Мир, к которому Александр обратил своё лицо и в который готовился теперь войти, был великий, древний мир Востока. Из этого мира на юную Грецию смотрели с таким же смутным пониманием и унизительным чувством превосходства, с каким нынешний австрийский дворянин или английский эсквайр взирает на гражданина Соединённых Штатов.
Пограничная линия между обоими мирами поддерживалась с замечательным постоянством в течение всей истории человечества. И в настоящее время кто переплывает Эгейское море и вступает в пределы Азии, тот знает, что он попал из одного мира в другой. В чём состоит разница, определить не всегда легко, но она существует. Обычаи, одежды, занятия, дома, вера, конечно, указывают на эту разницу, но только с поверхности. Истинное различие коренится где-то так глубоко, им всё так проникнуто, что не случайным каким-нибудь клеймом можно его доказать. Оно коренится в настроении жителей, в их воззрении на окружающий мир. Оно живёт в сути вещей.
Где ныне проходит рубеж, там проходил он и во время Александра. На нём, отодвигая границы Востока, лежала лишь кромка эллинизма, образованная греческими колониями, отграничивавшими западный берег Малой Азии. Греческие города азиатского берега удерживали за собой в известной мере эллинский характер, и в них жило чувство единства с Грецией, которое, вероятно, усиливалось общим языком и общими учреждениями. Но какая бы раса или какой язык ни попадали за таинственную грань Востока, они непременно поддавались ассимиляции и, по большей части, поглощались.
Превосходство более высокой культуры, проявлявшееся в неизменяемости условий жизни и социального порядка, в постоянных и хорошо определённых нормах мысли и имевшей издревле свои оплоты у Евфрата, было слишком велико, чтобы фригийцы, каппадокийцы, ликийцы или сирийцы могли противостоять ей, и вся эта масса проникалась одним духом. Неизменность древней границы обязана, насколько может судить история, оригинальной личности грека и существованию географической борозды в виде Босфора и Эгейского моря.
Антагонизм, проявившийся на этой границе, ознаменовал собою начало европейской истории уже при самом её возникновении в форме мифов. Таково было повествование о поиске золотого руна; таковы были песни о Трое и войне у её стен. Идеализированная доблесть героев Греции, впервые поставивших её лицом к лицу с великим Восточным миром, внушала ей в позднейшее время национальное самосознание и ободряла её в её миссии - быть проводником западной энергии и личной свободы.
Персидские войны при Дарии и Ксерксе были реакцией против агрессивных стремлений Запада. Волна ориентализма залила пограничное море и разлилась дальше, пока не встретила прочных плотин Марафона, Саламина и Платеи. Повесть об этих войнах доставила материал для первого руководства по истории. Геродот, истое дитя Гомера, радовался, что имеет дело с тою же темой, которая вдохновляла Гомера. Он облёк свой материал в форму драмы. Её основой послужило наказание надменного тщеславия, того, что греки называли hybris. История начинается с рассказа о возникновении персидской империи, собравшей в себя силу всего мира варваров. Она кончается поражением Персии при Саламине и Платее. Hybris находит свою Немезиду.
Вторжение, проектированное Александром, должно было быть ответом и реваншем. Сам он должен был позировать в качестве второго Ахилла. Поэма должна иметь свою завязку. История была ещё драмой, и, как в аттической трагедии, в ней звучали почти древние мотивы. Самая национальная жизнь Греции сформировалась в духе неукротимого антагонизма между Западом и Востоком.
Надолго отсроченный ответ на вторжение Александра явился несколько веков спустя в форме ислама. Турция, несомненно чуждое тело на почве Европы, постоянно заявляет о существовании антагонизма, и нынешний восточный вопрос является памятником тех импульсов, которые увлекали за Геллеспонт молодого Александра.
Эллинский дух характеризовался сознанием индивидуального права инициативы. Недоверчивостью грека ко всякому учреждению и человеку, стремившемуся помешать свободному применению этого права, объясняется его склонность к демократии, его зависть к величию, частые перемены его политического положения, его неумение создать политический механизм, пригодный для чего-нибудь иного, кроме местного самоуправления.
