Книга 74

Пертинакс, чей отец был простолюдином, родился в Альбе, городе Лигурии, и обучился в юности постольку, поскольку ему было необходимо для того чтобы зарабатывать на жизнь грамотой. Через знакомство с Клавдием Помпеяном он получил должность трибуна конницы. Я видел этого редкого человека при двух царствованиях. В господство Коммода Помпеян вел незаметную жизнь за городом, выставляя предлогом для отшельничества плохое зрение и старость. Но при Пертинаксе, хотя его возраст увеличился и недомогания возросли, он был в большом уважении и имел честь сидеть в верхних креслах в сенате. В то время как Пертинакс был еще в Британии, (где он успокоил бунт мирным путем, заслужившим всеобщее одобрение), конь партии зеленых по кличке Пертинакс, которого Коммод очень любил, победил в забеге, и зеленые в восторге воскликнули: «Вот Пертинакс!». Сторонники же противной партии с досадой возразили: «Пусть будет угодно небу, чтобы он был здесь!», имея в виду человека Пертинакса. Кроме того, когда Коммод послал однажды за этим конем в деревню, где его уже изможденного старостью содержали за прежние заслуги, и его привели в Цирк, снабженного золотыми подковами и покрытого позолоченным чепраком, народ воскликнул внезапно: «Вот Пертинакс!», и эта овация была предзнаменованием счастья, ожидавшего Пертинакса в виде провозглашения императором в последние дни того же года, как и дубина, которую Коммод, готовясь сражаться ею в качестве гладиатора, вложил в руки Пертинакса в свои конечные часы.
Прежде чем об убийстве Коммода стало известно, Лет и Элект пошли к Пертинаксу и объявили ему, что принимая во внимание его добродетель, они выбрали его, чтобы вручить верховную власть ему в руки. Однако сперва тот захотел узнать правду и послал к телу Коммода одного из своих слуг, которому он полностью доверял. Когда же факт подтвердился, он тайно отправился в лагерь, где немало удивил воинов своим появлением. Но увидев его в компании с Летом и услышав его обещание выдать им по три тысячи драхм каждому, они может и согласились бы признать его, если бы он не подумав не произнес: «Было, мои товарищи, много беспорядков за наш век, но я надеюсь, что с вашей помощью мы с ними справимся». Они испугались, что он собирался отобрать у них все то, что Коммод предоставил им вопреки древнему обычаю. Тем не менее они скрыли свои опасения и пребывали в спокойствии. Выйдя из лагеря, он явился в сенат, хотя наступала ночь и приветствуя нас, пока мы спешили представиться ему в давке, сказал: «Воины объявили меня императором, но я не желаю править и охотно отрекусь, если надо: ведь бремя власти не для моих недугов и возраста». Мы воздали после этого хвалу, которой по нашему убеждению он вполне заслуживал, и избрали его на трон без всяких помех.
Как только он овладел верховной властью, он принял очень почетные прозвища и между другими согласно древнему обычаю звание главного сенатора, чтобы привлечь любовь народа. Он особенно озаботился борьбой со злоупотреблениями, и показал в своем правлении невероятную доброту, мягкость, мудрость и бдительность. Он восстановил память о тех, кто был осужден несправедливо, и поклялся, что сам он никогда никого не осудит. Те, кто захотел воспользоваться милостью реабилитации, собрали своих родственников и друзей и со слезами радости на глазах доставали из земли тела или останки своих близких, чтобы положить их в гробницу предков. Пертинакс назначил градоправителем Рима своего зятя Сульпициана, которого все признавали весьма достойным человеком. Хотя мы присудили его жене титул Августы, а его сына нарекли Цезарем, он совсем не хотел, чтобы они этим пользовались, либо не считая основ своей власти достаточно прочно установленными, чтобы принимать почести, блеск которых никогда не упустит возбудить зависть, либо опасаясь, что жена замарает имя Августы своим бесстыдством, а сын затуманит себе разум надеждой подняться однажды на трон. Он даже не стал воспитывать его у себя во дворце, чтобы он не тщеславился, и отправил его с сестрой к их деду, где, разделив между ними все свое имущество, редко с ним виделся, не с величием императора, но с нежностью отца.
Казна была настолько сильно истощена, что там нашли только двести пятьдесят тысяч драхм. Поэтому Пертинаксу пришлось продать статуи, вооружение, лошадей, мебель и любимчиков Коммода, чтобы уплатить воинам обещанное и раздать народу по сто драхм на душу населения. Удовольствие выставить на продажу все то, что служило упражнениям, играм и сражениям Коммода, заключалось не только в том, чтобы заклеймить о нем память или собрать средства, но и чтобы узнать тех, кто хотел бы купить эти инструменты разгула.
