1. Консулами были назначены К. Плавтий во второй раз и Л. Эмилий Мамерцин. Жители Сетии и Норбы прислали в Рим, давая знать об измене Привернатов и о вреде, причиненном их набегом. Получено известие, что войско Вольсков, во главе которого находятся Антиаты, остановилось у Сатрика. И та, и другая война поручена по жребию Плавтию. Двинувшись сначала против Привернатов, он немедленно вступил с ними в бой и без труда поразил их, а город взял приступом. Он возвратил его Привернатам, но две трети полей у них отнял. Оттуда Римское войско, увенчанное победою, двинулось к Сатрику против Антиатов. Здесь произошло упорное и кровопролитное сражение, стоившее больших потерь обеим сторонам. В этот день победа не склонялась ни на чью сторону: сильная гроза развела сражающихся. Впрочем Римляне чувствовали в себе достаточно сил, чтобы на другой день продолжать бой; но Вольски, находя потерю свою в первый день весьма значительною, не хотели в другой раз подвергаться опасности и ночью, как бы побежденные, поспешно удалились в Анций. бросив за собою всех раненных о значительную часть обоза. Множество неприятельского оружия найдено как на поле битвы, так и в лагере. Консул сказал: «что он их обрекает в жертву Матери Луе " Потом он опустошил неприятельскую область до морского берега. Другой консул, Эмилий, двинулся с войском в Сабельскую землю: нигде не нашел он неприятельского лагеря, и не встретил Самнитов в открытом поле. Между тем как он огнем и мечом опустошал их земли, к нему явились послы Самнитов с просьбою о мире. Консул отослал их в сенат: когда они туда явились и получила позволение говорить, то далеко не с тем высокомерием как прежде, они просили даровать им мир и позволение разведаться по своему с Сидицинами. «Тем справедливее будет исполнить их, Самнитов, просьбы, что они искали союза с народом Римским тогда, когда дела их были в цветущем положении, а не так как Кампанцы в крайности. Взялась же они за оружие против Сидицинов, своих закоренелых врагов, никогда не бывших друзьями народа Римского. Сидицины не искали, как Самниты, дружбы народа Римского и, как Кампанцы, его защиты и не могут сослаться ни на какой договор с народом Римским.
2. Претор Ти. Эмилий доложил сенату о просьбе Самнитов, и сенат определил возобновить с ними союзный договор. А потому претор дал следующий ответ Самнитам: «Не Римлян вина, если бывший между обоими народами союзный договор нарушен; впрочем, если Самниты не желают более вести войну, то и народ Римский не имеет ничего против возобновления с ними союзного договора. Что же касается до Сидицинов, то Римлянам нет до них дела, и они не отнимают у Самнитов добрую волю вести войну или заключать мир по их Самнитов усмотрению.» Заключен союзный договор, и по возвращении послов Самнитских домой, консул тотчас вывел войско из земли Самнитов, получив жалованье войску на год и провианту на три месяца. Это все выговорил консул, как условие перемирия, данного им Самнитам до возвращения послов. Самниты тоже войско, которое действовало против Римлян, обратили против Сидицинов, и надеялись в самом скором времени овладеть неприятельским городам. В такой крайности Сидицины предложили Римлянам принять их подданство; но сенат отверг просьбу Сидицинов, как слишком позднюю и вынужденную крайностью. Тогда Сидицины отдались в подданство Латинам, которые уже стояли под оружием. И Кампанцы приняли участие в этой войне против Самнитов. Ожесточение против них даже пересилило чувство благодарности за услуги, оказанные им Римлянами. Таким образом составилось огромное войско, во глав которого стояли Латины. Оно вошло в область Самнитов, и не столько вреда причинило оно им в открытом бою, сколько опустошением их области. Латины, хотя и имели верх в происходивших стычках, но, не желая долее испытывать счастие, они наконец вышли из неприятельской земли. Этим временем Самниты воспользовались для того, чтобы отправить послов в Рим. Они, явясь в сенат, жаловались, что, находясь в союз с Римлянами, они терпят тоже самое, что и когда были во вражде с ними и весьма униженно просили: «чтобы Римляне удовольствовались тем, что вырвали у них из рук готовую победу над Сидицинами и Кампанцами и не допускали их Самнитов сделаться жертвою народов, известных своею трусостью. Если Латины и Кампанцы признают над собою власть Римлян, то пусть Римляне прикажут им оставить Самнитов в покое; если же они вышли из повиновения, то пусть они усмирят их оружием.» На это дан послам Самнитов неопределенный ответ. Совестно было признаться, что Латины уже более нам не повинуются, да и опасно прямым ответом вынудить их действовать против нас открыто: что касается до Кампанцев, то как они отдались Римлянам в подданство, а не одним только союзным договором с ними связаны, то их волею или неволею заставят Римляне оставаться в покое. А по союзному с Латинами договору не отнята у них воля вести войну по их усмотрению.»
3. Такой ответ Римлян и не успокоил Самнитов (они из него не поняли, как Римляне станут действовать), а Кампанцев вовсе оттолкнул страхом наказания. Что же касается до Латин, то они стали смелее действовать, видя, что Римляне как бы позволяют им все. Вследствие этого Латины неоднократно имели между собою совещания под предлогом ведения войны с Самнитами; но на самом деле. главные сановники Латипов тайно обдумывали войну с Римлянами. Кампанцы изъявили готовность принять участие в войне против тех, кого недавно считали своими избавителями. Впрочем неприятель скрывал до времени свои замыслы; он хотел прежде, чем действовать против Римлян, усмирить Самнитов, чтобы не оставить врага в тылу у себя. Но слух об этом заговор проник в Рим через некоторых частных лиц из неприятелей, имевших знакомых и приятелей в Рим. Сенат приказал консулам, хотя срок служения их еще и не истек, отказаться от должности для того, чтобы ввиду столь важной, грозившей отечеству, опасности заблаговременно выбрать новых консулов. Сочли неприличным и дурным предзнаменованием выборы новых консулов произвести через прежних, власти которых сделан ущерб; а потому назначены были временные правители. Их было двое: М. Валерий и М. Фабий. Консулами они избрали Т. Манлия Торквата в третий раз, и П. Деция Мура. В этом году, по достоверным, дошедшим к нам известиям, Александр, царь Эпира, пристал с флотом к берегам Италии. Нет сомнения, что если бы эта война сначала сопровождалась успехом, то она дошла бы и до Римлян. К этому же времени относится деятельность Александра Великого. Сын сестры Александра, Эпирского царя, он в другой части света остался непобедимым; но завистливая судьба рано пресекла дни его. Римляне, хотя вполне были убеждены, что народы Ллтинского племени совершенно от них отпали; но под видом, будто бы они озабочены интересами Самнитов, а не своими собственными, пригласили в Рим десять старейшин для объявления им воли народа Римского. У Латин тогда были два претора: Л. Анний, из Сетии, и Л. Нумизий, из Цирцей; и тот и другой происходили из Римских поселений. Не только Сигния и Велитры и эти колонии Римлян, но и Вольски возбуждены были ими к начатию войны. Старейшины были вызваны поименно; для каждого было ясно, по какому делу они вызываются. А потому старейшины Латинов, прежде чем отправиться в Рим, созвали собрание, объявили, что их вызывает сенат Римский и просили совета, что отвечать в деле, о котором непременно будет рассуждение в Риме.
4. По этому поводу высказаны были разные мнения. Выслушав их, Анний стал говорить следующее: «Хотя я сам предложил собранию рассуждение о том, какой ответ понесем мы в Рим; но по моему сущность дела заключается в том, как мы будем действовать, а не в том, что мы станем говорить. Не трудно будет найти слова высказать нам образ действий если только мы уясним себе его. Если мы по прежнему станем сносить иго невыносимого рабства под предлогом союза с Римлянами, обеспечивающего нам по-видимому одинаковые с ними права, то нам остается, предоставив Сидицинов на волю судьбы, исполнять приказания не только Римлян, но и Самнитов, и на их требование отвечать, что мы беспрекословно положим оружие. Но если хотите наконец пользоваться правами вольности, если союз и дружба с Римлянами не пустые слова, если они обеспечивают и тому и другому народу равные права, если мы одной крови с ними (в чем прежде стыдно было сознаться, тем в настоящее время можно гордиться), если на правах союзников пользуются они нашим войском, которое консулы их употребляют в дело при ведении войн нераздельно со своим, то почему же не уравнять между нами все права? Почему же не быть одному консулу из Латин? Часть власти должна принадлежать тем, чья часть сил. Конечно, для нашей гордости народной не слишком приятно признать Рим главою Лациума, но долговременное терпение наше сделало это необходимым. Если же вы когда помышляли о разделе власти с Римлянами, о пользовании на деле правами вольности, то теперь именно предстоит вам случай действовать, случай, приобретенный и вашею доблестью и милостью к вам богов бессмертных. Отказав в присылке вспомогательного войска, вы хотели испытать терпение Римлян. Да и можно ли было сомневаться, что закипят они гневом при виде нарушения нами условия, свято с нашей стороны выполняемого в течение более двух сот лет. Но они снесли это оскорбление, как оно им ни было прискорбно. Мы вели сами от себя войну с Пелигнами. Римляне, не дозволявшие прежде нам обнажать меч в защиту наших пределов, равнодушно смотрели и на то, что мы вели войну, не спросясь их. Мы приняли под свое покровительство Сидицинов, заключили союзный договор с Кампанцами, отпавшими от Римлян, собираем войска и готовимся к войне против их союзников Самнитов, они все это знают и остаются в бездействии. Откуда же явилась у Римлян такая умеренность и скромность, так мало согласная с их прежним образом действий, если не от сознания их сил и наших. От верных людей я знаю, что Римский сенат на жалобы против нас, Самнитов, дал такой ответь, который показал, что они сами считают нас нисколько от них независящими. Итак воспользуйтесь случаем настоять на том, на что право Римляне уже самим своим молчанием признают за вами. Может быть кто другой побоится это высказать; то я, по крайней мере, беру на себя все это объявить во всеуслышание сената и народа Римского перед самым Юпитером, невидимо присутствующим в Капитолие — и сказать: «буде желают они, чтобы оставалась их союзниками и друзьями, то пусть один консул и часть сената будут из Латинов.» Анний не только самоуверенно советовал это, но и брал все на себя. Слова его приняты были громкими криками одобрения и ему дано полномочие высказать сенату и народу Римскому требования Латинов.
5. По прибытии депутации от Латинов, сенат принял ее в Капитолие. Консул Т. Манлий от лица сената Римского объявил старейшинам Латинским, чтобы они прекратили неприязненные действия против Самнитов, как союзников народа Римского. Тогда Анний отвечал с такою гордостью, которая прилична не послу, защищенному народным нравом, но скорее победителю, который с оружием в руках проник в Капитолий: «Пора бы тебе, Т. Манлий, и вам, сенаторы, отказаться от мысли повелевать Латинами, которые теперь на верху могущества и силы: мы победили Самнитов, а Сидицинов и Кампанцев приняли в наш союз, к которому примкнули и Вольски. Даже ваши собственные поселения предпочли союз с нами вашему. Но, так как вы не хотите отказаться от притязаний власти, которым не соответствуют более ваши силы, то мы, хотя и можем оружием отстоять права наши на независимость, но помня узы крови, нас связывающие, хотим предложить вам справедливые условия, как равный равному, без обиды вам, ибо богам бессмертным угодно было уравнять наши силы. Одного консула выбирайте вы. Римляне, а другого избирать предоставьте нам Латинам; сенат пусть будет составлен пополам из старейшин того и другого народа. Да будет из нас один народ, одно общее отечество. Пусть столица будет у нас одна, и имя одно ваше, потому что надобно же и с нашей стороны сделать какую-нибудь уступку. Пусть к общему нашему благу будет здесь наше отечество, и отныне все мы будем Римляне.» Анний нашел соперника по себе в Т. Манлие, отличавшемся неукротимым характером. Вне себя от гнева, он закричал, что если бы и нашло такое безумие на сенаторов, чтобы они согласились принимать законы от Сетниского уроженца, то он придет в сенат, опоясанный мечом, и собственною рукою заколет первого Латина, которого увидит в месте заседаний сената. Обратясь к изображению Юпитера, Манлий заключил так: «Внемли, Юпитер, нечестивым речам, внимайте Закон и Правда! Потерпишь ли ты, Юпитер всемогущий, как бы уступая силе, чтобы в твою священную ограду входили иноземные консулы и сенаторы? Таков ли был договор, Латины, заключенный с предками вашими Альбанцами сначала царем Римским Туллом, а потом Л. Тарквинием? Или вы уже забыли о сражении у Регилльского озера? Изгладилось совершенно из вашей памяти воспоминание о вами потерпенных поражениях и о благодеяниях, вам нами оказанных?»
6. Вслед за консулами высказывали свое негодование и сенаторы. Когда и те, и другие в своих речах часто упоминали о богах, как о свидетелях и мстителях нарушенных Латинами договоров, то Анний с презрением отозвался о Юпитере Римском. В гневе бросился Анний из храма; вышед на крыльцо, он от излишней поспешности споткнулся на ступеньке и покатился вниз, где так сильно ударился головою о камень, что пришел в беспамятство; а некоторые писатели утверждают даже, что испустил дух, но я с достоверностью этого утвердить не могу. Равно и того, будто когда было упомянуто о нарушенной святости договоров, то сделалась страшная гроза. Все это может быть и справедливо, и может быть придумано весьма кстати для изображения гнева богов. Торкват, которому сенат дал поручение проводить и отпустить послов, увидя лежащего Анния, воскликнул так, что его равно слышно было и патрициям, и простому народу: «по делом; боги заступились за правду! По истине, есть божество и ты, великий Юпитер, существуешь! Не втуне мы в этой священной ограде нарекли тебя отцом богов и людей. Почему вы, Квириты, и вы, почтенные сенаторы, медлите браться за оружие, видя благоволение богов бессмертных? Также легионы Латинов устелют землю телами своими, как видите вы посла Латинов распростертого здесь.» Народ высказал на речь консула свое одобрение громкими кликами, и пришел в такое одушевление, что если бы послов Латинских не провожали по приказанию консула Римские сановники, то он в ослеплении гнева не уважил бы в них народного права. Сенат со своей стороны изъявил согласие на войну. Консулы с двумя набранными войсками, двинулись через область Марсов и Пелитов; к ним примкнуло войско Самнитов и их союзников. Тут обоим консулам во сне явилось видение; предстал муж необыкновенного роста и слишком величественного для смертных вида и сказал: «одно из враждебных войск должно лечь все жертвою богам подземным и матери земли, а другого только главный вождь. Победа будет на стороне того народа, чей военачальник обречет на жертву теням легионы врагов, и себя вместе с ними.» Консулы рассказали друг другу свои ночные видения, и положили принести жертвы для умилостивления богов и отвращения их праведного гнева, а вместе и для того, чтобы по внутренностям жертв удостовериться в справедливости ночного видения. Ответы гадателей подтвердили религиозные опасения консулов. Тогда они призвали всех легатов и трибунов, и объявили им волю богов для того, чтобы добровольная смерть консула во время боя не провела в ужас наши легионы. Между собою консулы условились, что чья часть войска станет первая уступать неприятелю, тот консул пусть обречет себя за народ Римский Квиритов. Притом на военном советь положено: во время настоящей войны возобновить во всей силе всю строгость прежней военной дисциплины. Нужно было принять особенные меры именно потому, что война была с Латинами; а они переняли у Римлян все их военные учреждения и языком, нравами, вооружением не представляли ни какой разницы. Их сотники, трибуны и воины сколько раз служили вместе с нашими в одних отрядах и занимали одни караулы. А потому, в предупреждение могших быть ошибок и замешательства, консулы объявили, чтобы никто из воинов сам по себе не вступал в бой с неприятелем.