Каков бы ни был его взгляд на власть богов и на их право управлять миром, он по своей политической философии был пантеистом, а не моноистом, и мир его жизни состоял из свободно двигающихся, самоопределяющих индивидуумов. Как только они занимали положение выше сред- него человека и вторгались в область богов, свободное применение принципа личности становилось уже тщеславием, hybris, которое заслуживало и получало возмездие. В пределах человеческой власти закон действий определяется целями и интересами свободной личности, а не является извне или свыше. В государстве и благодаря государству существует и пользуется свободой только личность. Оно - необходимое условие существования, но не оно диктует личности законы действия.
Для уроженца Востока, с другой стороны, вселенная так же, как и государство, представляет собой обширный деспотизм, который держит в своей власти источник и закон действий для всего остального. Его таинственный закон, в который не может проникнуть человеческое предвидение, подобно неисповедимой воле самодержца, есть закон судьбы. Личность не знает за собой права инициативы или самоопределения; она, как пыль, уносится ветром. Она не знает никакой привилегии, кроме покорного преклонения пред неизъяснимым, немотивированным велением судьбы. По восточному представлению вселенная управлялась трансцендентально, по эллинскому - социально.
Эллинские боги были главными гражданами государства, разделяя с людьми союз, который освещался их присутствием. Союз с ними являлся привилегией. Они придавали обществу величие и прочность. Оказывать им почтение, участвовать вместе с ними в празднествах, представлениях и играх, было было пристойно и прилично. Выказывать к ним неуважение было изменой, а измена являлась, в сущности, неучтивостью и оскорблением богов.
Грек всегда был прежде всего человеком. Он никогда не стыдился своей человеческой природы. Это была лучшая вещь в мире, которую он знал. На земле стоило жить ради светлой жизни - правда, это была единственная известная ему вещь, ради которой стоило жить. Всё, что относится к человеку, тело и чувственные наслаждения, восхищение красотою, триумф разума, силы или ловкости - всё было хорошо, пока не доходило до излишества. Добродетель заключалась не в воздержании, а в самоконтроле, как и по отношению к божеству здесь также всё зависело от того, чтобы не перейти опасной границы.
На всякое обезображение тела греки смотрели с ужасом и в этом отношении чувствовали себя чуждыми жителю Востока. Восточный человек смотрел с некоторым презрением на всё, что принадлежало миру физическому, включая сюда даже тело. Он был его господином. Грек жил в мире природы, составляя как бы часть её и находясь с нею в дружбе. В ней жили его боги, в её явлениях они проявлялись. Грек жил в мире более внешнем, житель Востока - более в своём внутреннем мире. У первого мысль и воображение стремились принять объективную форму, у последнего - субъективную.
Грек вносил с собою во всякий труд свежесть и естественность дитяти природы. Он жил лицом к лицу с природой и не допускал никаких преград между ней и собою; он не дозволял себе искуственно отдаляться от мира, часть которого он составлял. Аскетизм, воздержание и святость уединённой жизни ему были вовсе неизвестны. Он жил в мире вполне и всецело; он принадлежал миру, земле, он был человеком.
Его энтузиазм был энтузиазмом дитяти природы, наслаждающегося жизнью, красотою и светом. Степенный житель Востока казался отпрыском старой и созревшей цивилизации, которая, в лице поколений, пережитых ею, видела и переиспытала всё великое и таким образом утратила пылкую свежесть юности. Восток был действительно старым миром. Надежда на будущее уже была не так велика. Усилий не стоило делать.
Пред греком, казалось, развёртывался весь мир. Он мог делать то, что хотел. Он мог изменять условия. Права инициативы давали ему право производить перемены. Власть, даваемая инициативой, налагала на него долг творчества. Жизнь состояла из времени, а время измерялось деятельностью. Деятельность творит, а творчество есть прогресс. Деятельностью, почином, подвигами, прогрессом характеризуется, следовательно, дух грека; терпение, подчинённость, квиетизм, застой характеризуют жителя Востока. Во всём этом грек был лишь вполне развитым типом арийца Европы.