Лет не утомляясь отмечал достоинства Пертинакса постоянными похвалами и поливал грязью покойного Коммода. Он отозвал иностранцев, которые были в дороге возвращаясь в свою страну, и отняв у них деньги, которые Коммод дал им незадолго до своей смерти за сохранение мира с римлянами, сказал: «Теперь убирайтесь и предупредите своих, что ныне на троне Пертинакс». Дело в том, у этих народов было очень известно имя Пертинакса во время войны, которую они вели в господство Марка Аврелия. Лет, чтобы опозорить еще больше память о Коммоде, произвел тщательный розыск льстецов, фигляров и других подобных людей, чья жизнь была бесчестной, предал их публичному осмеянию и конфисковал их имущество, которое они приобрели в виде гонораров за разгул и бесстыдство и за счет проскрипций первых лиц империи. Это зрелище пробудило различные страсти и чувства, смешанные с радостью, грустью и гневом.
Между тем Лет недолго был верен Пертинаксу, и из–за того, что не пользовался всеми почестями и вознаграждениями, которые намеревался заслужить, он поднял против него воинов. Так как и у тех не было больше при его господстве безудержного своевольства (которое у них было прежде), чтобы совершать разбои, и вольноотпущенники императоров власть безнаказанно нарушать различная законы, они воспылали против него лютой ненавистью. Однако они колебались что–либо предпринимать, поскольку были разоружены, но составили заговор против него с Летом, выбрали императором консула Фалькона из внимания к его рождению и богатству и решили вести его в лагерь, чтобы там его признала армия, пока Пертинакс был у моря, налаживая доставку продовольствия в Рим. Пертинакс, узнав об этом предприятии, спешно возвратился и войдя в сенат, говорил следующее: «Рад сообщить вам, что хотя я нашел в императорской казне только двести пятьдесят тысяч драхм, я раздал воинам не меньше денег, чем Марк Аврелий и Луций, которые нашли в той же сокровищнице до шестисот семидесяти тысяч пятисот драхм. Эта растрата финансов империи была сделана без сомнения для удовлетворения алчности вольноотпущенников». Вообще–то, говоря, что он был так же щедр к воинам, как и Марк Аврелий и Луций, Пертинакс немного удалился от истины, так как Марк и Луций дали им по пять тысяч драхм, а он по три тысячи, и эта неправда возбудила негодование и ропот со стороны большого количества воинов, которые были в собрании, да и вольноотпущенники обиделись. Когда мы уже приготовились осудить Фалькона, Пертинакс встал и воскликнул: «Да не позволят боги, чтобы кто–либо из сенаторов был осужден при моем господстве!» Так Фалькон был спасен, однако Лет, продолжая интриговать, убил нескольких солдат будто бы по приказу императора; так что другие из страха, как бы с ними не обошлись точно так же, восстали, и двести самых смелых с мечами в руках вошли во дворец и поднялись наверх прежде чем Пертинакс был об этом предупрежден. Но когда его все же предупредила жена, он совершил действие, которое одни назовут великодушным, а другие неосторожным, так как вместо того, чтобы перебить этих мятежников, отдав приказ ночной страже, всадникам и другим солдатам, которых он имел вокруг себя, или вместо того, чтобы либо скрыться либо убежать, он захотел представиться этим взбешенным молодчикам, которые вошли в его дворец совершенно беспрепятственно, понадеявшись или подавить их отвагу своим присутствием, или образумить своими речами. И они действительно вроде как засмущались, когда его увидели, и начали опускать глаза к земле и вкладывать мечи в ножны. Но тут один, более бесстыжий чем другие, подбежал к нему и приставив меч, сказал: «Вот что солдаты посылают тебе», и нанес удар. Другие помогли ему и убили и своего императора и Электа, который изо всех сил его защищал и ранил некоторых подошедших вплотную. У меня было всегда уважение к его добродетели, но я восхищаюсь и его доблестью. Солдаты пронзили голову Пертинакса копьем и хвастались этим злодейством как геройским подвигом. Вот как умер Пертинакс, начав слишком быстро уничтожать злоупотребления, которые укоренились за долгую череду лет. Он прожил шестьдесят семь лет, четыре месяца и три дня, и царствовал лишь восемьдесят семь дней.
Пертинакс обращался с нами с большой добротой и непринужденностью, вежливо выслушивал наши просьбы, встречал нас за своим столом, где не было ничего сверх меры, или, когда не мог нас принять, посылал нам подарки, у которых не было однако ничего редкого и изысканного. Те, кто жили в избытке богатств и в излишке роскоши, насмехались над этим как над простотой, которая была совсем не ко времени. Но мы другие, предпочитавшие древнюю умеренность распущенности испорченных нравов, могли только хвалить его за это.