7. В числе начальников конных отрядов, которые были разосланы для исследования местности, находился Т. Манлий, сын консула. Он со своим отрядом приблизился так к неприятельскому лагерю, что от ближайшего неприятельского поста был ближе, чем на полет стрелы. Там находились Тускуланские всадники под начальством Гемина Меция, человека знаменитого и знатностью происхождения и мужеством. Он, видя Римских всадников, узнав впереди ехавшего консульского сына (знатнейшие лица обоих народов постоянно водили между собою дружбу, и хорошо знали друг друга) и сказал ему: «так одним только конным отрядом Римляне хотят сразиться с Латинами и их союзниками? Что же делают оба консула и два их войска?» — Они придут еще во время — сказал Манлий — и с ними явится и сам Юпитер, свидетель и мститель нарушенных вами договоров, на которого наша главная надежда. Кажется довольно сражались мы с вами у Регилльского озера. Да здесь мы сделаем вам не очень приятными вашу встречу и столкновение с нами.» Тогда Гемин, на коне приблизясь несколько к Манлию, сказал ему: «не хочешь ли в ожидании дня, когда вы устремите на нас все ваши силы, пока сразиться со мною, и исход нашей встречи покажет, во сколько Латинский всадник превосходнее Римского.» Молодой Манлий принял вызов или вне себя от гнева, или стыдясь отказаться, или наконец следуя неизбежному року, забыв запрещение, сделанное обоими консулами и волю отца, Манлий слепо бросился на бой, почти равно пагубный для него и в случае поражения и в случае победы. Всадники с обеих сторон несколько отъехали в сторону, чтобы быть простыми зрителями единоборства. Оба противника на оставленной для них части поля, бросились на конях на встречу друг друга. Когда они ударили друг в друга копьями, то копье Манлия проскользнуло по вражескому шлему; а копье Метия по гриве коня. Обернули они снова коней и съехались: Манлий первый привстал на стременах и метким ударом вонзил копье между ушей коня противника. Раненный конь стал на дыбы и сбил с себя седока. Когда Метий хотел привстать, опираясь на копье и щит, Манлий ударом копья (оно от шеи прошло сквозь ребра) пригвоздил его к земле. Потом он снял оружие с противника и в сопровождении товарищей, радовавшихся его успеху, возвратился в лагерь. Пришед к преторию, где находился отец и не зная, что ему будет награда или наказание, Манлий сказал: «Отец мой! Чтобы все по истине знали, что я происхожу от твоей крови, я, будучи вызван неприятелем на бой, умертвил его и приношу сюда взятую с него добычу.» Услыхав это, консул отвернулся от сына и тотчас велел звуком трубы созвать воинов. Когда они стеклись в большом числе, то консул перед собранием их сказал сыну следующее: «Ты, Манлий, пренебрег и власть консульскую и волю отца, вопреки нашему повелению, ты сразился сам по себе без спросу с неприятелем, и тем нарушил уставы военной дисциплины, которые составляют основу нашего могущества. Этим ты поставил меня в печальную необходимость выбирать одно из двух: пожертвовать или тобою, или благом отечества. Но лучше ты получи достойное наказание за твое ослушание, чем отечество будет страдать безвинно за тебя. Ты будешь хотя грустным, но вместе и спасительным для молодежи примером. В твою пользу говорит мне и врожденное чувство любви к детям, и самый твой подвиг, к которому ты увлечен был ложным понятием о чести и непреоборимою жаждою воинской чести. Но или ты смертью должен запечатлеть святость консульских приказаний, или они на будущее время останутся пустыми словами без исполнения. Да и ты сам, если в тебе есть сколько-нибудь моей крови, должен сознаться, что наказать тебя необходимо для восстановления уважения к военной дисциплин, нарушения которой ты подал пагубной пример. Ликтор, возьми привяжи его к столбу.» Вне себя от страху и удивления, слушали воины столь жестокие слова, боясь не только что роптать, но даже перевести дыхание точно так, как бы секира ликтора угрожала всем им. Таким образом, среди всеобщего молчания, совершилась казнь молодого Манлия. Но когда голова его отлетела и кровь омочила землю, то громкий вопль негодования раздался по всему лагерю. Как бы вне себя воины не щадили не только жалоб, но и проклятий для жестокосердого консула. Покрыв тело юноши отнятою им у неприятеля добычею, которая ему так дорого стала самому, воины со всевозможными почестями предали его огню на костре, сооруженном вне вала. А название Манливых приказаний не только в то время, но и в последствии осталось навсегда для означения жестоких приказаний, как памятник общего против них омерзения.
8. Впрочем строгость наказания спасительно подействовала на воинов, сделав их послушнее. Не только караулы стали бдительнее, и воинские посты везде деятельнее исполняли свою обязанность, но и когда дело дошло до сражения, то и там страх, внушенный строгостью консула, принес большую пользу. Война эта совершенно представляла вид междоусобной: Латины ничем не отличались от Римлян, только уступали им в возвышенной доблести духа. Сначала у Римлян были в употреблении щиты, называемые клипеи, но с того времени, как войско стало получать жалованье, оно заменило клипеи — скутами. Прежде войско строилось в боевом порядке сплошною массою на подобие Македонской Фаланги; по потом стали располагать побатальонно (manipuli); а наконец разбивали войско на множество порядков или рот. Порядок состоял из шестидесяти воинов, двух сотников и одного знаменосца. Первую линию в боевом порядке составляли так называемые гастаты, разделенные на пятнадцать батальонов, стоявшие друг от друга в небольшом расстоянии. При каждом батальоне (manipulus) находмлось двадцать легковооруженных воинов, а прочие были снабжены скутами. Легковооруженные имели при себе только копье и гезу. Обыкновенно эта первая линия состояла из молодых людей, только начавших военную службу. Вторая линия, так называемых принципов, заключавшая, также как и первая, пятнадцать батальонов, состояла из воинов более зрелого возраста, отличавшихся красотою и отделкою оружия. Принципы также все носили скуты. Воины, составлявшие эти тридцать батальонов, назывались антепиланами, потому что под значками стояли еще другие пятнадцать порядков; из них каждый порядок делился на три отделения: каждое из них называлось примопил (primumpilum) и состояло из трех взводов (vexillum). Взвод заключал в себе сто восемьдесят шесть человек. Первый извод обыкновенно состоял из триариев, воинов опытных и заслуженных, уже доказавших на деле свою храбрость. Второй взвод состоял из рорариев, воинов, уступавших первым как в силе, так и в воинской доблести; а третий из акцензов, воинов, на которых всего менее надеялись, и потому они были в самом заднем ряду. Когда войско было расположено таким образом, то обыкновенно гастаты первые начинали бой. Если гастаты не в состоянии были своим натиском опрокинуть неприятеля, то они отступали в интервалы линии принципов, которые ускоренным шагом выдвигались вперед. Тогда принципы вступали в бой, а гастаты оставались позади их. Между тем триарии оставались недвижно под своими значками, левую ногу выставив вперед, прикрыв левое плечо щитами, а копья вонзив в землю перед собою остриями кверху. Они представляли собою живую стену покрытую щетиною из копий. Если и принципы действовали безуспешно, то они мало-помалу отступали к триариям. Отсюда выражение: «дело дошло до триариев» в означение, что оно принимает опасный оборот. Тогда триарии выдвигались вперед, приняв в свои интервалы гастатов и принципов, и потом, сомкнув свои ряды в сплошную массу, отчаянно (другой надежды не оставалось) нападали на неприятеля. Обыкновенно тот приходил в замешательство: он полагал преследовать по-видимому бегущих, и вдруг пред ним являлась, как бы из земли вырастала, новая масса неприятелей еще свежих и как бы более многочисленных. Обыкновенно набираемы были четыре легиона; каждый из них состоял из пяти тысяч пехотинцев при трехстах всадников. Обыкновенно столько же давали Латины вспомогательного войска. На этот раз они были нашими врагами. Войско свое они расположили в боевой порядок совершенно по образцу нашего. Не только взвод со взводом, все гастаты с гастатамп, все принципы с принципами; но каждый сотник знал, что будет иметь дело с сотником, если только не перемешаются ряды. Между триариями и с той, и с другой стороны, было по примипилу: Римлянин не слишком сильный телом, отличался храбростью и знанием военного дела. Латин вместе с чрезвычайною силою отличался испытанною воинскою доблестью. Оба знали друг друга потому, что постоянно водили первые ряды. Так как Римлянин не слишком доверял своим силам, то еще в Риме консулы ему позволили избрать себе в помощники сотника, который помигал бы ему в защите от назначенного ему врага. Этот молодой человек, встретясь во время боя с Латинским сотником, одержал над ним победу. Сражение между Римлянами и латинами происходило почти у подошвы горы Везувия, на пути к Везерису.
9. Консулы Римские, еще не выводя войска на поле сражения, принесли жертвы. В той, которую заколол Деций, верхняя часть печени оказалась, по осмотру гадателя, как бы надрезанною с одной стороны; во всех других отношениях жертва была приятна богам. Манлий принес жертву с полным успехом. — «И прекрасно — сказал Деций — если моему товарищу жертва удалась.» Устроив войско в боевой порядок, описанным выше, консулы вывела его в поле. Манлий начальствовал правым, а Деций левым крылом. Сначала обе стороны не уступали друг другу в силах и сражались с равным мужеством; но скоро, на левом крыле Римлян гастаты, не выдержав натиска Латинов, отступили к принципам. Видя расстройство своего крыла консул Деций громким голосом призывает М. Валерия: «Валерий — сказал он, время прибегнуть к помощи богов. Ты, как служитель общественного богослужения народа Римского, сказывай мне слова, которыми я, повторяя их за тобою, обреку себя за легионы.» Первосвященник велел ему надеть на себя тогу претексту, накрыть ею голову и держась рукою за подбородок, а ногами стоя на стреле, говорить за ним следующее: «Ян, Юпитер, Марс отец, Квирин, Беллона, Лары, божества Новенсильские, божества туземные, высшие силы, располагающие и нашею участью и врагов наших, божества царства подземного, Тени — поклоняясь вам, молю вас, ниспошлите вашу милость, на которую я надеюсь — пошлите силу и победу народу Римскому Квиритов; а на врагов народа Римского Квиритов обратите ужас, робость и смерть. Вот, что я высказал на словах; теперь на деле я обрекаю себя за народ Римский Квиритов, за войско, легионы и союзников народа Римского Квиритов, а легионы вражеские и их союзников обрекаю вместе с собою подземным божествам Теням и Земле.» Помолясь таким образом, Деций отправил ликторов к Т. Манлию предупредить его, что он Деций уже обрек себя за легионы; а сам в Габинском препоясании, вооружась, вскочил на коня и бросился в самую густую толпу неприятелей. Обеим сторонам казался он чем-то сверхъестественным — с неба ниспосланною очистительною для умилостивления богов жертвою, которая должна была гибель от своих отвратить на врагов. Грозное появление Деция сначала смутило только первые ряды Латинов, но вскоре расстройство не замедлило распространиться по всему их войску. Куда ни устремлялся Деций, то заметно неприятель приходил в ужас и оцепенение, как бы оглушенный небесным громом. А где он пал покрытый стрелами неприятелей, то там, на большое пространство кругом, телами их была устлана земля, и остальные обратились в бегство. А Римляне, освободясь от религиозных опасений, как бы только тут получив приказание действовать, перешли к наступлению и начали жаркий бой. Даже рорарии выбегали вперед из-за антепиланов, и помогали гастатам и принципам. Триарии, опустясь на правое колено, безмолвию ожидали приказания консула, чтобы вступить в дело.
