всегда набирали только из Италии, Испании, Македонии и из Баварии, где у людей приятные лица и несклочный характер.
Север приказал воздвигнуть Пертинаксу памятник как герою и упоминать его имя в публичных молениях и клятвах. Он повелел также привозить его золотую статую в цирк на колеснице, влекомой слонами, и поставить в других театрах три золотых трона в его честь. Что касается погребения, которое ему устроили, то хотя он умер давно, но и тут обижен не был. На городской площади соорудили эстраду с деревянными ступенями поверх каменных и над ней возвели здание без стен, поддерживаемое колоннами из слоновой кости, украшенными золотом. Погребальное ложе было застлано пурпурными покрывалами, отделанными золотом, и окружаемо головами сухопутных и морских животных. На ложе поместили восковую статую Пертинакса в триумфальном одеянии. Пригожий мальчишка отгонял от нее мух веером из павлиньих перьев, словно Пертинакс был жив и только спал. Север, сенаторы и их жены отправились в траурной одежде на место, где было это представление. Сенаторы уселись под открытым небом, а матроны под галереями. После того, как мы так разместились, торжество началось в следующем порядке: сперва пронесли статуи самых известных римлян древности; затем хоры детей и взрослых исполняли скорбные арии на смерть покойного императора. После этого появились все подданные народы империи, представленные бронзовыми фигурами в национальных костюмах, и потом прошли граждане всех сословий и за ними технические служащие, писцы, глашатаи и прочие чиновники. Пронесли после этого статуи людей, прославившихся в своей профессии; затем проследовали вооруженные люди и пешком и верхом, боевые кони и остальное, посланное либо императором, либо нами другими сенаторами, матронами, наиболее значительными из всадников и общинами чужеземцев и городов. Под конец был доставлен золотой алтарь, украшенный слоновой костью и драгоценными камнями из Индии. После того, как все прошли, Север произнес надгробное слово Пертинаксу. Мы не раз прерывали его речь овациями и вздохами, но удвоили их, как только он закончил, не уставая выражать похвалы мертвому государю и сокрушаться о его потере. Когда ложе подняли, мы испустили единый вопль со стоном. Ложе было поднято понтификами и магистратами, которые после передали нести его всадникам. Некоторые из нашего сословия шли перед ложем, и среди них одни били себя в грудь, тогда как другие подпевали под звуки флейт, так что получался траурный концерт. Император шел последним. Мы прибыли в этом порядке на Марсово поле, где был устроен костер в виде трехэтажной башни, украшенной слоновой костью, золотом и статуями. Наверху стояла позолоченная колесница, которой обычно пользовался Пертинакс. После того, как на костер было положено все необходимое для похорон, туда поставили и ложе. Когда Север и родственники Пертинакса поцеловали его восковое изображение, Север поднялся на свой трон, а мы другие сенаторы поднялись на деревянные трибуны, которые нам приготовили, чтобы мы смогли увидеть церемонию в безопасности и без неудобств. Магистраты и всадники заняли места каждый в своем ряду. Пешие и конные воины произвели различные маневры, и тогда консулы подожгли наконец костер; в небо взмыл привязанный к нему орел, и Пертинакс был принят в число богов.