Как только слух о смерти Пертинакса распространился, одни возвратились в свои жилища, другие укрылись в казармах, и каждый заботился лишь о собственной безопасности. Сульпициан, который был тогда в лагере, куда Пертинакс послал его, чтобы он успокоил бунт, попытался осторожно агитировать воинов с целью заполучить их голоса и сделаться императором. Между тем Дидий Юлиан, богатый человек, расточавший свои деньги с щедростью, равной пылу, с которым он их собирал, и с другой стороны думавший только о том, чтобы устроить какую–нибудь бузу, из–за чего он прежде был сослан Коммодом в город его рождения Милан, так вот этот Юлиан, говорю я, как только узнал о покушении, которое воины совершили против Пертинакса, поспешно отправился к ним и настойчиво просил их назвать его правителем. Никогда еще Рим не видел столь низкого, столь недостойного себя позора. Верховная власть продавалась с молотка теми же, кто обагрил руки в крови своего правителя, и уходила двоим покупателям одновременно: одному прямо в лагере и другому за его пределами, и цена возросла настолько, что каждый солдат должен был получить до пяти тысяч драхм. Были люди, которые придя говорили Сульпициану: «Юлиан предлагает эту сумму, не желаешь ли дать больше?», и затем обращались к Юлиану: «Сульпициан даст нам столько–то, а ты дашь больше, чем он?» И Сульпициан без сомнения взял бы верх (потому что он был внутри лагеря и потому что он и так правил Римом и потому что первый предложил пять тысяч драхм на душу), если бы Юлиан не повысил ставку, посулив громогласно 1250 драхм вдобавок, и не показал цену пальцами. Солдаты, ослепленные столь значительной ценой, и опасаясь впрочем как бы Сульпициан, овладев верховной властью не отомстил им за смерть Пертинакса, о чем Юлиан их предупреждал, провозгласили Юлиана, привели его вечером на городскую площадь и к сенату со знаменами, как будто шли в очень важный поход. У него было также намерение привести нас в ужас этим показом. Воины свидетельствовали об уважении, странном для него, и называли его Коммодом. Это изменение давало нам повод опасаться результатов злопамятства Дидия Юлиана и гнева воинов, и главным образом тем из нас, кто был связан с Пертинаксом. Я был в их числе, и наделен от его щедрости должностью претора. Кроме того, я рассматривал в суде несколько дел, где я раскрыл очевидные несправедливости, которые Дидий Юлиан сделал тем, чьи интересы я защищал. Все эти причины обязали нас выйти из наших домов, только чтобы избежать подозрений, которым мы подали бы повод, если бы оставались там. Поэтому мы пришли после ужина, с гордой и уверенной осанкой, прошли через ряды солдат и вошли в сенат, где услышали от Юлиана речь, достойную его, в которой, помимо всего прочего, он сказал следующее: «Я вижу, что вы нуждаетесь в императоре, и нахожу себя более способным быть им, чем кто–либо другой. Я вам точно перечислил бы мои хорошие качества, если бы вы не ознакомились с ними сами во многих случаях. Следовательно у меня нет необходимости сопровождаться большим числом воинов, чтобы достигнуть от вас подтверждения чести, которую они мне присудили». Он так заявил, хотя заполнил солдатней и внутреннюю и наружную части сената, и брал нас в свидетели своих качеств, из которых мы не знали ни одного не способствовавшего увеличению нашего страха и ненависти. После того, как сенат подтвердил его избрание, он отправился во дворец, где он нашел ужин, приготовленный для Пертинакса, оскорбил тело, которому еще не воздали последних почестей, развлекался играми и послал за знаменитым танцором Пиладом. На следующий день мы явились его приветствовать, искусно скрывая наши чувства и остерегаясь показывать на лицах признаки скорби, таящейся у нас в сердцах. Зато простой люд, совсем не маскируясь, свободно выражал свои мысли и открыто готовился исполнить свои намерения. И как только Дидий Юлиан прибыл в сенат и стал приступать к жертвоприношению Янусу, весь народ воскликнул единогласно, что он покусился на верховную власть и что он отцеубийца. Юлиан, сделав вид, что он ничуть не рассердился, обещал им деньги, но они презрели его обещание и отклонили его предложения, крича, что не примут даров, которыми он собирался их подкупить. Тогда, не желая далее смягчать свой гнев, он приказал умертвить некоторых из стоявших наиболее близко к нему. Но народ, еще более озлобившись, сожалел как никогда о потере Пертинакса, слал проклятия узурпатору и воинам и умолял о помощи богов. Многие уже умирающие от ран продолжали изо всех сил сопротивляться провозглашению Юлиана. Наконец они похватали любое оружие, какое им попалось под руку и сбежавшись толпой в цирк, провели там ночь и следующий день без питья и еды, призывая других воинов, главным образом служивших в Сирии под Песценнием Нигером, прийти и за них отомстить. Но когда они почувствовали себя разбитыми от усилий, затраченных на крики, голодание и вахты, они разошлись, не имея никакой надежды продолжать свое предприятие и полагаясь разве только на присутствие иностранцев.
