Речь Цицерона за Марцелла

1. Долговременному молчанию, почтенные сенаторы, каким я пользовался в эти времена не из робости какой, но частью из скорби, частью из почтительности, нынешний день принес конец, и вместе с тем начало высказывать по прежнему то, что я желаю и что чувствую. Такую снисходительность, такую необыкновенную и неслыханную кротость, такую, при власти необъятной, умеренность во всем, наконец такую невероятную и почти божественную мудрость, не могу никаким образом пройти молчанием.
2. С возвращением Марцелла, почтенные отцы, я полагаю не только его, но и мой голос и значение и вам, и общественному делу сохранены и возвращены. Горько мне было, отцы почтенные, и сильно тосковал я, видя, что такой человек в том же деле, в котором я был, делит не ту же судьбу и не мог я сам себя убедить, и не считал приличным - действовать на моен прежнем поприще, когда этот соревнователь и подражатель трудов и занятий моих оторван от меня как бы товарищ и спутник. Следовательно ты, Цезарь, и мне открыл подавленные (задержанные) было привычки моей прежней жизни и им всем, для лучших надежд обо всех частях общественного дела, как бы поднял своего рода знамя.
3. Понял я на многих, в особенности же на мне самом, а вот незадолго перед этим поняли все, когда уступил ты Марцелла сенату и народу Римскому, припомнив впрочем его оскорбления, что ты значение этого сословия и достоинство общественного дела ставишь выше твоих и огорчений, и подозрений. А тот (Марцелл) конечно в нынешний день получил лучший плод всей своей по-ныне проведенной жизни, как в величайшем единодушии сената, так и особенности в приговоре твоем, исполненном важности и величия. Из этого ты вполне понимаешь, сколько похвалы в данном (оказанном) благодеянии, когда в принятом такая заключается слава. Но по-истине счастлив тот, спасение которого доставило почти всем не менее радости, сколько он и сам должен ее чувствовать. Впрочем ему случилось это и по заслугам, и с самым основательным правом. Кто же может превзойти его и знатностью рода, и честностью и усердием к самым возвышенным занятиям, и чистотою нравов, или чем бы то ни было похвальным?
II. Ни у кого не найдется такого обилия сил умственных, ни у кого такой силы выражения как на словах, так я на письме, которая в состоянии не скажу украсить твои деяния, К. Цезарь, во и только изложить. Впрочем утверждаю, и скажу это с твоего позволения, что в них (твоих деяниях) нет большей похвалы, какую ты стяжал нынешний день. 5. Имею обычаем часто ставить перед глазами и охотно приводить в беспрестанных беседах: все деяния ваших великих полководцев (императоров) чужестранных племен и могущественнейших народов, знаменитейших царей, не могут сравниться с твоими ни важностью борьбы, ни числом сражений, ни разнообразием стран, ни быстротою приведения к концу: и земли, отброшенные одна от другой на самое большое пространство, вряд ли могут быть пройдены чьими либо ногами быстрее, чем отмечены они твоими, не скажу походами, но победами. 6. Безумным был бы я, если бы не сознался, что они слишком велики, чтобы быть схваченными чьим-либо умом или помышлением; но впрочем есть еще и то, что значительнее этого. Некоторые имеют обычай - военные похвалы уничтожать словами, отнимать их у победителей, обобщать их со многими, дабы они де были исключительною собственностью главных вождей. И действительно, на войне содействуют много - доблесть воинов, удобства местности, вспомогательные силы союзников, флоты, подвозы продовольствия; но особенно большую часть, как бы по собственному праву, присваивает себе счастие и чтобы ни сделалось удачного, то почти все называет своим. А в этой похвале, К. Цезарь, которой ты достиг незадолго перед этим, товарища тебе нет ни кого. Тут все, каково бы оно ни было, а конечно оно самое возвышенное, все, я утверждаю, твое нераздельно; нисколько из этой похвалы