10. Бой продолжался, и Латины в некоторых местах сражались с успехом вследствие численного перевеса сил. Консул Манлий, узнав о поступке своего товарища, слезами и похвалами воздал должную дань столь славной его кончине. Хотел было он уже ввести в дело триариев, но потом обдумал, что лучше их поберечь под самой исход сражения; а вместо того приказал акцензам, составлявшим задние ряды, выступить наперед. Увидя их и полагая, что это наши триарии, Латины и своих ввели в дело. Триарии Латинов утомились в упорном бое, и копья свои частью изломили, частью притупили, но сбили наших и считали сражение конченным. Тогда консул, обратясь к триариям, сказал: «Время вступить в дело вам, со свежими силами против утомленных. Помните же об отечестве, родителях ваших, женах и детях. Не забудьте, что консул пал для того, чтобы доставить вам победу.» Тогда триарии выступили вперед, сверкая оружием; они приняли в свои интервалы антепиланов, и громкими воинскими кликами поразили Латинских принципов, не ожидавших видеть перед собою свежие силы неприятеля. Только первые ряды его противоставили некоторое сопротивление; но наши триарии не замедлили сломить их, поражая неприятелей копьями прямо в лицо. Прочие батальоны неприятельские, находившиеся назади, почти не оказали сопротивления, как бы безоружные, и победа триариям не стоила почти никаких потерь. Побоище же неприятелей было так велико, что из его войска едва ли уцелела четвертая часть. Войско Самнитов, стоявшее в боевом порядке несколько поодаль у подошвы горы, много содействовало к приведению Латинов в ужас. Никакого сомнения не было ни в нашем войске, ни в союзном, что главная честь победы принадлежала консулам. Один на себя одного принял весь гнев и угрозы богов, и пал искупительною жертвою за войско и отечество. Другой показал такое мужество и вместе знание военного дела, что не только Римляне, но и Латины сознавались, что победа должна непременно принадлежать той стороне, которой вождем был Т. Манлий. Остатки разбитого Латинского войска бежали в Минтурны. По окончании боя, лагерь неприятельский взят и воины наши умертвили там многих неприятелей, особенно Кампанцев. Наступление ночи не дало в этот день найти тело Деция; а на другой день оно отыскано, заваленное неприятельскими стрелами, окруженное множеством неприятельских трупов. Похороны отправлены с честью, достойною великой его смерти; а товарищ прославил его память речью. Считаю не лишним присоединять здесь то, что консулу, диктатору и претору дозволяется, когда он обрекает на жертву легионы неприятелей, обречь вместо себя кого либо из граждан Римских, находящегося в списке воинов. Если обреченный умирает, то значит жертва принята; если же остается в живых, то вместо него изображение человека в семь футов вышины или, и больше, зарывается в землю и над ним приносится очистительная жертва. Сановнику Римскому по месту, где зарыто такое изображение, проходить не дозволяется. Если же консул, или диктатор, или претор хочет сам своею особою обречься за войско; то он поступает так, как Деций. Если же он останется в живых, то он не может участвовать более в совершении ни общественного, ни домашнего богослужения. Оружие свое он может пожертвовать Вулкану, или и другому какому божеству вместе с жертвою или другим даром. Стрела, на которой произносит консул, или диктатор, или претор слова обречения, не должна попадаться в руки неприятелей; если же каким-нибудь образом случится это, то в очищение надобно принести Марсу большую жертву, состоящую из свиньи, овцы и быка.
11. Хотя память этих уставов божественных и человеческих, завещанных нам предками, изгладилась давно, уступов место новым, взятым из чуждых стран, обычаям; но я не счел излишним сохранить их здесь для потомства. Я передал их здесь именно в том виде и даже теми словами, которыми они дошли до нас из отдаленной древности. Некоторые писатели говорят, что Самниты пришли на помощь Римлянам уже по окончании боя, которого исхода они нарочно поджидали. К Латинам также вспомогательный отряд пришел было уже после поражения, истратив много времени в бесполезных рассуждениях. Уже часть войска со знаменами вышла было из города, как получено известие о поражении Латинов. Вследствие этого, войско возвратилось в город, тут претор, по имени Милионий, говорят, сказал: «немного мы прошли, а за малый конец пути придется дорого заплатить Римлянам!» Остатки Латинского войска, уцелевшие от боя, рассеялись, потом собрались в одну толпу, которая и нашла убежище в городе Вецие. Здесь главный вождь Латинов в их собрании говорил: «исход сражения для обеих сторон почти равный. И то, и другое войско понесло жестокие потери. Только одна слава победы досталась Римлянам, а на деле они понесли сильное поражение, и упали в духе, как побежденные. Один консул обрек себя на смерть и погиб, другой потерял сына, которого убийцею сам же был. Войско Римлян почти все истреблено; гастаты и принципы были разбиты, убийство распространилось не только впереди знамен, но уже и за ними. Одни триарии восстановили дело. Латинам не трудно пополнить понесенный убыток в людях либо из Лациума, либо из земли Вольсков; как Лациум, так и Вольски много ближе Рима. А потому самое лучшее будет с их стороны немедленно призвать молодежь Латинов и Вольсков, и со свежим войском снова двинуться к Капуе. Неожиданное появление их войска поразит ужасом Римлян, менее всего теперь готовых к сражению. Разосланы были к Вольскам и по земле Латинов письма, наполненные ложными известиями. Им без труда поверили те, которые сами не участвовали в сражении. Поспешно собралось войско, составленное на скорую руку. Консул Торкват встретил его у Трифана (место это находится между Синуессою и Минтурнами.) Не тратя времени на укрепление лагеря, консул приказал своим воинам свалить тяжести в кучу, и немедленно вступил в бой с неприятелем, который и разбит на голову. Поражение было до того полное, что когда консул с победоносным войском двинулся вперед для опустошения полей неприятельских, Латины, а вслед за ними Кампанцы, изъявили безусловную покорность. Лаций и Капуя должны были лишиться части полей своих. Поле Латинов вместе с Привернатским и Фалернское, принадлежавшее Кампанцам, то есть все земли по сю сторону Вултурна, разделены народу Римскому. По две десятины на гражданина отведено в земле Латинов, при чем три четверти пополнено из Привернатского поля; а по три десятины в Фалернском; третья часть прибавлена, принимая в расчет отдаленность места. Наказанию не подверглись Лауренты и всадники Кампанские, так как и те и другие оставались нам верными. Сенат определил возобновить с Лаурентами союзный договор: вследствие этого он возобновляется каждый год на десятый день после Латинских празднеств. Всадникам Кампанским даровано право Римского гражданства; в память этого они привесили медную доску с надписью в храме Кастора в Риме. Кроме того положено, чтобы народ Кампанский платил ежегодно на каждого всадника (их было тысячу шесть сот) по четыреста пятьдесят мелких монет (nummum).
12. Таким образом, когда война была окончена, и каждому по его заслугам сделано или награждение или наказание, Т. Манлий возвратился в Рим. Навстречу ему — как достоверно известно — вышли только старики. Для молодежи же он и тогда и в последствии всю остальную жизнь, был предметом ужаса и омерзения. Антиаты сделали набег на поля Остийские, Арденские и Солонийские. Консул Манлий не мог, по расстроенному здоровью сам вести эти войны и назначил диктатором Л. Папирия Красса, который в то время был претором; предводителем всадников он назначил Л. Папирия Курсора. Диктатор в походе против Антиатов не сделал ничего замечательного; он только простоял в их земле несколько месяцев. За этим годом, ознаменованным поражением стольких сильных и могущественных народов, славною смертью одного консула и хотя жестоким, но заслуживающим удивления поступком другого, последовал год, в котором консулами были Ти. Эмилий Мамерцин и К. Публилий Филон. Их действия были далеко не столь замечательны, как по отсутствию великих событий, так и вследствие характера консулов, думавших более о собственных интересах, чем о благе отечества и действовавших в духе партии. Латины взбунтовались, скорбя об отнятом у них поле. Консулы встретили их на Фенектанских полях и разбили. Честь этой победы принадлежала Публилию, и он принял покорность Латинских племен, потерявших в сражении цвет своего молодого поколения; а Эмилий повел свое войско к Педу. Жителей этого города защищали Тибуртинцы, Препестинцы и Велитернцы; пришли также к ним на помощь войска от Ланувия и Акция. В открытом поле Римское войско имело успех над неприятелем, но предстояло взять город неприятельский и примыкавший к нему лагерь союзников, предприятие, которое должно было стоить больших усилий. Консул, услыхав, что сенат в Риме товарищу его присудил почести триумфа, вдруг, не приведши войну к концу, отправился и сам в Рим предъявить свои права на триумф за победу над неприятелем, им недовершенную. Сенат, как и следовало, с негодованием видел такое неосновательное честолюбие консула и отказал ему в почестях триумфа, пока он не покорит Педум. Раздраженный этим, Эмилий остальное время консульства действовал, как самый беспокойный трибун народный, не щадя нападков на аристократию. Он не переставал в речах перед народом чернить сенат, в чем не находил противоречия со стороны другого консула, происходившего из простого народа. Поводом к обвинению сената было то, что поля, Латинское и Фалернское, разделены гражданам не совсем беспристрастно. Когда сенат, желая скорее положить конец власти консулов, ему враждебных, определил назначить диктатора для ведения войны с Латинами взбунтовавшимися снова, то Эмилий, в то время бывший председательствующим консулом, избрал товарища диктатором; а тот предводителем всадников Юния Брута. Диктаторство Публилия, происходившего из простого народа, ознаменовано было и ожесточенными речами против сената и изданием трех законов, весьма выгодных для простого народа: первый гласил, чтобы все Квириты участвовали в определениях народного собрания. Второй — чтобы сенат вперед утверждал все законы, предлагаемые на голоса граждан при подаче голосов по сотням, прежде собрания их. Третий — чтобы один цензор непременно был из простого народа, так как уже оба консула вместе могли быть из того же сословия. Сенат был того убеждения, что оба консула и диктатор внутренним распоряжением сделали более вреда, чем сколько приобрели военной славы и приумножили извне могущество государства.
13. В следующем году консулами были Л. Фурий Камилл и К. Мений. Сенат всеми силами настаивал, желая яснее показать упущение прошлогоднего консула Эмилия, чтобы новые консулы употребили все усилия против Педума и взяли его. Консулы, оставив все прочие дела, немедленно отправились в поход. Лаций находился в таком положении, что, не хотя оставаться в мире, не мог продолжать войну. Для неё у него не доставало сил; а мир казался ему тягостным вследствие потери части нолей. А потому Латины сочли за лучшее оставаться в городах, чтобы не дать Римлянам поводу к войне; в случае же, если бы Римляне осадили какой из их городов, тогда все Латины должны были поспешить ему на помощь. Впрочем Педуму подали помощь весьма немногие народы. Тибурты и Пренестинцы, поля которых были смежны с полями Педуна, пришли ему на помощь. Арицины, Ланувины, Велитерны, соединясь с Антиатами и Вольсками, шли было на выручку Педума, но неожиданно встречены у реки Астуры консулом Мением и им разбиты. Камилл у Педума имел бой с многочисленным войском Тибуртинцев и одержал над ним победу, стоившую впрочем большего напряжения сил. Во время самого сражения осажденные сделали вылазку; нечаянностью своею она произвела было тревогу в наших рядах; но Камилл тотчас отделил против неприятеля часть войска, не только опять втеснил его в город; но и в тот же день, когда поразил войско Педумцев и их союзников, взял приступом город. Вследствие этого успеха положено было совершенно покорить Лациум и для того овладеть всеми их городами, приступая к ним одни за другим. Консулы так и сделали, и окончательно принудили Латинов к покорности, взяв или приступом, или на капитуляцию все их города. Расставив гарнизоны, где было нужно, консулы отправились в Рим принять почести триумфа, определенные им по общему и единодушному приговору. Сверх того положено — почесть в то время еще редкая, поставить конные статуи консулов на форуме. Не приступая к произведению выборов на следующий год, Камилл счел нужным доложить сенату об участи Латинских народов; по этому предмету он сказал следующее: «Почтенные сенаторы, дело войны окончено в Лацие по милости богов бессмертных и храбростью наших воинов. Войска неприятелей разбиты у Педума и Астуры. Все города Латинов и у Вольсков Акций взяты нами, и в настоящее время заняты нашими гарнизонами. Теперь остается нам подумать о том, какими средствами упрочить навсегда мир с Латинскими народами, уже не раз поднимавшими против нас оружие. Конечно, по милости богов бессмертных, от вас зависит решение вопроса: существовать ли Лацию или нет. Остается вам решить средствами снисхождения или жестокости, хотите вы удержать Латинов навсегда в повиновении. Хотите быть неумолимыми против тех, которые отдались на волю вашу, — вы можете разорить весь Лаций и обширные пустыни будут там, откуда столько раз пользовались вы вспомогательным войском, оказавшим вам важные услуги. Или не хотите ли вы последовать лучше в этом случае примеру предков ваших, этим средством упрочивших могущество Рима — принятием побежденных в число его граждан. Таким образом и слава ваша будет велика, и отечество выиграет в силе и могуществе. Только та власть прочна, которою довольны подчиненные. Но как бы вы не решили теперешний вопрос, решайте его скорее. Целые народы, колеблясь между страхом и надеждою, ждут решения своей участи. Для вас лучше заботу эту спять с себя и успокоить умы, тревожимые беспокойством — или милосердием и прощением, или грозою наказания. Мы свое дело сделали, доставили вам возможность и все средства решить этот вопрос по вашему благоусмотрению. Теперь вы решайте так, как будет полезнее для вас и отечества.»
14. Сенаторы в общем одобрили предложение консула; но находя, что не все Латинские народы заслуживают одной и той же участи, а желая и награду и наказание соразмерить со степенью виновности каждого, поручили консулу доложить сенату о каждом народ отдельно. Вследствие этого о каждом состоялся отдельный декрет. Ланувинцам дано право гражданства и возвращено право богослужения с тем, чтобы храм и священная роща Юноны Хранительницы были общим достоянием и Ланувинов и народа Римского. Арицины, Номептаны и Педаны приняты в число граждан Римских, с теми же правами, как и Ланувины. Тускуланцам оставлено право гражданства, которое они получили прежде; за возмущение наказаны немногие главные его виновники. Велитернцы, некогда граждане Римские, наказаны строго: стены города разрушены, сенат уведен и велено им жить только по ту сторону Тибра. В случае, если кто из жителей Велитерна попадется на этой стороне, то он обязан заплатить пеню в тысячу асс, а до тех пор оставаться в оковах у того, кто его захватит. Поле сенаторов отдано новым поселенцам; по приписании их, Велитры приняли опять вид многолюдного города. В Антий послана также новая колония, но в число колонистов дозволено записываться и прежним жителям. У них отняты их длинные суда (галеры), запрещено плаванье по морю; но даровано право гражданства. Тибуртинцы и Препестинцы должны были лишиться части полей своих не столько за участие в последнем возмущении, которое они разделяли со всеми Латинами, сколько за то, что некогда, из ненависти к Римлянам, они призвали на помощь дикий народ — Галлов. Прочие народы Латинские были лишены нрава взаимных брачных союзов, торговли и собраний народных. Кампанцам, за верность их всадников, а Фунданам и Формианам за то, что по их землям всегда был готов свободный и безопасный путь Римскому войску, дано право гражданства, но без права подачи голоса. Куманцам и Суессуланам даны те же права, что и жителям Капуи. Корабли, взятые у Антиатов частью введены в верфи Рима, частью сожжены, а медными носами их украшена эстрада, сделанная на форуме, с того времени получившая название Ростр.