Когда Север воздал памяти Пертинакса упомянутые почести, он стал думать о войне против Нигера, своего соперника в соискании первенства. Это был человек, происходящий из Италии, из сословия римских всадников, который, не обладая ни особыми достоинствами, ни серьезными недостатками, не мог предоставить простора ни для порицаний, ни для похвал. У него было несколько легатов, среди которых Эмилиан отличался своим опытом в военном искусстве, компетентностью в делах и заслугами, засвидетельствованными другими народами. Нигер пошел вначале в Византий, затем привел свою армию в Перинф, где получив мало счастливых предзнаменований, он весьма устрашился. Действительно, орел, усевшийся на статую воина, с нее не слетал, как его ни сгоняли, и оставался там до тех пор, пока не был схвачен. Кроме того, пчелы производили мед на его знаменах и на его собственных статуях. Эти знаки, которые совсем не казались ему благоприятными, принудили его возвратиться в Византий, а Эмилиан, его легат, вступив в бой с командирами Севера, был побежден и убит. Было, после этого, другое сражение, очень жестокое и сомнительное, в теснинах Никеи и Киоса, где армия Нигера бесстрашно билась на гладком и ровном поле, а войско Севера на высотах, до тех пор пока первые не поднялись на корабли, которые были в ближнем озере, чтобы оттуда стрелять во врагов. Войска Севера, руководимые Кандидом, вначале выиграли преимущество, занимая холмы. Но затем армия Нигера, воодушевленная его присутствием, отбросила армию Севера и стала в свою очередь одолевать. Когда же Кандид заметил, что его люди начали убегать, он упрекнул в трусости знаменосцев и приказал им повернуть солдат против врага. Когда стыд оживил мужество бегущих, они внезапно обрушились на отряды Нигера, сокрушили их и уничтожили бы полностью, если бы те не спаслись в соседнем городе под покровом ночи. Был еще один очень тяжелый и упорный бой в Пилах, между армией Севера под командованием Валериана и Анулина и армией Нигера, предводимой им самим. Место, где сражались, называлось Киликийскими Воротами, потому что с одной стороны, оно было окружено очень крутыми горами, и с другой, пропастями, которые простираются до моря. Нигер расположил свою армию на холме с крепким грунтом. Он поместил в авангарде тяжеловооруженных солдат и за ними лучников и пращников, чтобы одни останавливали врагов, сражаясь врукопашную, а другие обстреливали их издалека. Он был прикрываем с одной стороны пропастями, которые, как я сказал, простираются до моря, и с другой лесом, в который был крутой и трудный доступ. Он разместил обоз позади армии, чтобы лишить дезертиров средства бежать. Анулин, учитывая порядок вражеской армии, построил армию Севера следующим образом. Он поставил в авангарде солдат с щитами и позади них расположил легкие войска. Он послал всю конницу с Валерианом, чтобы обойти, если возможно, лес. В начале боя армия Севера укрылась под своими щитами в виде черепахи и долго делала результат сомнительным. Немного спустя армия Нигера, казалось, одерживала верх и множеством своих солдат и удобством занимаемых ею позиций и без всякого сомнения одержала бы полную и всецелую победу, если бы вдруг ни с того ни с сего не собрались тучи и не грянула ужасная буря, когда молнии, ветры и дождь смешались и обрушились в лицо солдатам Нигера, не причиняя помех воинам Севера. Этот случай поднял мужество одних, убеждая их в том, что боги на их стороне, и поколебал мужество других, показывая им, что небо против них. Когда войска Нигера начали обращаться в бегство, появился Валериан, который их остановил; но когда в тот же час и с другой стороны их атаковал Анулин, они бросились врассыпную. Произошла большая бойня и на месте осталось лежать двадцать тысяч людей Нигера. Когда Антиохия вскоре была взята, Нигеру удалось уйти к Евфрату, где он надеялся быть в безопасности, но войска Севера преследовали его, поймали и отрубили ему голову. По приказу Севера ее принесли в Византий и пригвоздили к кресту, чтобы жители поскорее перешли на его сторону.
Одержав победу, Север осудил тех, кто прежде последовал за Нигером. Среди них был сенатор, Кассий Клемент, который, в процессе осуждения, говорил ему с большой свободой. Север восхитился великодушием его речи и вместо того, чтобы конфисковать все его имущество, оставил ему половину. Север спас также жизнь Приску, ибо узнав, что тот искусен в механике и фортификации, он воспрепятствовал его осуждению и потом пользовался им в военных экспедициях, и главным образом при осаде Атры, где только его машины уцелели против хитростей осажденных.