не может себе присвоить ни сотник, ни префект, ни пеший, ни конный отряд. Да и самая полновластная хозяйка дел человеческих - судьба не может отнюдь войти в товарищество этой славы; тебе уступает, сознает, что она твоя собственная нераздельно. Никогда случайность не будет смешана с мудростью, и обдуманное не есть плод слепого случая. III. Смирил ты народы, зверски дикие, бесчисленные множеством, местностью беспредельные, обилующие всякого рода средствами, но впрочем ты победил то, что по природе и положению могло быть побеждено силою: Конечно нет такой, как бы она ни была велика, силы, которая не может быть ослаблена и сломлена железом и силами. Победить свой дух, сдержать раздражение, умерить победу (найти умеренность и в победе) противника, отличающегося знатностью рода, умом, доблестью, не только поднять лежащего, но и возвысить его прежнее значение: кто так поступит, того я буду сравнивать не только с самими великими людьми, но и сочту его ближайшим подобием Бога. 9. А потому, К. Цезарь, твои военные похвалы будут прославлены не только нашими, но почти всех народов письменами и языками, и никогда ни одно поколение не умолчит о славе твоей; впрочем такого рода вещи, не знаю как-то почему, даже когда читаются, заглушаются по-видимому криками воинов и звуками труб. А когда мы выслушиваем или читаем, что кто-нибудь поступил милостиво, кротко, справедливо, умеренно, мудро в особенности при раздражении, не совместном с размышлением, и при победе, по природе уже надменной и выходящей за границы законности; то каким воспламеняется усердием - не только на дела совершенные, но даже и за вымышленные - и начинаем любить часто тех, кого никогда не видали! 10. А тебя, которого видим на лицо, которого помышления, чувства и выражения перед нами, какими похвалами будем превозносить за то, что сколько судьба войны пощадила общественного дела, ты хочешь, чтобы все это было невредимо? Каким усердием будем преследовать, каким расположением обнимать? По-истине, мне кажется, самые эти стены сенатского здания хотели бы высказать тебе свою благодарность за то, что вскоре будет присутствовать тут та высокая личность в местопребывании ее предков и своем. Действительно, когда я только что перед этим видел вместе с вами слезы К. Марцелла, отличнейшего человека, одаренного высокою набожностью, ум мой затмился воспоминанием всех Марцеллов. Им-то, хотя они уже и померли, ты, Цезарь, сохранив М. Марцелла, сохранил их достоинство и - знатнейший род, уже сведенный к немногим, сберег почти от гибели. А потому-то этот день ты, Цезарь, основательно предпочтешь твоим самым великим и бесчисленным торжествам. Это дело есть единственно и нераздельно Цезаря и ему только свойственное; остальные совершены под твоим водительством и конечно велики, но впрочем и товарищей у тебя было много, и значительных. Но в этом деле ты один и вождь и товарищ, а оно таково, что время принесет конец твоим трофеям и памятникам: так как нет ничего силою или трудом совершенного, чего когда-нибудь не сокрушило бы и не уничтожило время. А эта твоя справедливость и кротость духа все более и болев будет процветать день со дня, так что насколько продолжительность времени будет убавлять у твоих деяний, настолько тут прибавлять похвалы. И конечно ты прочих всех победителей в междоусобных войнах победил еще прежде справедливостью и милосердием, а в нынешний день ты победил самого себя. Опасаюсь, как бы то, что я скажу, не так вполне было бы понятно слушателям, как я сам представляю себе это в мыслях: ты по-видимому победил самую победу, когда ты простил побежденным все ее последствия. Между тем как, по необходимому условию самой победы, мы, побежденные, которые по всей справедливости должны были принять смерть, суждением твоего милосердия спасены. А потому по-истине один непобедимый ты, которым побеждены самой победы - и условия и сила.