15. В следующем году, при консулах К. Сульпицие Ланге и П. Элие Пэте, царствовал мир и спокойствие, обеспеченные не столько силою оружия, сколько умеренностью и милосердием Римлян к побежденным. Тут произошла воина между Сидицинами и Аврунками. Последние, с тех пор как покорились консулу Т. Манлию, оставались постоянно в покое и потому тем с большим правом могли рассчитывать на помощь со стороны Римлян. Но прежде, чем консулы вывели войско из города (сенат определил подать помощь Аврункам) — пришло известие, что Аврунки от страху оставили город и с женами и детьми ушли в Суессу, которую укрепили (теперь она известна под названием Аврунки). Прежний же город их разрушен до основания Сидицинами. Сенат, негодуя на консулов, что они своею медленностью были причиною несчастья, претерпенного союзниками, определил назначить диктатора. Таковым избран К. Клавдий Регилленский; а начальником всадников К. Клавдий Гортатор. Но явились суеверные опасения относительно этого выбора, и гадатели объявили, что действительно произведен он неправильно; а потому диктатор и предводитель всадников сложили с себя должность. В том же году Весталка Минуция была заподозрена вследствие излишней её заботливости о собственной наружности; на нее сделал показание один раб. Ей велено по этому сначала не касаться более святыни и строже смотреть за своими рабами. Потом по суду она зарыта в земле живая у Коллинских ворот на так называемом поле преступления (получившем название именно от этого происшествия). В том же году сделан первым претором из простого народа К. Публилий Филон несмотря на сопротивление консула Сульпиция, который говорил, что не считает выбор действительным. Что же касается до сената, то он не слишком обратил внимание на этот выбор, будучи уже вынужден делить и более важные должности с простым народом.
16. В следующем году, при консулах Л. Папирие Крассе и Кезоне Дуилие, случилась война не опасная, но с народом, с которым у Рямлян еще не было неприязненных столкновений, а именно с Авзонами, у которых главный город Калес. Они действовали против нас вместе со своими соседями Сидицинами; в произошедшем сражении без большего труда войска обоих народов были разбиты, но близость города дала бегущим безопасное убежище. Несмотря на неважность этой войны сенат решился обратить на нее внимание и положить конец дерзости Сидицинов, которые постоянно или сами были зачинщиками войны, или помогали другим при её ведении, или служили поводом к неприязненным действиям. А потому сенат употребил все старания, чтобы консулом был избран М. Валерий Корв, величайший полководец того же времени; он избран консулом в четвертый раз. Товарищем Корва сделан М. Атилий Регул; а, чтобы не случилось ошибки, консулы просили поручить М. Валерию ведение войны с Сидицинами не в очередь. Получив победоносное войско от прежних консулов, М. Валерий двинулся к городу Калес, как средоточию войны. Неприятель, не оправившийся еще от ужаса первого поражения, обратился в бегство при первом воинском клике и натиске Римлян, и войско наше, преследуя бегущих, осадило город. Усердие и воинский жар наших воинов были таковы, что они хотели тотчас же броситься к стенам города с лестницами и взять его приступом. Но Корв не хотел подвергать их опасности, и предпочел действовать хотя медленнее, но вернее и надежнее. Приступлено было к правильным осадным работам: выведена терраса, устроены крытые ходы и придвинуты к стенам башни; но все эти работы остались по одному благоприятному случаю бесполезными. Один пленный Римлянин, М. Фабий, во время празднества, случившегося в городе, высвободился из оков и с помощью веревки, укрепленной к зубцу стены, спустился с неё вниз между производимых Римлянами осадных работ; он сказал Римскому вождю, что теперь-то время напасть на сонных врагов, отяжелевших вследствие объедения и пьянства. Город Авзонов взят так же легко и без труда, как и разбито войско их в открытом поле. В городе найдена огромная добыча; в Калесе оставлен гарнизон, а легионы консул отвел в Рим, где вследствие сенатского определения, получил почести триумфа. Чтобы и Атилия не совсем устранить от участия в воинской славе этой компании, положено было — обоим консулам вести войско против Сидицинов. А для управления наступавшими выборами по сенатскому определению назначен диктатором Л. Эмилий Мамерцин; предводителем всадников сделал он К. Публилия Филона. На выборах, состоявшихся под председательством диктатора, избраны консулами Т. Ветурий и Сп. Постумий. Хотя война с Сидицинами и не была еще приведена к концу; но, желая привязать простой народ благодеяниями, сенат определял разделить поселенцам из Римских граждан земли города Калес. Число их назначено две тысяча пятьсот человек; составлена комиссия из трех членов для раздела земли и отведения туда поселенцев; членами её были Кезон Дуилий, Т. Квинкций и М. Фабий.
17. Новые консулы, приняв войско от прежних, вошли в пределы неприятельские и опустошая область достигли самого города. Под стенами его собрано было огромное войско Сидицинов и по всему было заметно, что они решились отчаянно защищать свою независимость. Вследствие этого и слухов, что Самниты замышляют с нами войну, оба консула по сенатскому определению назначили диктатором П. Корнелия Руфина; а предводителем всадников был М. Антоний. Возникло сомнение в религиозном отношении насчет правильности их выбора, и потому они оба сложили с себя возложенные на них звания. Так как вслед за тем началось моровое поветрие, то всем уже казалось очевидным, что боги раздражены несоблюдением их священных обрядов. Вследствие этого назначено временное правление. Уже пятнадцатым правителем, М. Валерием Корвом избраны консулы А. Корнелий вторично и Кн. Домиций. Господствовало совершенное спокойствие извне и внутри, но достаточно было распространиться слуху о нашествии Галлов, чтобы произвести тревогу, вследствие которой назначен диктатором М. Папирий Красс, а предводителем всадников П. Валерий Публикола. Они произвели набор тщательнее, чем как обыкновенно бывало в случае войны с соседственными народами. Впрочем отправленные нарочно лазутчики донесли, что по их разведыванию со стороны Галлов не угрожает ни малейшей опасности. Относительно Самнитов было подозрение, что они уже второй год задумывают против нас войну; вследствие этого наше войско не было выведено из земли Сидицинов. Впрочем Самниты приняли сторону Луканов в войне против Александра Эпирского. Союзные войска обоих народов встретили этого царя, когда он выступил из Пэста. Александр в произошедшем сражении остался победителем; он заключил мир с Римлянами; но еще подвержено сомнению, каковы были бы его отношения к ним, если бы во всем прочем все случилось по его желанию. В этом году была перепись, в состав которой поступили и вновь принятые граждане; из них составлены новые трибы: Мэция и Сканция. Производили перепись цензоры К. Публилий Филон и Сп. Постумий. Жители Ацерры по предложению претора Л. Папирия, приняты в число граждан Римских, но без права голоса. Вот внутренние и внешние события, случившиеся в этом году.
18. Следующий год, когда были консулами М. Клавдий Марцелл и К. Валерий, ознаменовал печальным событием, последствием или злобы человеческой, или вредоносного влияния атмосферы. Что касается до второго консула, то прозвание его в одних летописях Флакк, а в других Потит; впрочем это обстоятельство маловажное. Желательно было бы, чтобы также недостоверно было известие, сохранившееся впрочем не у всех летописцев, о том, что необыкновенная смертность в этом году была вследствие отравления. Впрочем считаю нужным передать подробности этого события, как они дошли к нам от писателей, в правдивости которых несправедливо было бы усомнится без основания. Знатнейшие лица в государстве стали умирать один за другим скоропостижно, и болезнь их сопровождалась одними и теми же явлениями. Одна служанка явилась к курульному эдилю Фабию Максиму и сказала, что откроет причину внезапной смертности, если она будет общественным ручательством уверена в собственной безопасности. Фабий тотчас дал знать консулам; те доложили сенату, который согласился дать ручательство доносчице. Тогда она объявила, что государство терпит вследствие преступной злобы Римских женщин, которые сами изготовляют яды; и бралась тотчас захватить на деле, буде ей дадут провожатых. Действительно, по указанию доносчицы, некоторых женщин застали варящими лекарства, а у других найдены таковые уже приготовленными; те и другие были вынесены на Форум, а двадцать женщин, у которых они найдены, приведены туда же посланным за ним сторожем. Две из них, Корнелия и Сергия, обе из роду патрициев, стали утверждать, что эти лекарства не вредные, а целебные. Тогда доносчица сказала им: если так, то выпейте их сами и докажите тем, что я солгала. Женщины просили, чтобы им позволили переговорить между собою. Народ поотдвинулся и они ввиду всех потолковали что-то между собою; все согласились испить приготовленные ими снадобья и когда выпили, то все померли жертвою своего же собственного адского умысла. Тотчас схвачены служанки этих женщин и по их указанию открыто множество их сообщниц. Сто семьдесят из них осуждены на смертную казнь. Это было первое следствие в Риме об отравлении; до того же о нем не было и слуху. Событие это навело даже суеверный ужас на современников; они думали видеть в нем что-то сверхъестественное и приписывали не столько человеческой злобе, сколько безумному ослеплению. Так как древние летописи сохранили память, что достаточно было диктатору вбить гвоздь с некоторыми священными обрядами для того, чтоб успокоить умы граждан, взволнованные внутренними раздорами; то положено и в этом случае назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором на этот предмет избран Кн. Квинктилий; а предводителем всадников он назначил себе Л. Валерия. Исполнив возложенное на него поручение, то есть вбив гвоздь, он сложил с себя звание диктатора.
19. Консулами назначены Л. Папирий Красс во второй раз и Л. Плавтий Венно. Вначале этого года пришли послы Фабратерны из Вольсков и Луканы, прося принять их в подданство Рима. Они говорили, что будут верными и послушными подданными Римского народа, если только тот защитит их от Самнитов. Сенат Римский тогда же отправил к ним послов, требуя, чтобы они оставили в покое земли означенных народов. Самниты послушались не потому, чтобы желали мира, но не изготовясь еще к войне. В этом же году началась война с Привернатами; участие в ней приняли Фунданы, давшие из своих рядов ей вождя, по имени Витрувия Вакка, человека заслужившего известность не только у своих соотечественников, но и в Риме. У него в Риме был дом; он находился на Палатинской горе, был срыт до основания, и земля его продана с молотка; место это носит название лугов Вакка. Этот Вакк с войском внес опустошение на далекое расстояние в области Сетинскую, Норбанскую и Коранскую; против него двинулся Л. Папирий и остановился лагерем недалеко от неприятельского. Витрувий не имел ни довольно благоразумия, чтобы, видя перевес неприятеля в силах, держаться за лагерными окопами, ни присутствия духа, чтобы дать сражение подалее от них. Он устроил войско в боевом порядке почти у самого лагеря, но не принял никаких мер, внушаемых или благоразумием, или воинскою смелостью: воины его помышляли более о бегстве назад, чем о сражении с неприятелем; а потому поражение их было скорое и решительное. Впрочем самая теснота места и близость лагеря были причиною, что неприятельское войско не понесло большего урону. Почти ни один из неприятелей не убит в открытом поле во время битвы, а весьма немногие из задних рядов убиты во время бегства в лагерь. Неприятель не находил себя и здесь довольно безопасным; но, с наступавшем ночи, поспешно удалился в город Приверны. Другой консул, Плавтий, опустошил поля Привернатов и отогнал их стада; а потом двинулся в землю Фундан. Когда он вошел в их пределы; то на встречу ему вышел весь сенат их, говоря: «что он явился просить не за Витрувия и его сообщников, но за Фунданский народ; а что он в войне не принимал участия, то доказал сам Витрувий; он искал убежища в Приверне, а не в Фундах, хотя он сам родом из этого города. А потому пусть Римляне преследуют и казнят своих врагов, нашедших убежище в Привернах, заслуживающих большего наказания за двойную измену и тому и другому отечеству — и Фундам, и Риму. Что же касается до Фундан; то они никогда не думали о нарушении мира, всегда были расположены к Римлянам, а с благодарностью помнят, что еще не давно приняты в число граждан Римских. Сенат молит консула пощадить войною невинный народ, которого земли, город, жизнь граждан, их жен и детей в полной власти народа Римского.» Консул похвалил Фундан за их верность и, дав письмом знать сенату Римскому, что Фунданы изъявили покорность, двинулся опять к Приверну. Клавдий пишет, что сначала консул поступил строго с зачинщиками заговора: триста пятьдесят человек, принимавших главное участие в заговоре, отправлены в Рим связанными. Впрочем сенат Римский не был доволен покорностью Фундан, находя, что этот народ хотел отделаться казнью граждан самых бедных и незначительных.
20. Город Приверн был осаждаем обоими консульскими войсками; а потому один из консулов вызван в Рим для управления выборами. В этом году в первый раз устроены тюрьмы в цирке. Еще война с Привернатами не была приведена к концу, как распространился слух, весьма положительный, об угрожающей войне с Галлами. Как и всегда, сенат не оставил его без особенного внимания; он отдал приказание новым консулам Л. Эмилию Мамерцину и К. Плавтию, чтобы они в тот же день, как только вступили в отправление должности, а именно в Квинтильские Календы, разделили между собою провинции. Мамерцин, на часть которого досталась война с Галлами, должен быль произвести набор немедленно; даже ремесленники, народ мало способный к отправлению военной службы, были, как говорят, призваны к ней. В Вейях собралось огромное войско, которое должно было идти на встречу Галлам в случае их приближения. Идти далее их отыскивать нашли неблагоразумным, опасаясь, как бы неприятель иным путем не бросился к Риму. Несколько дней войско Римское пробыло в Вейях; но, видя, что с этой стороны все спокойно, оно всею массою обрушилось на Приверны. Здесь историки разнятся в своих показаниях: одни говорят, что город взят приступом и Витрувий живой достался в руки Римлян; а другие, что прежде окончательного приступа, жители Приверн через герольда изъявили покорность и сами выдали Витрувия. Сенат, когда ему было доложено о Привернатах и Витрувие, определил консулу Плавтию дать почести триумфа, после того как он разрушил стены Приверна и оставил в нем сильный гарнизон. Что же касается до Витрувия, то его велено держать в тюрьме до прибытия консула и потом его казнить смертью, высекши прежде розгами. Дом его, находившийся в Палатинской части города, положено разорить до основания, а имущество обречено Семону Санку: на деньги, вырученные за его продажу, сделаны медные круги, которые и положены в часовню Санка, против храма Квирина. О членах Привернатского сената постановлено: чтобы те из них, которые после измены Римлянам останутся в Привернах, жили по ту сторону Тибра точно так же, как и Велитернцы. Таковы были распоряжения сената Римского; но исполнение их оставлено было до триумфа Плавтиева. Тогда Витрувий и товарищи его измены были казнены; насытя народ зрелищем казней виновных, консул счел своевременным доложить сенату об участи остальных Привернатов; он сказал в собрании сената: «так как, почтенные сенаторы, виновники в измене приняли казнь, какую заслужили от богов бессмертных и от вас, то как вам угодно будет поступить с массою народа, невинного в умысле старейшин. Конечно, я знаю, что мое дело спрашивать вас о мнении, а не навязывать вам свое, но считаю нужным обратить внимание ваше на то обстоятельство, что Привернаты ближайшие соседи Самнитам, с которыми у нас самый ненадежный мир и потому благоразумие требует, чтобы между нами и Привернатами оставалось как можно менее поводов к взаимному раздражению.»