Юлиан сохранял власть недостойными средствами, в том числе подлой лестью, которой он пытался приобрести лояльность сенаторов и знатных особ, обещая одним, давая другим и как правило лаская всех. Он нередко присутствовал на играх и театральных развлечениях и часто устраивал пиры; наконец он не забывал ничего из того, что могло бы привлечь наши к нему симпатии. Но тем не менее его ласки были подозрительны.
В то время как Рим пребывал в состоянии, в котором он оказался вследствие провозглашения этого нового императора, в провинциях также не бездействовали. Три знаменитых полководца, которые командовали в разных странах тремя составленными из римлян и из варваров армиями, предприняли в одно и то же время попытку узурпировать верховную власть. Один был Север, второй Песценний Нигер и третий Альбин. Первый находился в Паннонии, второй в Сирии и третий в Британии. Именно они без сомнения обозначались тремя звездами, которые появились вокруг солнца в первый день января, когда Юлиан приносил жертву у входа в сенат в нашем присутствии. Воины тоже наблюдали за ними и показывали их друг другу со словами, что они предвещали новому государю ужасные несчастья. Мы пожелали от всего сердца, чтобы то, о чем говорили воины, сбылось. Но мы не осмеливались однако останавливать глаз на этих новых звездах и смотрели на них лишь мимоходом. Север, который был самым сильным и знаменитым из этих троих, предвидел, что между ними будет рубка за власть как только Юлиан вероятно будет свергнут, решил заключить соглашение с Альбином, который был к нему ближе географически, и для этого результата направил к нему верного человека с письмом, в котором он избирал его Цезарем. Что касается Нигера, то он презирал его, зная его как человека, преисполненного неограниченной гордыней с тех пор как народ Рима умолял о помощи его оружия против насилий узурпатора. Альбин, усыпленный перспективой разделить империю с Севером, оставался в спокойствии. Север следовательно подчинил себе все города Европы, кроме Византия, и приближался к Риму, держась день и ночь в середине шестисот из наилучших людей, выбранных среди всех войск. Когда Юлиан узнал о его движении, он объявил его врагом империи через постановление сената и стал готовиться к сражению. Рим был превращен в военный лагерь, где проходили упражнения солдат, лошадей и слонов. Жители города и окрестные сельчане опасались насильственных действий военных. Мы насмехались над преторианцами, которые, приучившись к изнеженной и праздной жизни, оказывались не в состоянии исполнять даже малейший служебный долг. Солдаты, снятые с флота, который базировался у Мизена, забыли свои занятия. Кроме того, слоны, напуганные видом лошадей, не терпели больше тех, кто должен был подняться на них. Но особенно мы смеялись, взирая на дворец, закрытый и окруженный заграждениями, так как Юлиан, убежденный, что никогда Пертинакс не был бы убит вследствие бунта солдат, если бы дворец был укреплен тогда как теперь, надеялся, что, если ему случится беда проиграть сражение, он мог бы спасти там свою жизнь. Он казнил между тем Лета и Марцию, и следовательно все те, кто составил заговор против Коммода, были похищены у мира, так как и Нарцисс, который его удавил, был брошен впоследствии зверям по приказанию Севера, и в то время как его рвали на куски, глашатай кричал громко: «Вот тот, кто задушил Коммода». Юлиан умертвил также многих детей, практикуя магию на их телах в вере, что если бы ему удалось при помощи этого искусства обнаруживать несчастья, которые ему угрожали, он смог бы и их избежать также. Он послал, кроме того, людей чтобы убить Севера коварством. Но с тех пор как тот вступил в Италию, с тех пор как без труда взял Равенну, с тех пор как те, кто получил приказ убедить его повернуть обратно или закрыть ему проходы, перешли на его сторону и с тех пор как преторианцы, на которых Юлиан в первую очередь полагался, начали падать духом, мы были собраны Юлианом и призваны объявить Севера его коллегой в управлении империей. Между тем преторианцы, поверив письмам, в которых Север обещал им, что он якобы не причинит им никакого зла, лишь бы только они пребывали в покое и выдали убийц Пертинакса, завладели последними, и уведомили об этом консула Силия Мессалу. Он собрал нас тотчас в храме Минервы и сообщил нам слова воинов. Мы приговорили Юлиана к смертной казни, объявили Севера императором и присудили божественные почести покойному Пертинаксу. Юлиан был убит в своем дворце, произнеся лишь умирая: «Что сделал я худого и у кого отнял жизнь?» Он прожил шестьдесят лет, четыре месяца и четыре дня и царствовал только шестьдесят шесть дней.