V. 13. Но обратите внимание, почтенные сенаторы, такое суждение К. Цезаря какой широкий имеет размер! Все мы, побужденные на ту войну не знаю каким гибельным и бедственным решением судьбы отечества, хотя и не чужды вины заблуждения человеческого, но от преступления конечно свободны. Когда Цезарь по вашей просьбе сохранил для дела общественного М. Марцелла, то он и меня - мне и делу общественному, безо всякой чьей-либо просьбы, и остальных знаменитейших мужей возвратил им и отечеству, и их-то и многочисленность и значение видите в этом самом заседании. Не врагов ввел он в здание сената, но судил, что большинство вовлечено в войну больше незнанием, ложными и тщетными опасениями, чем алчностью и жестокостью. Да и в самой этой войне я постоянно прислушивался к толкам о мире и всегда скорбел, что не только мир, но даже речи граждан, сильно его желавших, были отвергаемы. Не ходил я ни на эту и ни на какую междоусобную войну; мой образ мыслей был всегда мирный, соответствующий моей гражданской деятельности, а не воинственный и неприязненный. За человеком (Помпеем) последовал я подолгу частной признательности, а не как общественный деятель, и настолько во мне имела силы верная память признательного духа, что не только ничего не желая, но даже и не надеясь, сознательно и обдуманно стремился я как бы на добровольную гибель, 15. И такой мой образ мыслей во все не был тайною: и в этом сословии, при непочатом еще деле, многое сказал я о мире, и среди самой войны. Чувствовал я тоже, даже с опасностью головы моей. Вследствие этого не найдется никого, столь несправедливого, ценителя событий, который усомнился бы - каков был образ мыслей Цезаря о войне, когда он тем, которые хлопотали о мире, даровал немедленно безопасность, а к прочим был раздраженнее. И это не так еще может быть удивительно тогда, когда не известен был бы еще исход и судьба войны еще не решена. Но кто победителем любит желавших мира, то ясно обнаруживает тем, что желал бы лучше не сражаться, чем победить. - VI. 16. И в этом деле я свидетель М. Марцеллу; наши мысли, как и мирное время постоянно, так на тот раз и в войне, были одинаковы. Сколько раз, и с каким прискорбием, видел я его полного опасений относительно наглости некоторых людей и жестоких последствий самой победы. И тем приятнее это должно быть для нас, видевших это твое снисхождение, Цезарь. Уже не дело той и другой стороны, но победы должны идти в сравнение. 17. Мы видели твою победу оконченною исходом сражений: меча, вынутого из ножен, в городе не видали. Если каких утратили мы граждан, то они пали жертвою силы войны (на поле сражения), а не раздражения победы. Никто и сомневаться не должен, что К. Цезарь - многих, если бы только имел возможность, воротил бы с того света, когда он и уцелевших в тех же рядах сохраняет всех кого может. Другой же стороны, ничего не скажу более того, чего мы все опасались, победа была бы слишком исполнена раздражения. Некоторые грозили не только тем, что за оружие взялись, но иногда даже и тем, которые оставались праздными я говорили, что в соображение надобно принимать не образ мыслей каждого, но то, где он находился. И мне кажется, что боги бессмертные, хотя я наслали кару на народ Римский за какое нибудь его прегрешение, возбудив междоусобную войну столь огромную и столь плачевную, но или умилостивленные, или может быть сколько нибудь удовлетворенные, всю надежду спасения обратили на кротость победители и его мудрость.
А потому радуйся твоим этим, столь выходящие из ряду, добром, и пользуйся как счастием и славою, так и природными твоими наклонностями и привычками, а в этом то по истине величайшие плод и приятность мудрому. Когда памятью будешь проходить ты прочие твои деяния, хотя очень часто - доблести, но и большую часть - счастью твоему должен ты приписать. О нас, которых ты пожелал сохранить вместе с собою для общественной деятельности, каждый раз как подумаешь, то столько же раз припомнишь твои благодеяния, невероятное добродушие и редкую мудрость; а эти то не только высшие блага, но и по истине дерзну сказать - единственные. Таков блеск в праведной похвале, таково достоинство в величии духа и намерений, что это то дары добродетели, а остальное все принадлежности судьбы! А потому не уставай в сохранении хороших людей, притом сделавшихся жертвою не пожеланий каких либо или порочных наклонностей, но мыслью об обязанности, может быть и безрассудною, но во всяком случае не бесчестною, и каким то предлогом общественного блага. Твоей вины нет вовсе в том, что тебя некоторые боялись, а напротив величайшая похвала, так как большинство почувствовало, что тебя бояться вовсе не следовало.