21. Относительно этого вопроса мнения были весьма различны: одни советовали употребить строгость, а другие снисхождение. Эту неизвестность еще увеличил ответ одного Приверната. Он, имея в памяти более то положение, в котором родился, чем принимая в расчет то, в котором в настоящее время находился, на вопрос одного из державшихся строгости: «какого, по его мнению, заслуживают наказания Привернаты?» — отвечал: «такого, какое прилично для людей, достойных пользоваться правами вольности.» Консул заметил, что такой ответ сделал еще неуступчивее тех из сенаторов, которые действовали против Привернатов и желая выманить от Привернантских послов ответ более мягкий, он их спросил: «если мы вас простим на этот раз, то как вы будете соблюдать мирный договор между вами?» — «Свято и ненарушимо, если он будет для нас выгоден; но если тягостен, то не долго.» Некоторые из сенаторов стали роптать против этого ответа, как явно содержащего в себе угрозу и возбуждающего к восстанию племена, с Римом замиренные. Но благороднейшая часть сената истолковала слова Приверната в лучшую сторону; тут говорили: «вот голос мужа, достойного вольности! Да и можно ли поверить тому, чтобы как целый народ, так и отдельный человек оставался в положении для него тягостном долее, чем сколько будет вынужден необходимостью. Только тот мир прочен, который заключен с согласия обеих сторон; а там, где хотят из побежденных сделать рабов, вотще было бы ждать с их стороны верности.» Сам консул много содействовал к распространению этого мнения. Обратясь к старейшим сенаторам, бывшим консулам, от которых по большей части зависело решение сената, он громко, чтобы всем было слышно — говорил: «Те, которые и в самых крайних обстоятельствах заботятся об одной вольности, достойны быть приняты в число граждан Римских.» Таким образом дело Привернатов было решено в сенате в их пользу и, по предложению сената, определением народного собрания, приняты они в число граждан Римских. — В том же году отправлено в Анксур триста Римских поселенцев; им отведено по две десятины земли на каждого.
22. Следующий за тем год, когда консулами были П. Плавтий Прокул и П. Корнелий Скапула, не ознаменован никаким замечательным событием ни внутри государства, ни извне. Впрочем тогда отведена колония в Фрегеллы (поле этого города сначала принадлежало Сидицинам, а впоследствии Вольском); в то же время М. Флавий сделал угощение народу по случаю похорон матери. Иные были того мнения, что Флавий, под предлогом почтить память матери, хотел отблагодарить этим пиршеством народ за то, что он оправдал его в обвинении прелюбодеяния с одною замужнею Римлянкою, по которому он был позван на суд эдилями. Угощение, данное Флавием народу за приговор его уже сделанный, было для него поводом к возвышению. На следующих же выборах он выбран заочно в трибуны народные мимо многих, лично искавших этого места. — Неподалеку от того места, где ныне стоит Неаполь, находился город Палэполис. Народонаселение обоих городов было одного происхождения, а именно из города Кум; а жители Кума были родом из Эвбей. С помощью того флота, на котором приплыли, они завладели многими пунктами по тому морскому берегу, на котором и теперь живут. Сначала они овладели было островами Энариею и Питекузами, а потом дерзнули утвердиться и на материке Италии. Жители Палэполиса, уверенные отчасти в собственных силах, отчасти в помощи Самнитов, которые весьма неверно соблюдали мирный договор с Римлянами, а может быть и под влиянием дошедшего к ним слуха, будто Рим опустошен моровым поветрием, начали неприязненные действия против Римских поселенцев, живших на Кампанском и Фалернском поле. Вследствие этого при консулах (оба они избраны были во второй раз) Л. Корнелие Лентуле и К. Публилие Филоне отправлены к жителям Палэполиса фециалы требовать возвращения награбленного; но они принесли ответ самый надменный: так как Греки вообще весьма бойки на словах, но не на деле. По предложению сената, народное собрание определило: объявить войну Палэполитанцам. По разделу провинций между консулами вести войну с Греками досталось Публилию. Корнелий с другим войском стал на границе Самнитов для того, чтобы в случае их движения действовать против них. Притом был слух, что Самниты тотчас подадут помощь взявшимся за оружие Кампанцам. Потому-то Корнелий за лучшее счел здесь расположиться лагерем.
23. Оба консула дали знать сенату, что мир с Самнитами весьма непрочен. Публилий донес за верное, что две тысячи Ноланцев и четыре Самнитов вошли в Палэполис почти против воли Греков. Корнелий со своей стороны писал, что по всему Самнию объявлен набор, что все Самниты берутся за оружие, уговаривая к восстанию соседние народы. Положено прежде начатия войны обослаться с Самнитами послами. Самниты дали ответ грубой; они сами жаловались на обиды со стороны Римлян, и тем слабее защищались от взводимых на них обвинений: «Они — Самниты — не помогали Грекам ни с общего совета, ни отдельно, их граждане. Фундан и Формианов они не возбуждали к войне, находя и своих собственных сил достаточными для ведения её. Впрочем, они не хотят скрывать, что народ Самнитов с неудовольствием видит, что город Фрегеллы, взятый Самнитами у Вольсков и разрушенный, восстановлен из развалин народом Римским и таким образом явилась на Самнитском поле Римская колония, под названием Фрегелл. Такого унижения и позора не снесет народ Самнитов и будет стараться всеми силами загладить его, если Римляне не окажут ему справедливого удовлетворения.» Римский посол предлагал им сослаться на третейский Суд общих их друзей и союзников, и получил на это следующий ответ: «К чему двоедушничать? Наши, Римлянин, взаимные споры не разрешатся ни словами послов, ни чьим либо посредничеством; но пусть решатся они оружием и общим жребием войны на Кампанском поле; там мы сойдемся. Станемте с вами лагерями между Капуею и Суессулою и решим, кому повелевать Италиею — Самнитам или Римлянам.» Послы Римские отвечали, что они пойдут туда, куда укажут им их вожди, а не туда, куда приглашает неприятель. Между тем Публилий, заняв войском выгодную позицию между Пэлэполисом и Неаполем, стал на перерез сообщениям неприятелей, и отнял у них возможность подать друг другу руку помощи, как было между ними условлено. Между тем приближался срок выборов, а несообразно было с выгодами отечества отозвать Публилия от стен неприятельского города, которым овладеть с каждым днем росла надежда; а потому через трибунов народных предложено народному собранию, чтобы Публилий Филон, по истечении срока его консульства, в должности проконсула привел к концу войну с Грециею. Другой консул, Л. Корнелий, проник с войском в землю Самнитов; положено и его не отвлекать от военных действий; а сенат письменно отнесся к нему о назначении диктатора для управления выборами. Л. Корнелий избрал диктатором М. Клавдия Марцелла; а тот правителем всадников при себе назначил Сп. Постумия. Впрочем, диктатору не привелось заведывать выборами вследствие возникшего сомнения о правильности его назначения. Прибегли к мнению гадателей; и те объявили выбор диктатора неправильным. С горечью отзывались об этом трибуны народные, находя такой отзыв гадателей подозрительным и пристрастным. Они говорили: «как могли гадатели узнать неправильность назначения диктатора, сделанного консулов при наступлении ночи, в молчании. Об обстоятельствах, сопровождавших назначение, консул не писал ни кому ни официально, ни частным образом. Кто из людей может похвалиться, что он или слышал, или видел что-либо, сделавшее выбор диктатора недействительным? Как гадатели, сидя в Риме, могли узнать, о том, что было неправильного в назначении диктатора, случившемся в лагере консула? Не ясно ли, что вся мнимая неправильность выбора в глазах гадателей заключается в том, что диктатором избран плебей.» Но такие и подобные им речи трибунов народных остались без действия. Дело дошло до временного правления: под разными предлогами выборы все откладывались; наконец уже четырнадцатый временный правитель Л. Эмилий назначил консулами К. Пэтелия и Л. Папирия Мугиллана: в некоторых летописях нахожу прозвание Курсора.
24. В этом году — как утверждают историки — построена Александрия в Египте; тогда же сбылось на деле предсказание оракула Додонейского Юпитера относительно участи Эпирского Царя Александра; он убит Луканским изгнанником. Отправляясь по призыву Тарентинев в Италию, царь Александр получил следующий ответ от оракула: «берегись города Пандозии и реки Ахеронта; там найдешь конец твоему земному поприщу.» Тем поспешнее перебрался Александр в Италию, желая быть как можно далее от города Пандозии, находящегося в Эпире и от реки Ахеронта, которая, начавшись в Молоссиде, теряется в адских болотах Феспротинского залива. Но, чаще всего случается, царь Александр, стараясь избегнуть своей судьбы, шел сам ей на встречу. Не раз поражал он полки Бруттийцев и Луканцев. Он овладел Гераклеею, Тарентинскою колониею, Консенциею и Сипонтом, городами Луканцев, Териною, городом Бруттийцев и другими городами Мессапиев и Луканцев. Триста знатнейших семейств он в виде заложников отослал в Эпир. Недалеко от города Пандозии, находящегося на границе Луканцев и Бруттийцев, царь Александр занял войском три холма, находившиеся в некотором один от другого расстоянии; с них он делал набеги во все стороны неприятельской области. В числе приближенных Александра находились двести Луканских изгнанников; народ этот характера вероломного и непостоянного и быстро меняет свое мнение, глядя по перевороту счастия. Сильные и беспрерывные дожди обратили поля в болота и прервали таким образом сообщение между разными отделениями царской армии, находившимися на трех холмах; таким образом два отделения войска Александрова были нечаянно захвачены неприятелем, и не могши подать друг другу помощи, истреблены им. Потом неприятель обратился всеми силами осаждать самого царя с остальным войском. Тогда Луканские изгнанники вошли в сношения со своими соотечественниками, и под условием возвращения обещались выдать им царя живым или мертвым. Царь с отборными воинами совершил славное дело: он пробился сквозь толпы неприятелей, собственной рукою умертвил вождя Луканцев, попавшегося на встречу и, собрав бегущие остатки своего войска, прибыл к реке, через которой остатки моста, снесенного половодьем, указывали путь. Не зная хорошо бродов, с трудом переходили воины Александра, и один из них под влиянием страха и усталости, проклиная реку, сказал: «вот уж по правде зовешься ты Ахеронтом!» Услыхав это название, царь, вспомнил предсказание, в раздумье остановился. Сотим, начальник царских телохранителей, сказал ему: «за чем медлишь ты в виду такой опасности?» — и показал на Луканцев, устраивавших засаду. Видя приближающуюся их толпу царь, извлекши меч, пустил коня в реку. Уже он был у берега, когда Луканский изгнанник издали поразил его дротиком. Волны реки отнесли бездыханное тело царя, пронзенное оружием, к постам неприятельским. Тут оно было перехвачено и подверглось гнусным оскорблениям. Разрубив его по полам, неприятели одну часть тела отослали в Консенцию, а над другою издевались сами, бросая издали в нее камни и пуская как в цель стрелы. Тогда одна женщина, вмешавшись в толпу, простершую злобу свою до неистовства, со слезами просила воинов остановиться. Проливая слезы, она говорила: «у меня муж и дети во власти неприятелей. Я надеюсь, что может быть им возвратят свободу хоть за истерзанные остатки царя.» Таким образом положен был конец гнусной потехе над трупом. Благодаря старанию одной женщины, остатки тела похоронены в Консенции, а кости отосланы в Метапонт к неприятелям; оттуда они отвезены к вдове Александра Клеопатре и сестре Олимпиаде. Одна из них была мать великого Александра, а другая сестра. Такова была печальная участь царя Эпирского Александра. Мы сочли нужным вкратце упомянуть о нем, хотя по воле судеб, ему не пришлось иметь непосредственного столкновения с Римлянами.
25. В том же году было в Риме постилание лож тем же богам, каким обыкновенно — для их умилостивления; это было пятое по построении Рима. Потом новые консулы, исполняя повеление народа, отправили нарочных герольдов к Самнитам — объявить им войну. Приготовления к ней делались с большим старанием, чем против Греков. Вдруг явилась помощь с той стороны, откуда вовсе ее не ожидали. Лукавцы и Апулийцы, дотоле не имевшие никаких отношений к Риму, предложили Римлянам союз, обещая помощь на войну оружием и людьми, вследствие этого с ними заключен дружественный союз. Начало компании в земле Самнитов ознаменовалось для Римлян успехами: три неприятельских города достались нам в руки и поля их на далекое пространство опустошены войсками обоих консулов по первом их прибытии в неприятельскую область. Между тем к этим счастливым событиям присоединилось и то, что приближался конец воины с Греками и осады их города. Со всех сторон окруженные нашими осадными работами и таким образом лишенные надежды на помощь, Греки в собственных стенах терпели худшее, чем чего могли ждать они от врага. Стоявший у них гарнизон обращался с ними, как с пленными, насиловал жен и детей и вообще вел себя так, как бы в городе взятом приступом. Когда в городе было получено известие, что придут вспомогательные войска из Тарента и земли Самнитов, то граждане были того мнения, что и без того у них в город — Самнитов более чем сколько нужно. Что же касается до Тарентинцев, которые были, также как и Палэполитанцы, Греческого происхождения, то последние ждали их с нетерпением, чтобы иметь в них защиту не столько против Римлян, сколько против Самнитов и Ноланцев. Наконец осажденные сочли за меньшее зло покориться Римлянам. Харилай и Нимфий, старейшины города, составили между собою заговор, разделив между собою роли так, что один должен был перебежать в Римский лагерь, а другой оставаться в городе выжидать удобного случая для предания его Римлянам. Харилай, явясь в стан к Публилию Филону, сказал консулу: «в добрый, благоприятный и счастливый час для жителей Палэполиса и для народа Римского явился он, чтобы отдать отечество в руки Римлян. От испытанного благородства этого народа будет зависеть, как счесть его дело, изменою или благом для отечества. Что касается до него, то он собственно для себя не просит ничего и не требует никакого условия. Что же касается до отечества, то не столько условие предлагает он за него, сколько просит, чтобы Римляне, в случае успеха, имели скорее в памяти, какого труда стоило и с какими опасностями было сопряжено для Палэполитанцев возвратиться снова к союзу с Римлянами, чем то, как неосмотрительно и безрассудно дерзнули Палэполитанцы оскорбить их.» Консул похвалил Харилая за его усердие и дал ему три тысячи человек для занятия той части города, которая была во власти Самнитов. Этим отрядом начальствовал военный трибун Л. Квинкций.