Впрочем, жители Византия совершили чудесные подвиги и до смерти Нигера и после. У них было приблизительно пятьсот кораблей, из которых большинство имело только один ряд весел, другие по два. У некоторых был двойной руль, один на носу корабля и другой на корме, и два пилота, чтобы двигаться вперед и отступать с большей скоростью и легкостью, и чтобы быть более готовыми перехватывать врагов. Они заставили восхищаться собой как примерами, которые они дали, так и доблестью в атаках и перенесением несчастий в течение трех лет, когда они были осаждаемы флотами всего мира. Я уделю место в этом труде наиболее значительным из их деяний. Они перехватили большое количество кораблей, оказавшихся с ними по соседству, и овладели ими одной ловкостью, которой они пользовались, чтобы их атаковать. Они взяли даже во вражеской гавани галеры, чьи канаты с якорем обрезали их ныряльщики и привязывали к своим кораблям, за которыми те следовали до порта, не толкаемые ни веслами, ни ветром. Когда они потребили все свое продовольствие и сильно страдали от врага без надежды на всякую помощь, они продолжали обороняться из последних сил. Они снесли свои дома, чтобы чинить корабли и использовали волосы женщин, чтобы плести снасти. Когда осаждающие шли на штурм, они метали в них из машин снаряды, которые были обломками зданий, статуй и бронзовых лошадей. Когда им не хватало запасов, они питались кожей, а когда и этого не было, выжидали морской бури, во время которой они не встретили бы врагов и нашли бы или продовольствие или случай умереть. Ступив на сушу, они опустошали поля и брали все, что им попадалось. Когда те, кто оставался в городе, чувствовали себя теснимыми крайним голодом, они ударились в самую страшную бесчеловечность, которая может войти когда–нибудь в душу, так как они вооружались и убивали друг друга для пищи. Некоторые же, кто испытывал ужас от столь варварского предприятия, поднимались на корабли и выходили в море во время яростной бури. Но им не повезло, потому что римляне, замечая их рассеянные ветрами и течениями да еще чрезмерно перегруженные и едва возвышавшиеся над поверхностью воды суда, уничтожали их стремительностью одного тарана, и какое бы желание эти несчастные ни имели что–то сделать, у них не было никакого средства, ибо если они хотели убежать, они или топились жестокостью ветра, или захватывались римлянами. Жители, которые взирали с высоты своих стен на эти печальные сцены, оглашали воздух воплями, обращаясь к помощи неба. Но когда они увидели, что все корабли погибли, они подняли плач и горевали остаток дня и следующую ночь больше чем прежде. Море, покрытое обломками судов, распространило до островов и до Азии печальные остатки кораблекрушений. Свет следующего дня явил картину этого страшной трагедии гораздо более ужасную, нежели она выглядела в темноте ночи, обнаружив реки крови и хаотичное нагромождение мертвых тел, которые заражали побережье. Когда этот несчастный город был вынужден наконец сдаться, воины и знатные особы были преданы мечу. Был некий атлет, который отличился во время осады и причинил немало вреда римлянам; оставленный без внимания, он хотел умереть как и другие, и поэтому ударил кулаком одного римского солдата и пнул ногой другого, чтобы в раздражении они его убили, что и произошло. Север, который находился тогда в Месопотамии, испытал настолько большую радость при известии о взятии этого города, что сказал приятным тоном окружающим его воинам: «Византий тоже наш». Он лишил его всех прав и вольностей, навязал ему дань, конфисковал имущество граждан и подчинил их Перинфу, который пользовались этой выгодой весьма надменно. Но какой бы справедливой ни казалась эта кара, он сделал ее еще более ощутимой для империи, потому что разрушив их стены, он лишил византийцев лишь гордости и славы, которые они привыкли испытывать, показывая их иностранцам, а вот Рим остался без мощного форпоста. Я видел эти руины, которые меня удручили, словно это не римляне сотворили, а самые грубые и дикие из всех народов.
Во время осады Византия Север предпринял, единственно из желания славы, войну против осроенов, адиабенов и арабов. Когда он перешел Евфрат, то обнаружил страну настолько сильно иссушенную жаром солнца, что рисковал потерять там большую часть своих солдат. От усталости, зноя и пыли они не могли ни идти, ни говорить, ни даже просить слабым голосом воды. Когда источник наконец представился их глазам, но казался негодным для питья, Север потребовал чашу и пил в присутствии всей армии, которая, также утолив жажду, восстановила силы. Север прибыл потом в Нисибис, оставался там и послал Латерана, Кандида и Лета в страну упомянутых народов, где они произвели опустошения и взяли города. Счастливый успех этой экспедиции внушил этому императору настолько чрезмерное тщеславие, что он воображал себя превзошедшим всех людей в осторожности и доблести. Пока он держался этих пустых мыслей с ним произошел очень странный случай. Некий свирепый разбойник по имени Клавдий, который орудовал в Иудее и в Сирии и которого долго, но тщетно ловили, явился к нему во главе отряда всадников, как если бы он был трибун, приветствовал его, обнял и возвратился, не узнанный тогда и не задержанный после. Скифы, имевшие намерение в то же время взяться за оружие, были отвращены от войны бурей, поднявшейся пока они совещались, и дождями, молниями и громом, которыми трое скифских вождей были поражены. Север же, во второй раз разделив свою армию на три части, дал одну часть Лету, другую Анулину и третью Пробу и послал их в три места, которые они заняли не без труда. Он даровал прекрасные привилегии Нисибису и предоставил управление им римскому всаднику. Он хвалился тем, что завоевал обширное пространство страны и словно обложил Сирию надежным оплотом. Но события показали, что это завоевание было скорее обременительным, нежели полезным, так как оно ввязало нас в постоянные войны и чрезмерные расходы.