VII. 21. Теперь прихожу к важнейшей жалобе, в самому жестокому твоему подозрению, и о них надобно позаботиться по крайней мере столько же, сколько тебе самому, и всем гражданам. И хотя я надеюсь, что это подозрение ложное, но словами уменьшать его важность никогда не ставу. Твоя безопасность есть вместе наша и, если необходимо увлечься в ту или другую сторону, то лучше пусть поважусь слишком робким, чем мало осторожным. Но кто же бы нашелся столь безумный? Из твоих? Но поистине кто же более твои, чем те, которым ты, сверх их ожидания, даровал безопасность? Или из числа тех, которые были вместе с тобою? Трудно поверить, чтобы в ком либо нашлось такое безумство, жизнь того, под чьим водительством получил все самое лучшее, не предпочел своей? Но если твои не замышляют ничего преступного, то нужно принять меры против недоброжелателей. Но где они? Все, какие и были, или по своему упорству утратили жизнь, или твоим милосердием сохранены так что или никто не пережил из недоброжелателей. а кто пережил, сделались в высшей степени друзьями. Но как в душе человека много извилин в тайных уголков, то конечно мы постараемся усилить твою подозрительность; вместе с тем увеличим и заботливость. Кто же может быть столь чуждый знания всех предметов, столь неопытный в делах общественных, столь не заботливый ни о своей, ни общественной безопасности, кто бы не понимал - что в твоем спасении и его собственное и что от жизни одного зависит жизнь всех. Что же касается до меня, то я, размышляя о тебе и дни и ночи, как и обязан, опасаюсь покамест только случайностей человеку сродных, неверного исхода перемен в здоровьи и вообще не прочности нашей общей природы. Скорблю, что дело общественное, долженствующее быть бессмертным, заключается в душе одного смертного. Но если к человеческим случайностям, и неверным исходам (положений) здоровья - присоединится содействие преступления и коварства, то - полагаем - какое божество, если бы и желало, будет в состоянии помочь общественному делу? - VIII. Тебе, Цезарь, предстоит воздвигнуть все то, что чувствуешь сам ниспровергнутым напором самой войны и что, по необходимому последствию, лежит разбитое и брошенное: необходимо устроить судебную часть, восстановить кредит, подавить дурные страсти, содействовать деторождению, все, что уже распавшись пошло куда попало, скрепить строгими законами. Невозможно было избежать, при столь значительной междоусобной войне, при такой ожесточенной борьбе мнений и оружия, что бы общественный порядок, до основания потрясенный каков бы ни был исход войны, не утратил много и украшений, и достоинства, и ручательств прочности. И тот и другой вождь с оружием в руках сделал многое, чего он же в мирное время не допустил бы. Теперь приходится тебе излечивать все эти раны, войною нанесенные, а им кроме тебя никто пособить не в состоянии. А потому неохотно слышал я твои знаменитейшие и мудрейшие слова: "достаточно долго жил я и для естества и для славы". Достаточно, если ты уже так хочешь, может быть для естества, присоедини даже если угодно и для славы, но - и это самое важное - для отечества конечно мало. А потому оставь, прошу тебя, эту ученых людей мудрость и презрение смерти. Пожалуйста не мудрствуй с опасностью для нас. Нередко доходит до моего слуха, что ты слишком часто повторяешь это самое, что довольно ты жил для тебя. Верю; но тогда стал бы я это слушать, если бы ты жил только для себя, или если бы ты рожден был только для себя. А теперь, когда твои подвиги охватили безопасность всех граждан и весь общественный строй, так далек ты от довершения величайших работ, что и оснований, которые ты обдумываешь, еще не положил! Меру жизни твоей соображаешь ты не с сохранением общественного строя, но с равнодушием твоих мыслей. Что же если этого надо будет и для твоей славы, а что ты к ней жаден в высшей степени, то при всей своей мудрости ты и отрицать не станешь. Но ты скажешь: не достаточно ли великую славу оставлю? Конечно, для всех других, как бы их ни было много, достаточною, а тебе одному - нет. Что бы то ни было, как бы ни было само по себе велико, во всяком случае мало, когда есть что нибудь еще большее. Если твоих К. Цезарь. бессмертных дел такой исход должен был быть, что победив противников, общественный строй оставишь в таком положении, в каком теперь есть, то рассмотри, прошу тебя, твоя божественная доблесть не вызывает ли более удивления, чем славы. Притом же не мало есть и без того славы громкой и распространенной у многих и великих личностей, заслуживавших известность или по отношению к себе, или к отечеству, или ко всему роду человеческому. IX. Вот тебе осталась какая часть: это открыто поле действия; в том должен ты трудиться, чтобы устроить общественное дело и ты первый, приведя его в порядок, будешь наслаждаться величайшим спокойствием и свободным временем. Только тогда ты, когда и отечеству исполнишь свой долг и удовлетворишь самой природе, насытясь жизнью, скажешь, что ты жил достаточно долго. Да и действительно, что же то может быть вполне