26. Между тем Нимфий с умыслом представлял начальнику самнитов, что в настоящее время, когда все почти войска римлян сосредоточены около Палэполиса, или в земле самнитов, весьма удобно будет с помощью флота опустошить не только прибрежье римской области, но и самые окрестности города. Чтобы замысел этот удался вполне, Нимфий советовал тотчас сесть на суда и именно ночью. Для удобнейшего и скорейшего исполнения этого предприятия вся молодежь Самнитская, кроме той, которая занимала самые необходимые караулы, отправлена была к берегу. Там Нимфий нарочно, противоречащими одно другому, приказаниями тянул время и увеличивал замешательство, и без того необходимое вследствие темноты и многолюдства. Между тем Харилай был впущен в город и когда Римские воины наполнили его верхнюю часть, то он приказал испустить громкие воинские клики. По этому сигналу Греки, как им было приказано от их начальников, положили оружие; а Ноланцы бежали через заднюю часть города по дороге, ведущей в Нолу. Самнитам, отрезанным от города, возможность уйти представлялась сначала счастливым обстоятельством; но когда они осмотрелись и увидели себя вне опасности, то они поняли, сколько в ней постыдного. Они, безоружные, оставив все во власти неприятелей, возвратились домой обнаженными и несчастными; не только для врагов, но и для соотечественников, они были предметом насмешек и укоризны. Не безызвестно мне и другое предание о том, будто бы город отдали Римлянам Самниты; но я рассказал выше это событие так, как его передают историки наиболее заслуживающие вероятия; притом мирной союз, заключенный около того времени с Неаполитанцами (война с Греками имела такой исход) сделает правдоподобнее то мнение, что они сами подали Римлянам первые руку примирения. Публилию определен триумф: не без основания полагали, что неприятель вынужден был к примирению упорною осадою города. Таким образом Публилий первый удостоился и отсрочки вверенной ему власти (до него этого не было) и почестей триумфа, тогда когда уже срок служения его окончился.
27. Тотчас вслед за тем вспыхнула воина с Греками другого прибрежья. Тарентинцы, обнадеживая Палэполитанцев помощью, были несколько времени причиною их упорства и продолжения войны. Узнав же, что Палэполис достался во власть Римлян, Тарентинцы пришли в страшное негодование; они считали себя оставленными, забыв, что сами не подали во время помощи своим союзникам. Гнев и зависть тарентинцев в отношении к римлянам не знали пределов; тем более когда они узнали, что луканцы и апулийцы сделались союзниками Римлян (и с тем и с другим народом союзные договоры заключены в этом году.) «Римляне — так толковали промеж себя Тарентинцы — добрались почти и до нас, и скоро нам придется видеть в них или своих врагов или повелителей. Теперь участь наша тесно сопряжена с Самнитскою войною и зависит вполне от её исхода. .Только этот народ один борется еще с Римлянами, да и борьба эта ему, оставленному Лукавцами, не под силу. Надобно, во что бы то ни стало употребить хитрость и, перессорив Лукавцев с Римлянами, разрушить связующий их союзный договор.» Такого рода толки не долго оставались без исполнения в народе, жадном до нового. Несколько молодых Луканцев, пользовавшиеся большою, хотя я не завидною известностью между своими соотечественниками, сделали себе сами рубцы, будто от от розог и явились обнаженные в собрание своих едниоземцев. Показывая знаки наказания, они громко жаловались, что консул Римский высек их безжалостно и едва не лишал было жизни за то, что они дерзнули войти в лагерь Римлян. дело это походило на правду, а не на хитрость; так по-видимому было чувствительно оскорбление теми понесенное, которые жаловалось. Приняв к сердцу такую обиду, граждане требуют от начальников, чтобы они собрали сенат. Одни, обступя место его заседаний, громкими кликами требовали объявления войны Римлянам. Другие разошлись по полям, призывая к оружию сельское народонаселение. Волнение сообщилось, даже самым спокойным гражданам: под влиянием общего одушевления определено возобновить союзный договор с Самнитами, и на этот предмет отправить к ним послов. Даже Самниты с недоверием смотрели на такую быструю и ничем не объяснимую перемену политики Лукавцев и потребовали от них заложников и того, чтобы они приняли их гарнизоны в свои укрепленные города. Ослепленные гневом и введенные в обман, Луканцы ни в чем не отказали. Весьма скоро обнаружился обман, когда виновники произведенной тревоги удалились в Тарент; но Луканцам, поставившим себя в совершенную зависимость от Самнитов, не оставалось ничего более, кроме бесплодного раскаяния.
28. С этого году началась для народа Райского как бы новая эра вольности вследствие того, что должники перестали отвечать за долги своею личностью. Закон был изменен вследствие преступной похоти одного кредитора и неумеренной его жестокости. То был Л. Папирий: ему отдал себя в рабство К. Публилий за отцовские долги. Он был еще в таких летах и так красив, что не должен был возбудить иного чувства кроме сострадания; но в душе Папирия они произвели только преступные желания воспользоваться красотою молодого человека, которую он, как бы в виде процента с вверенного капитала, считал своего собственностью. Сначала ласками и убеждениями склонял Папирий молодого человека удовлетворить его желание. Видя, что средства снисхождения остаются без действия, Папирий стал грозить своему должнику законною от чего зависимостью. Но и тут К. Публилий более помышлял о своем врожденном благородстве, чем о положении, в какое поставили его обстоятельства. Тогда безжалостный кредитор велел его обнажить и высечь розгами. Истерзанный ими, молодой человек вырвался на улицу, громко жалуясь на похотливость и жестокость кредитора. Скоро около него стеклась огромная толпа граждан, принимавших живое участие в судьбе его; они были тронуты, сколько состраданием к его летам и омерзением к гнусному оскорблению, столько опасались того же за себя самих и детей своих. Они сопровождали молодого Публилия на форум и о и туда несметною толпой к зданию сената. Консулы, при виде столь неожиданного волнения, созывают сенат. Когда члены его входило в курию, то юноша, валяясь у ног каждого, умолял о защите, показывая свою, обезображенную рубцами, спину. Таким образом, в этот день, вследствие неумеренной дерзости одною гражданина, пала одна из лучших опор кредита. По приказанию сената, консулы предложили народу закон: чтобы никто иначе, как по судному приговору, не был отдаваем в рабство или в оковы. За вверенные ему деньги должник отвечает имуществом, а не личностью. Так возымела конец кабала за долги и должники, находившиеся в распоряжении кредиторов, выпушены на волю.
29. В этом году сенат Римский был озабочен войною с Самнитами, неожиданною изменою Луканцев и участием, какое принимали в этом событии Тарентинцы. Случилось еще и то, что народ Вестинов вступил в союз с Самнитами. В этом году об этом событии происходили толки между частными людьми только; но в сенате о нем рассуждаемо не было. Но в следующем году новые консулы Л. Фурий Камилл, избранный во второй раз, и Юний Брут Скева, первым делом сочли доложить об этом сенату. Большое раздумье овладело сенаторами: опасно было и пренебречь новыми врагами и вступить с ними в открытую борьбу. В первом случае пример безнаказанности их, а во втором страх за себя и раздражение могли иметь вредное влияние на соседние народы и возбудить их к войне. А война, угрожавшая с этой стороны, была не менее значительна, как и с Самнитами: стоили только задеть Вестинов, то приходилось бы иметь дело, кроме их, с Марсами, Пелигнами и Марруцинами. Впрочем в сенате одолела та сторона, которая следовала более порывам великодушия чем благоразумия. Как бы то ни было, исход дела показал справедливость изречения, что само счастие на стороне смелого. Народное собрание, по предложению сената, утвердило войну с Вестинами. По жребию досталась она Бруту, а Самнитская Камиллу. Войска Римские двинулись в земли неприятелей и не дали им, вследствие опасения за себя, возможности соединить свои силы. Консул Л. Фурий, которому досталась важнейшая часть войны, скоро опасно занемог и таким образом судьба избавила его от тяжкой ответственности. Получив приказание сената назначить диктатора, он избрал Л. Папирия Курсора, знаменитейшего полководца того времени. Л. Папирий предводителем всадников при себе назначил К. Фабия Максима Руллиана. И тот и другой вели себя при отправлении должности с одинаковою славою; только, несмотря на то ознаменовали они себя большою ссорою, которая едва не имела самого печального конца. Что касается до другого консула, то он действовал против Вестинов разнообразно, но во всех отношениях счастливо. Он опустошил неприятельские поля: видя пожар своих сел и потребление посевов, неприятель вынужден был против воли выступить в открытое поле. Здесь в одном сражении, хотя весьма кровопролитном и для Римлян, консул разбил на голову Вестинов до того, что они искали убежища уже не в лагере, но, считая себя недовольно безопасными за его окопами, разбежались по городам, ища защиты за их стенами и надеясь на естественную крепость их местоположения. Консул стал приступать к городам неприятельским: сначала двинулся он к городу Кутине. Воины Римские с необыкновенным усердием, а может быть вследствие раздражения, причиненного ранами, полученными в последнем сражении (из которого едва ли кто вышел нераненым) с помощью лестниц взяли этот город приступом. Ту же участь имел и город Цингилия. Добычу, найденную в обоих городах, консул отдал воинам, как вполне заслужившим ее тем, что ни ворота, ни стены городов не могли их удержать.
30. При выступлении диктатора в поход против Самнитов, гадания не дали никакого определенного результата: впрочем исход дела показал, что это относилось к вражде, воспылавшей между обоими вождями, а не к войне. Диктатор Папирий, будний предостережен гадателем, отправился в Рим для производства вновь гаданий, приказал предводителю всадников, чтобы он не трогался с места и до его возвращения ни под каким видом не вступал в дело с неприятелем. Фабий, после отъезда диктатора, получил сведение, что неприятель так беспечен и незаботлив, как будто бы одного Римлянина нет во всей Самнитской области. Тогда Фабий, или по свойственной молодым людям заносчивости с негодованием видя, что все зависит от одного диктатора, или не желая пропустить удобного случая к славному делу, устроив войско в боевой порядок, двинулся к урочищу, называемому Имбриний, и тут сразился с Самнитами. Сражение окончилось так блистательно, что присутствие диктатора ничего не могло бы прибавить: и вождь был достоин воинов, и они себя показали его достойными. Конница наша долго не могла сломить стойкость неприятельской пехоты: трибун Л. Коминий присоветовал разнуздать коней. Пришпоренные, они слепо понеслись вперед с такою силою, что их напора ничто не могло выдержать. Путь конницы обозначился кучами тел неприятельских и оружия. Тогда пехота наша устремилась по следам конницы, и довершила поражение расстроенного неприятеля. Как говорят, потеря неприятелей в этот день простиралась до двадцати тысяч человек. Некоторые историки утверждают, что в отсутствии диктатора было два сражения и оба окончились блистательным успехом. Но у древнейших писателей говорится только об одном сражении: а в некоторых летописях здесь описываемое событие вовсе опущено. Предводитель всадников после победы велел собрать все оружие неприятельское в одну огромную кучу и предать его огню; это он сделал или вследствие обета, данного какому-нибудь божеству, или, если верить историку Фабию, не желая, чтобы плоды его победы достались диктатору, чтобы он мог надписать на добыче свое имя, или украсить ею свой триумф. Донесение о победе Фабий послал прямо в сенат, а не на пмя диктатора, обнаруживая тем, что он сам не хочет его делать участником собственной победы. Так по крайней мере понял это диктатор и между тем, как сенаторы с удовольствием слушали донесение о блистательной победе, лицо диктатора омрачилось печалью и гневом. Распустив тотчас сенат, диктатор отправился к войску, говоря, что предводитель всадников поразил не легионы Самнитов, но военную дисциплину и величие диктаторской власти в случае, если такое пренебрежение им оказанное, останется безнаказанным. Дыша гневом и изрыгая угрозы, диктатор длинными переходами спешил в лагерь; но не мог упредить слух о своем приближении. Вперед его явились из Рима в лагерь люди, давшие знать Фабию, что диктатор едет, грозя ему казнью и указывая прямо на поступок в подобном случае Т. Манлия, как на пример, достойный подражания.
31. Фабий, немедленно созвав собрание воинов, умолял их: «ту же доблесть, какую показали они в борьбе с самым ожесточенным врагом отечества, употребить и на защиту его Фабия, под начальством и по указанию которого они победили, от безумной жестокости диктатора. Оп спешит сюда из Рима с рассудком, омраченным злобою и завистью; доблесть другого и счастие — для него нож острый. Главный предмет досады его то, что в его отсутствие войско совершило славный подвиг на службу отечеству. Если бы в его власти было изменить уже случившееся, то он охотнее видел бы победу в руках врагов, чем союзников. Он говорит, что власть не уважена, но не тот ли дух зависти диктовал в нем запрещение сражаться, который теперь победу, нами одержанную, выставляет ему диктатору личною обидою. Завистью своею диктатор хотел поставить препоны доблести других; он, несмотря на то, что воины пылали усердием к битве, хотел, чтобы меч оставался без действия в их руках и потому запретил его обнажать в свое отсутствие. Да и теперь, то его диктатора оскорбляет, что без него, Л. Папирия, они воины не были трусами, недостойными носить оружие в своих руках. Избирая его Фабия предводителем всадников, неужели он считал его своим слугою? Что же бы стал делать диктатор, если бы, по переменчивости военного счастия, успех не увенчал бы на этот раз Римского оружия, если он теперь, когда отечество радуется восторжествовав над врагом, угрожает смертною казнью предводителю всадников, одержавшему победу, которую можно поставить на ряду с блистательнейшими когда-либо одержанными. Злоба диктатора относится не до одного предводителя всадников; она простирается на трибунов военных, на сотников, на всех без исключения воинов. Если бы только он был в силах, то он не пощадил бы никого; а теперь весь свой гнев сосредоточил на нем одном. Ведь зависть, все равно как огонь стремится к верху; она вся обращается на главу предприятия, на вождя. Но, если он Фабий падет жертвою своего славного подвига, тогда диктатор, торжествуя, будет смотреть на все войско, как на побежденное им и конечно та же участь, которой не избегнет предводитель всадников, ожидает и простых воинов. А потому, защищая его, они будут защищать себя самих. Если диктатор увидит, что войско ту же стойкость и твердость, каким одолжено победою, употребит и при защите её и, что жизнь одного дорога всем воинам, то по необходимости он сделается уступчивее. А потому он Фабий жизнь свою и судьбу вверяет чести и верности своих воинов.»