Восток, лицом к лицу с которым встал Александр, принял форму политической организации со времён завоеваний персидского царя Кира, начавшихся около 550 г. до Р. Х. Восточный мир был тогда разделён на три большие империи: Мидийскую, возникшую с конца предыдущего столетия на развалинах Ассирийской империи Ниневии и имевшую своё местопребывание в Экбатане (нынешний Хамадан); Вавилонскую империю, занимавшую Месопотамию и Сирию, и Лидийскую империю Креза, который царил над всей малой Азией и собрал в дань с золотых рудников Пактола такие обширные сокровища драгоценного металла, о которых Запад никогда и не мечтал. В один Дельфийский храм он сделал подарки из золотых слитков на сумму 270 талантов (370000 долларов).
Персы были иранским народом, ветвью индо-европейской или арийской расы, занимавшую, почти в непрерывном соседстве со своими скифскими родственниками, жившими к северу от Каспия, горные страны Бактрии и Парфии. В начале седьмого столетия эти иранские племена начали распространяться на запад и на юг, и одно из них, мидяне, ниспровергли Ассирийскую империю. Персы, подвинувшиеся далее к югу, утвердили свою столицу в Ссузе (Шушань) и жили там до завоеваний Кира, когда в их руки попала Экбатана, столица мидян, а вместе с нею и вся Мидийская империя (550 г. До Р. Х.).
Кир был энергичным разумным предводителем сильного, воинственного народа, не испорченного цивилизацией. Его завоевания означали, что восточная, в сущности, семитическая, цивилизация подпала под власть арийцев.
В 546 г., всего через четыре года после своей победы над мидянами, он победил в битве Креза, царя Лидийского, взял его столицу Сарды и поглотил его империю. В 538 году в его руки попал и Вавилон, и таким образом весь Восток соединился под арийской властью в единую великую империю, которая, по племени завоевателя, с тех пор стала называться Персидской. Эта империя одела пассивную душу ориентализма телом и таким стремлением и способностью к нападению, каким только она обладала. Как армия и как правительство, она составляла внешний механизм, с которым два столетия спустя пришлось иметь дело Александру, а потому здесь будет уместно изложить краткую историю её основателей и их трудов.
Хотя не имеется достоверных отчётов о жизни и деятельности Кира в подробностях, но нет никаких сомнений в его характере вообще. Необычное благородство и великодушие его характера отразились, если цитировать слова Эдуарда Мейера, в рассказах "и персов, которых он поставил во главе мировой империи, и иудеев, которых он освободил, и греков, которых он поработил". Его великодушие к побеждённым врагам, его готовность выслушивать и принимать советы, и его терпимость к местным учреждениям стали образцом, которому стремились следовать преемники его трона. Сам он был благочестивым приверженцем культа Агура Мазды, иранского верования, с тех пор ставшего известным миру из учения его великого реформатора и очистителя, Зороастра; но он не делал попыток навязывать свою религию государству. Традиционные религии каждого государства или племени уважались и даже культивировались, как форма, соответствующая данному государству или племени. Так его поведение по отношению к иудейскому культу Иеговы было таково, что дало право иудейскому хроникеру говорить о нём, как о приверженце этого культа, (см. Эздра 1,2).
Сын его, Камбиз (529-522) прибавил к империи Египет, завоевание которого закончилось взятием Мемфиса (525 г.). Эфиопия и значительное пространство Северной Африки ТВКЖ6 были покорены его власти; но Карфаген, являвшийся тогда владыкой западной половины Средиземного моря, остался нетронутым. То обстоятельство, что Камбизу не удалось пойти против него, известия приписывают нежеланию финикийцев, флот которых был ему необходим, действовать заодно с ним против своих соплеменников. В 522 г. он был отозван из Египта восстанием Лже-Смердиса, но на пути умер в Сирии от последствий раны, случайно им себе нанесённой. Узурпатор Гаумата, мидиец из жреческой касты магов, ложно выдавший себя за Камбизова брата, Смердиса, который перед экспедицией в Египет был, в виде меры предосторожности, тайно умерщвлён по приказанию Камбиза, занял теперь трон, и династия Ахемендидов, казалось, пресеклась безнадёжно. Самая возможность такого случая бросает свет на извращённость и страшные опасности, которым подвергалась даже такая абсолютная монархия, как эта империя.