продолжительным, чему же есть какой-либо конец, а когда он приходит, то все прошлое наслаждение ни во что, так как впоследствии его уже вовсе не будет. Притом дух твой никогда не был доволен теми тесными пределами, какие нам назначила для жизни природа, но постоянно пылал любовью к бессмертию. Да и не это должно считать твоей жизнью, что ограничивается твоим телом и дыханием. Вот та, утверждаю, жизнь твоя, которая будет иметь силу в памяти всех веков, которую поддерживать будет потомство, а самая вечность всегда будет сохранять. Ей то ты должен служить, ей то показать себя необходимо, и предметов к удивлению ей, уже много есть, а теперь ожидает она предметов для похвалы. Конечно с удивлением остановятся потомки над распоряжениями, провинциями, Рейном, океаном, Нилом, бесчисленными битвами, невероятными победами, несметными их памятниками, читая и слыша о твоих торжествах. Но если город этот не будет упрочен твоими мыслями и учреждениями, то слава имени твоего пронесется далеко и широко, но прочного местопребывания, и определенного жительства, иметь не будет. И в будущих поколениях возникнет тот же великий раздор, какой был у нас, когда одни похвалами превозносили до небес твои действия, а другие может быть потребуют чего нибудь, и это самого важного - спасением отечества погасить пожар междоусобной войны; и то по-видимому следует приписать судьбе, а это обдуманности. А потому послужи и тем приговорам, которые будет изрекать над тобою суд потомства через много веков и притом не знаю, не беспристрастнее ли, чем мы. Судить потомки будут без расположения и страсти, но за[то без][1] ненависти и зависти. И хотя бы это тогда до тебя, как нек[оторые] ложно утверждают, и не касалось, то теперь конечно имеет [отно]шение, чтобы тебе быть таким, что твои похвалы никогда не [за]кроет никакое забвение. X. Различные были желания граждан, несогласны мнения. Да и не стремлениями только и усилиями, но и оружием и походами, обнаруживали мы наш раздор. Была какая-то смута; возникла борьба между знаменитейших полководцев. Многие находились в сомнении, что было бы лучшим; многие, что для них было бы выгоднее, многие, что приличнее, а некоторые даже, что им позволительнее. Общественное дело погибло в этой бедственной и печальной войне; победил тот, кто не находил в счастии пищи своей ненависти, но благостью смягчал и не полагал, чтобы все те, на которых он был раздражен, этим самым были достойны изгнания или смерти. Оружие одними было положено, у других исторгнуто. Неблагодарен и несправедлив тот гражданин, который, будучи освобожден от опасности оружия, сохранит дух вооруженный. И лучше его тот, кто пал в сражении, кто в самом разгаре дела испустил дух! То, что некоторым может показаться упрямством, другие назовут твердостью духа. Но уже всякое несогласие сломлено силою оружия и изглажено справедливостью победителя; остается, чтобы все, имеющие сколько нибудь не только благоразумия, но и здравого смысла, желали одного. Только если ты, К. Цезарь, будешь невредим и останешься при том образе мыслей, который как прежде приводил ты в дело, так и теперь в особенности - мы можем сказать, что мы спасены. А потому мы все, которые дорожим существованием всего этого, и убеждаем, и заклинаем тебя - подумать о твоей жизни, о твоей безопасности и все тебе - я говорю и за других то, что чувствую сам за себя, так как ты полагаешь, что есть что-то такое, чего тебе нужно опасаться - обещаем не только стражу и караульных, во и защиту наших собственных тел и сил.
XI. Но откуда взяла начало, на том пусть и кончится речь. Мы все приносим тебе, К. Цезарь, величайшую благодарность, и еще большую сохраняем. Все чувствуют одно и тоже, и это ты мог понять из единодушных слез и просьб всех; но так как не необходимо, чтобы все встали и говорили, то они (сенаторы) ясно хотят, чтобы я высказал, и это мне необходимо и потому, что они желают и потому, что прилично и по моим обязанностям, как я их понимаю относительно М. Марцелла, возвращенного тобою этому [со]словию, народу Римскому и делу общественному. Я понимаю, что [вс]е радуются не спасению одного только, но общему всех спасению. [А] это свойственно высшей благосклонности, а она в отношении к [не]му с моей стороны всем достаточно до того была известна, что ед[ва] ли я уступлю в ней К. Марцеллу, лучшему и любимейшему брату, а другому, кроме его, не уступлю никому. И если я так много обнаруживал заботливости, попечений и труда, пока еще было сомнение о его (Марцелла) спасении, то конечно теперь, освободясь от больших забот, огорчений и неприятностей, должен я исполнить. А потому я тебя, К. Цезарь, так благодарю, что будучи во всех отношениях не только сохранен тобою, но и почтен - теперь к твоим мне одному оказанным бесчисленным благодеяниям, ты этим поступком присоединил еще самое высшее, чего я не предполагал даже возможности осуществления когда либо на деле.

1869 г.
Марта 15
Москва.

А. Клеванов.


[1] Полиграфический брак или небрежность сканирования. Утраченные буквы восстановлены о смыслу. Agnostik.