32. Со всех сторон раздались крики воинов вождю: чтобы он успокоился; пока живы легионы Римские, никто не осмелится наложить на него руку. Вскоре после того прибыл и диктатор; тотчас отдал он приказание звуком военной трубы созвать воинов на собрание. Когда все явились, то среди глубокого молчания, трубач, по приказанию диктатора, вызвал к его трибуналу, предводителя всадников, К. Фабия. Когда тот явился, тогда диктатор сказал ему: «Известно тебе, К. Фабий, как велика власть диктатора; ей беспрекословно повинуются консулы, преемники власти царей, и преторы, избираемые при одних с консулами предзнаменованиях свыше. Скажи, как полагаешь ты, следует ли предводителю всадников исполнять волю диктатора? Еще я тебя спрашиваю: зная, что я оставил Рим при сомнительных предзнаменованиях, должен ли я был подвергать отечество опасности, вступить в бой, не зная воли богов, или возвратиться в Рим, чтобы из новых гаданий положительнее узнать ее? И неужели то сомнение, которое остановило действия диктатора, для предводителя всадников не должно было иметь обязательной силы? Но к чему эти вопросы? Если бы я и ничего не объяснив тебе, оставил тебя, разве ты не обязан во всем сообразоваться с моею волею и приказаниями? Скажи, не запретил ли я тебе без меня, что либо начинать? Не положительно ли я не дозволил тебе вступать в дело с неприятелем? Но ты презрел власть мою и, при сомнительных предвещаниях, пренебрегши религиозными опасениями, дерзнул вступить в бой с неприятелем, поправ уставы, предками завещанные, воинскую дисциплину, ими установленную и обнаружив неуважение к воле богов. Отвечай на то, что тебя спрашиваю; кроме же не смей ничего говорить. Ликтор! возьми его.» Весьма понятно, что Фабию на эти вопросы трудно было отвечать, и потому он уклонялся, жалуясь, что один и тот же у него и обвинитель в уголовном деле, и вместе судья его. Он кричал, что скорее исторгнут у него жизнь, чем славу совершенных им деянии, и, не ограничиваясь оправдывать себя, обвинял диктатора. Тогда взбешенный Папирий велел обнажить предводителя всадников и приготовить розги и секиры. Фабий умолял своих воинов о защите и удалился от ликторов, сдиравших с него платье, к триариям, которые уже начали производить волнение в собрании. Сделался шум: слышны были и просьбы и угрозы. Те воины, которые близко стояли к трибуналу диктатора и потому могли быть узнаны в лицо, ограничивались просьбами, умоляя главного вождя пощадить предводителя всадников, и не подвергать вместе с ним осуждению целое войско. Но воины, находившиеся подалее и те, которые окружали толпою Фабия, порицали жестокость диктатора, и дело доходило до открытого бунта. Даже нельзя было вполне ручаться за безопасность трибунала. Легаты, окружили диктатора, умоляли его отложить это дело до следующего дня, для того, чтобы и успокоить себя от раздражения и обдумать его хорошенько: «Фабий — так говорили они — уже довольно проучен за свою опрометчивость: победа его уже достаточно омрачена: а потому пусть диктатор не требует его казни, которою он нанесет вечное клеймо бесславия и молодому человеку, дотоле примерному во всех отношениях, и отцу его, столь знаменитому мужу, и славному роду Фабиев.» Видя, что их просьбы и заступление не производят никакого действия, они делают представление диктатору о том, в каком раздражении воины. «не свойственно ни летам, ни опытности его диктатора давать пищу волнению воинов и без того раздраженных. Если он диктатор в слепом исступлении гнева вызовет на беззаконную борьбу с собою раздраженное войско, то могущие от этого быть вредные последствия припишут не Фабию, отстаивающему свою жизнь, но ему диктатору. Наконец, чтобы диктатор не подумал, что они легаты поступают так из участия к Фабию, то они готовы дать клятву такого рода: берут они на себя ответственность в том, что по их мнению противно интересам отечества в настоящее время требовать казни Фабия.»
33. Такого рода речами легаты не только не смягчили диктатора, но вооружили его против самих себя; он им приказал отойти от трибунала. Тщетно пытался диктатор через трубача водворить тишину: голос самого диктатора и исполнителей его воли терялся без пользы среди страшного шума и смятения, господствовавших в лагере. И тут, как в сражении, только наступление ночи прекратило борьбу. Предводитель всадников, которому велено было явиться и на следующий день перед судилище, слыша ото всех уверение, что Папирий еще более ожесточился вследствие происшедшей борьбы и потому будет действовать еще с большим против прежнего раздражением и гневом — тайно из лагеря убежал в Рим. По старанию М Фабия отца, три раза бывшего консулом и кроме того диктатором, немедленно созван сенат. В собрании его молодой Фабий горько жаловался сенаторам на насилие и обиды, причиненные ему диктатором. Вдруг раздались перед зданием сената голоса ликторов, раздвигавших толпу. Диктатор, услыхав об отъезде из лагеря предводителя всадников, поспешил и сам в Рим в сопровождении отборного отряда конницы, куда и явился в самом неприязненном расположении духа. Таким образом борьба, начатая в лагере, возобновилась в Риме с новою силою. Папирий приказал ликторам схватить Фабия. Ни просьбы первых лиц сената, ни всех его членов вообще, не могли склонить неукротимый дух диктатора к мерам снисхождения и кротости. Тогда М. Фабий отец, обратясь к Папирию сказал: «Не внимаешь ты ни просьбам членов этого почтенного собрания, не имеешь ты сострадания к моей старости, которой безжалостно готовишь одиночество, ни уважения к мужеству и благородству предводителя всадников, тобою же избранного, не действуют на тебя мольбы всех нас, мольбы, которые укрощают даже ожесточение неприятеля и коим внимая, и боги бессмертные обуздывают свой гнев. А потому я апеллирую к трибунам народным и к народу; пусть он, власть которого выше твоего диктаторства, будет судьею твоим и я увяжу, так ли ты пренебрежешь его приговором, как пренебрег мнением войска и от всего здешнего собрания. Неужели против тебя без силы будет то право апелляции, которому некогда уступил царь Римский Тулл Гостилий.» Из сената дело это перенесено на решение народного собрания. И диктатор, в сопровождении немногих приближенных, и предводитель всадников, окруженный огромною толпою знатных родичей, устремились к месту, откуда говорились речи. Папирий отдал приказание свести вниз Фабия с Ростр. Следуя за сыном, отец сказал: «прекрасно делаешь ты, диктатор, что указываешь нам место, откуда мы можем возвысить наши голоса как частные люди!» Сначала не было ни с той, ни другой стороны настоящих речей, но дело ограничивалось взаимными упреками и бранью. Впрочем, среди общего шума громко раздавался голос старца Фабия, дышавшего негодованием; в таких выражениях порицал он жестокость и надменность Папирия: «И он, Фабий, был диктатором в Риме, но он не показал насилия ни на ком, не только на воине или сотнике, но и ни на ком из плебеев. Папирий же домогается победы и торжества над Римским вождем точно, как над неприятельским войском в открытом поле. Какая разница между умеренностью древних и теперь обнаруженными надменностью и жестокостью. Диктатор Квинкций Цинциннат, освободив консула Л. Минуция из облежания неприятельского, ограничил свое мщение тем, что того же Минуция оставил легатом при войске за консула. М. Фурий Камилл, когда Л. Фурий, презрев права его лет и власти, сразился с неприятелем к собственному позору, до того умел обуздать гнев свой, что не только ничего не написал сенату или народу дурного о своем товарище, но, и по возвращении в Рим, получив от сената право по своему усмотрению из бывших трибунов с консульскою властью избрать себе товарища, обратил свой выбор на Л. Фурия. Да и народ, верховный распорядитель всего, ограничивал всегда наказание тех вождей, которые по неосторожности или самонадеянности теряли вверенные им войска, денежною пенею; и до ныне не было примера, чтобы вожди за неудачные на войне действия были казнены смертью. Теперь для вождей народа Римского, увенчанных лаврами блистательной победы, готовятся розги и секиры, которые доныне не были в употреблении и против разбитых на войне полководцев и вместо почестей столь хорошо заслуженного ими триумфа готовится для них позорная казнь. Могла ли еще худшая участь грозить сыну его в том случае, если бы он потерял все войско; если бы он был разбит, войско его обращено в бегство и даже вытеснено из лагеря. Гнев и насилие диктатора может ли сделать еще, что-нибудь более того, что наказать розгами и отсечением головы? И как будет прилично, между тем как, вследствие победы одержанной К. Фабием, государство радуется и воссылает благодарственные обеты и мольбы богам, тот самый, из-за кого отверсты храмы богов, жертвенники их дымятся от даров и приношений, в виду народа Римского будет безжалостно истерзан розгами. В виду Капитолия, пребывания богов, не вотще призванных К. Фабием в пылу битвы, погибнет он, на этот раз напрасно взывая к ним о помощи! Каково будет перенести казнь Фабия для войска, под его предводительством и его счастием одержавшего победу? Уныние и горе водворятся в лагере Римском; ликование и радость будут в неприятельском.» Так говорил старец Фабий. обнимал сына и заливаясь слезами, он переходил от жалоб к упрекам, взывая и к богам и к согражданам о защите.
34. В пользу Фабия говорили: авторитет сената, расположение к нему черни, намять об отсутствующем войске и заступление трибунов народных. Но со стороны диктатора против этого представляемо было то: «что власть и могущество народа Римского основаны на военной дисциплине, на безусловном повиновении власти диктаторской, приговоры, которой всегда считались за внушенные свыше» указываемо было на пример Манлия, где сердце родительское принесло свои чувства в жертву общественной пользе. Так же поступил и Л. Брут, виновник вольности Римской — в отношении к своим двум сыновьям. Теперь старые и заслуженные сенаторы шутя отзываются о правах попранной не в их руках власти и готовы из пагубного снисхождения к увлечению юности, разрушить военную дисциплину. Впрочем, он диктатор будет настаивать на своем и требовать неотступно заслуженной казни того, кто, пренебрегши его приказанием, вступил в бой с неприятелем против религиозных уставов при неверных предзнаменованиях. Не в его диктатора власти решить: уважение к власти должно ли быть прочно и незыблемо: но Л. Папирий не откажется добровольно ни от одного из своих прав, и просит трибунов народных, власть священную и неприкосновенную, не посягать на основы Римского могущества и не допускать, чтобы при нем Папирии, власть диктатора утратила свою силу и значение. Пагубные последствия такого приговора и осуждение за них потомства падут не на него Папирия, а на трибунов народных и на пристрастное суждение народа. Стоят только раз допустить нарушение военной дисциплины, и тогда ни воин сотнику не станет повиноваться, ни сотник трибуну. Трибун не станет исполнять приказаний легата, легат консула, а предводитель всадников диктатора. Уничтожится уважение к власти человеческой и к воле богов; никто не станет обращать внимания на распоряжения главных вождей, ни на толкования гадателей. Не нуждаясь в провианте и не считая для себя обязательною данную ими при вступлении в службу клятву, воины будут скитаться без разбору по земле союзников и врагов, руководствуясь только своим произволом, делая и забирая все, что им вздумается. Знамена уже не будут собирать около себя воинов; не нужно будет приказаний для сбора войска: воины будут сражаться, как и где придется, не разбирая днем ли, ночью ли, при выгодных или неблагоприятных условиях местности, по приказанию, или без ведома главного вождя. Не будет у воинов порядка в рядах, ни уважения к своим знаменам; вместо стройного и правильного войска, будет своевольная толпа грабителей. Ответственность за все это перед потомством падет на вас, трибуны народные: желая пощадить преступное своеволие Фабия, вы жертвуете своими собственными головами!»
35. Трибуны были испуганы такими речами и уже опасались более за себя, чем за того, в чью пользу просили их содействия. Из такого затруднительного положения вывел их поступок народа Римского; он весь единодушно стал просить диктатора, чтобы он для него простил предводителя всадников и помиловал бы его от заслуженного наказания. Трибуны со своей стороны присоединили и свои просьбы, внутренне радуясь такому исходу дела; они умоляли диктатора иметь снисхождение к слабостям, свойственным человеческой природе и юношескому возрасту: довольно уже и так К. Фабий пострадал за свой неосмотрительный поступок. Сам подсудимый и отец его, забыв о сопротивлении, припав к ногам диктатора, умоляли его укротить свой гнев. Тогда диктатор, среди всеобщего молчания, сказал: — Хорошо, Квириты! Итак военная дисциплина восторжествовала; уважение к власти, едва было не погибшее в этот день, победило! К. Фабий не избавляется от наказания, но, присужденный к нему, прощается в уважение просьб народа Римского, в уважение ходатайства трибунов, хотевших было оказать опасную помощь в несправедливом деле. Тебе, К. Фабий, даруется жизнь! Ты счастливее единодушным в твою пользу заступлением народа Римского, чем победою, которою ты еще недавно так необдуманно гордился. Наслаждайся жизнью, дерзнув на такой поступок, который не простил бы тебе и отец родной, если бы он был на месте Л. Папирия. Что касается до меня собственно, то я готов хоть сейчас помириться с тобою. Что же касается до народа Римского, который тебе ныне дарует жизнь, то ты ничем не можешь высказать ему свою признательность, как, наученный опытом нынешнего дня, будешь в состоянии покоряться и повиноваться узаконенным властям, как в мире, так и на воине !» Затем диктатор объявил, что ничего не имеет более против предводителя всадников и сошел с возвышения: за ним последовали сенаторы, весьма довольные таким окончанием дела и толпы народа еще более этим обрадованного: граждане наперерыв приветствовали и поздравляли то диктатора, то предводителя всадников; военная дисциплина не менее упрочена опасностью, которой избежал К. Фабий, как и печальною казнью молодого Манлия. Случилось так в этом году, что неприятель в Самние каждый раз приходил в движение, лишь только диктатор оставлял войско. Но перед глазами легата М. Валерия, оставленного диктатором начальствовать в Римском лагере, был пример К. Фабия как доказательство того, что гнев диктатора опаснее силы неприятельской. Вследствие этого, когда наши фуражиры были захвачены неприятелями из засады и перерезаны, то в народе было убеждение, что этого несчастья не случилось бы, если бы была подана помощь из лагеря; но легат опасался ответственности перед грозным диктатором за неисполнение его приказаний. Воины были сильно раздражены против диктатора, и, прежде питая к нему нерасположение за его немилосердие к К. Фабию. Теперь воины не могли простить диктатору того, что он в уважение просьб народа Римского пощадил Фабия, отказав прежде в том же ходатайству войска.
36. Диктатор оставил в Риме начальствовать нового предводителя всадников Л. Папирия Красса, а прежнему К. Фабию воспретил отправлять эту должность; за тем он возвратился в лагерь. Прибытие его не было ни радостно для его сограждан, ни грозно для неприятелей. На следующий же день неприятельское войско, или не зная о прибытии диктатора или ставя ни во что, налицо ли он или отсутствует, в боевом порядке подошло к Римскому лагерю. Но Л. Папирий показал, как много зависит от дарования одного человека; если бы усердие воинов поддержало бы его распоряжения, то нет сомнения, что этим же днем окончилась бы война с Самнитами: так хорошо расположил он войско, сообразно с условиями местности, подкрепил где нужно резервами, вообще привел в дело все указания военного искусства. Но воины с умыслом уступали неприятелю не желая содействовать славе нелюбимого вождя и тем не дали победе быть полною. Потеря Самнитов была более нашей, но и Римлян много переранено. Опытный вождь не мог не понять, что воспрепятствовало победе: он видел, что время смягчить свой характер и строгость умерить ласковым обращением. В сопровождении легатов, он обходил палатки раненых, и сам, приподнимая полог, спрашивал их, как они себя чувствуют, и каждого из воинов поименно поручал особенному попечению легатов, трибунов и префектов. Такое поведение вождя не могло не понравиться воинам; притом диктатор действовал так ловко, что, заботясь о физическом здоровье воинов, он к себе привязал их нравственно. Даже ласка диктатора, не менее лекарств, содействовала к выздоровлению многих воинов. Когда воины оправились от ран, диктатор повел свое войско снова против неприятеля, при одинаковой надежде на успех как своей, так и воинов. Поражение Самнитов было до того полное, что с того времени они не осмеливались более в открытом поле показаться диктатору. Победоносное войско двинулось в неприятельскую область туда, куда влекла его надежда добычи: оно прошло ее из конца в конец, не встречая нигде сопротивления; неприятель нигде не показывался ни в открытом поле, ни из засады. Усердие воинов возросло еще более от того, что диктатор всю добычу отдал воинам; а потому они сколько вымещали свое раздражение неприятелю, столько же и заботились о собственной выгоде. Доведенные до крайности, Самниты просили мира у диктатора; тот выговорил у них по платью для каждого война и годовое жалованье. Получив от диктатора позволение идти в Рим, Самниты сказали, что они последуют за ним, доверяя свое дело испытанной его верности и честности. Таким образом Римское войско было выведено из Самния.
37. Диктатор вошел в город с почестями триумфа: прежде чем сложить с себя власть, он по приказанию сената, избрал консулов К. Сульпиция Лонга во второй раз и К. Эмилия Церретана. Самниты не могли согласиться с Римлянами относительно условий мира, и потому получили только перемирие на год, с которым и возвратились домой. Но и того свято не соблюли: до того сильно было у них желание к возобновлению военных действий по получении известия о том, что Папирий сложил с себя должность. При консулах К. Сульпицие и К. Эмилие (некоторые летописи вместо его упоминают Авлия) присоединилась к отпадению Самнитов война с Апулийцами. В обе стороны отправлены войска: Сульпицию по жребию досталось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Апулийцами. Некоторые писатели утверждают, что не Апулийцы сами затеяли войну с Римлянами, но что Римляне взяли под свою защиту их, как своих союзников, от насилия и притеснении Самнитов. Впрочем это едва ли можно допустить; Самниты в то время находились уже в таком положении, что с трудом отстаивали самих себя, могли ли они следственно, ведя войну с Римлянами, угрожать нападением Апулийцам? А потому правдоподобнее полагать, что Римляне в одно и то же время вели войну и с Апулийцами, и с Самнитами. Впрочем компания эта не ознаменована ничем замечательным. Поля Самнитов и Апулийцев опустошены римскимъ войском, но ни тот, ни другой неприятель не показался в открытом поле. В Риме ночью какой-то внезапный ужас овладел гражданами, и возбудил их от сна: взявшись за оружие, заняли они Капитолий и крепость, стали на стенах и у ворот. Везде раздавались крики к оружию; суматоха была страшная: с наступлением дня открылось, что страх был совершенно напрасным и виновники тревоги не нашлись. В том же году, по предложению Флавия, было рассуждение о Тускуланцах. Трибун народный, М. Флавий, предложил народу о необходимости наказать Тускуланцев за то, что они возбудили к войне против Римлян Велитернов и Привернатов, и содействовали им в ней. Все народонаселение Тускула с женами и детьми прибыло в Рим. Толпы Тускуланцев в печальном одеяния, как подсудимые, обходили Римские трибы и у ног граждан просили пощады. Они были прощены более из сострадания, чем потому, чтобы дело их заслуживало прощения. Все трибы, за исключением одной Поллиевой, отвергли предложение Фабия. А Поллиева триба подала мнение: совершеннолетних мужчин высечь розгами и казнить смертью; а женщин и малолетних продать с публичного торгу, как военнопленных. Тускуланцы до времен отцов наших не могли забыть своего негодования против виновников столь жестокого против них приговора; а потому Папириева триба никогда не подавала голосов в пользу кандидатов, выставленных Поллиевою.
38. В следующем году, при консулах К. Фабии, и Л. Фульвие, диктатор А. Корнелий Арвина и М. Фабий Амбуст, предводитель всадников, опасаясь более серьезной со стороны Самнитов войны (прошел слух, что много молодых людей из соседних народов нанялись к ним служить) произвели набор весьма тщательно, и повели против Самнитов превосходное войско. Место для лагеря было занято необдуманно, без предварительного исследования так, как бы неприятель находился далеко. Вдруг явились легионы Самнитов и так решительно действовали, что свой вал довели почти до самих Римских караулов. Близость ночи воспрепятствовала им произвести нападение на Римские укрепления: не было сомнения, что с наступлением утра неприятель приведет непременно в действие свое намерение. Диктатор, видя перспективу решительного сражения перед собою прежде, чем он думал, опасался, как бы невыгоды местности не обратились ко вреду воинов; а потому он приказал разложить частые огни в лагере для того, чтобы ввести в заблуждение неприятеля, и потихоньку вывел легионы: впрочем лагери Римский и неприятельский так были близко один от другого, что неприятель не долго оставался в заблуждении. Конница его немедленно последовала за нашим войском, но, преследуя его по пятам, не вступала в бой до рассвета дня. И пешие войска неприятельские выступили из лагеря не прежде наступления дня. Конница неприятельская, как рассвело, стала теснить отступающих Римлян, нападая на их задние ряды, особенно в тех местах, где движение их было затруднительно, и тем задерживала наше войско на походе. Между тем пехота неприятельская подоспела на помощь, и Самниты всеми силами теснили наше войско. Диктатор, видя, что дальнейшее движение будет сопряжено с большими неудобствами, отдал приказание укрепиться лагерем на том самом месте, где остановилось войско. Но, при беспрерывном нападении неприятельской конницы, не было никакой возможности начать работы и возводить вал. Тогда диктатор, видя, что ни продолжать движение вперед, ни оставаться на месте невозможно, устроил войско в боевом порядке, поместив войсковые тяжести от строя особо. Неприятель со своей стороны готовится к бою, не уступая нам ни силами, ни усердием. Особенно придавало неприятелю духу то, что он преследовал наших, как бы бегущих и пораженных ужасом, не зная того, что они уступили не ему, а удалились вследствие неблагоприятных условий местности. Это обстоятельство на несколько времени поддержало бой: а дотоле Самниты привыкли уступать по первому военному клику Римлян. В этот же день, по дошедшим к нам сведениям, от третьего часа дня до восьмого, бой был до того ровный с обеих сторон, что ни та, ни другая сторона не возобновляла воинского крика с тех пор, как при начале боя он был испущен, значки не были ни вынесены вперед и назад не подвигались; ни с той, ни с другой стороны не была повторена атака. Но каждый стоял грудью на своем месте, теснил неприятеля щитами, сражаясь без отдыху и не озираясь назад. С обеих сторон воинские клики были одинаковы, и сражение в одном и том же положении должно было окончиться или общим истощением сил, или наступлением ночи. Уже у воинов не доставало силы в руках; мечи притупились; самые вожди не знали, что делать. Вдруг конница Самнитов получила сведение от одного отряда, зашедшего далеко вперед, что обоз Римского войска находится далеко вне их боевой линии, не прикрытый ни укреплениями, ни вооруженным отрядом. Привлеченная жаждою добычи, неприятельская конница бросилась на наш обоз. Поспешно гонец прискакал к диктатору с этим известием: «Хорошо, отвечает диктатор — пусть они обременят себя добычею!» одни за другим гонцы давали знать, что неприятель расхищает пожитки воинов. Диктатор, позвав к себе предводителя всадников, сказал ему: «Видишь ты, Фабий, что неприятельская конница уклонилась от боя и занялась разграблением нашего обоза. Ударь на неприятельских всадников, рассеявшихся в беспорядке, как то обыкновенно бывает при грабеже. Редких встретишь ты еще на конях, а еще менее с оружием в руках; большая часть навьючивает лошадей добычею, истреби безоружных, и ороси их же кровью захваченную ими добычу. Мое дело будет управлять здесь легионами и ходом битвы пеших войск; честь победы над конницею уступаю тебе!»
39. Конница наша в превосходном порядке ударила на рассеянных и обремененных добычею неприятелей, и произвела между ними страшное побоище. Бросив захваченные было вещи, неприятельские воины падали под ударами наших всадников, не имея возможности ни бежать, ни сражаться. Тогда М. Фабий, почти совершенно истребив неприятельскую конницу, повел далее свои эскадроны и с тылу ударил на пешее войско. Новые воинские клики, раздавшиеся сзади, поразили ужасом Самнитов. Диктатор, заметив волнение в рядах неприятельских (впереди стоявшие воины с робостью озирались назад, знамена колебались и везде заметны были беспокойство и тревога) обратился к воинам, убеждая их, а трибунов военных и колонновожатых поименно вызывая, следовать за собою к возобновлению битвы. С новым воинским кликом, Римляне понесли вперед знамена; чем далее проникали они в ряды неприятельские, тем более замечали смущения. Уже они могли видеть своих всадников, и Корнелий, обратясь к своим воинам, и голосом и жестами указывал им, что он видит впереди значки и щиты своих всадников. Слыша слова вождя и собственными глазами удостоверясь в их справедливости, воины Римские забыли усталость, забыли раны и с таким жаром, как бы только что вышли из лагеря, ударили на неприятеля. Тогда Самниты, пораженные ужасом, не могли вынести одновременного нападения нашей пехоты и конницы: частью обойденные кругом, были истреблены, частью рассеялись в беспорядочном бегстве. Пехота наша довершала истребление тех из неприятелей, которые стояли на месте обойденные кругом; а конница преследовала и убивала бегущих; тут погиб и главный вождь неприятельский. Сражение это окончательно сразило все силы Саммитов; на всех сходках твердили они: «что удивительного, если счастие им не благоприятствует в войне беззаконной, начатой вероломно против заключенного договора; не столько люди, сколько раздраженные боги, ведут с ними войну. Теперь дело в том, кровь ли немногих виновных должна смыть злодеяние, или и все невинные должны погибнуть.» Громко называли уже виновников воины; особенно единодушно в этом случае повторялось имя Брутула Папия. Это был человек знатный родом и могущественный, и не было сомнения, что он был главным виновником нарушения союзного с Римлянами договора. Преторы должны были доложить о нем народному собранию, которое и составило определение такого рода: «Брутул Папий должен быть выдан Римлянам и с ним вместе отослана в Рим вся добыча, захваченная у Римлян, и их пленные. Одним словом то самое удовлетворение, которого требовали Римские фециалы по смыслу союзного договора, должно быть теперь сделано со всеми установленными обрядами.» Фециалы отправлены в Рим вследствие состоявшегося определения и с ними отослано бездыханное тело Папия: он добровольною смертью избег позорной казни. Вместе с трупом его было положено выдать Римлянам и его имущество. Впрочем из всего этого Римляне не приняли ничего кроме пленных и того из добычи, что могли признать за свое; остальное все не было принято. Диктатор вследствие сенатского определения удостоился почестей триумфа.
40. Некоторые писатели утверждают, что войну эти вели консулы и что они получили почести триумфа над Самнитами; что Фабий прошел в землю Апулийцев и вынес оттуда огромную добычу. Вообще, по всем известиям диктатором в этом году был А. Корнелий; только в том разница: одни утверждают, что он выбран для ведения войны, а другие говорят, что диктатор был назначен по случаю опасной болезни претора Л. Плавция для того, чтобы, во время празднования Римских игр, было кому дать знак к поезду колесниц и что, исполнив эту обязанность весьма неважную, он сложил с себя звание диктатора. Трудно решить, какое обстоятельство и чье мнение предпочесть. Память прошедших времен затемнена, как я полагаю, надгробными похвальными речами в лживыми надписями на портретах, при чем каждое семейство из тщеславия старалось присвоить себе честь подвигов и должностей. Оттого то так мало достоверного как в истории отдельных лиц, так и всего народа. А писателя, современного событиям описываемым здесь, нет ни одного, кому бы можно верить вполне.