Год спустя после смерти Камбиза Дарий, сын Гистаспа, бывший ближайшим наследником престола, с помощью шести персидских дворян проник в твердыню узурпатора, Сикойаувати в Мидии, и казнил его и всех его приспешников (521). В течение почти двух лет империя переживала смуту. Один за другим в разных частях царства один за другим появлялись претенденты по примеру Гауматы, и временами всё здание грозило рассыпаться на куски. Дважды восставал сам Вавилон, но, впрочем, восстания ограничивались главным образом арийскими элементами на востоке и севере, мидянами, персами и армянами.
Наконец, благодаря умелому управлению и военному искусству Дария, империя в 519 году была замирена, и одному человеку стало подвластно величественное царство, простиравшееся от Геллеспонта до Инда и от Яксарта до Верхнего Нила и обнимавшее на нынешней карте территории Туркестана, Афганистана, Персии, Азиатской Турции, Северной Аравии и Египта.
Хотя Дарий и не был основателем этого царства, но он стал в сущности её организатором и устроителем. Его царствованием, продолжавшимся от 521 по 486 г., довершено было соединение Востока для встречи натиска с Запада. Его организация в целом и самое его существование, как государства, явились фундаментом для ещё большего здания, которое должен был воздвигнуть Александр.
В течение 35-летного царствования Дария были подготовлены силы для великой мировой борьбы, - тяжёлой борьбы с судьбою за участь человеческого рода. Хорошо сказано у Эдуарда Мейера: "Дарий стоит на повороте между двумя мировыми эпохами. Он заключает собою развитие Востока, он придаёт ему окончательную форму. На закате его дней битва при Марафоне отмечает собою начало новой эпохи в развитии мира, окружающего Средиземное море."
Восточные и Западные границы его империи отстояли друг от друга на 25-27 тысяч миль - двойное расстояние по прямой линии от Парижа до Петербурга, четверное от Парижа до Вены и немного больше расстояния между Сан-Франциско и Вашингтоном. Проблема организации правительства на этой обширной территории, с разнообразными расами, языками, нравами, религиями была серьёзная. В разработках её Дарий обнаружил чрезвычайную мудрость, а его решение, каким бы оно ни казалось несовершенным с идеальной точки зрения, было, вероятно, в то время единственно возможным. Оно дало, по крайней мере, базис, на котором постепенно можно было выстроить прочное и совершенное здание. В течение почти двух столетий его существования оно оказалось хорошо приноровленным к условиям, которые его организовали, и опасность пришла в него только извне.
Следуя прецедентам, данным Киром, Дарий старался настолько мало, насколько было согласно с поддержанием императорского правительства, трогать нравы, законы и религии наций и племён, составлявших империю. Местные формы правления остались насколько возможно неизменными. Полукочевые племена продолжали управляться своими князьями, многие округа удержали своих природных государей, вольные города могли иметь свою олигархию, тиранию или демократию, как им было угодно, - всё это до тех пор, пока платилась дань и пополнялись войска. Не было сделано никакой попытки установить общий законодательный кодекс, имеющий силу для всей империи; каждому округу, племени или нации предоставлялось применять свои наследственные законы. Эти общие черты являются в некоторых отношениях поразительным прообразам того, что составляет главный элемент прочности Британской империи.
Вся империя для удобства управления и надзора была, однако, разделена не менее чем на двадцать сатрапий, или провинций, во главе каждой из которых стоял сатрап, или вице-король, прямо и непосредственно отвечающий перед царём. Обязанностью сатрапов было поддерживать мир в своих провинциях, представлять и поддерживать авторитет империи, собирать дань, заботиться о наборе войск, ведать общественные работы империи, дороги, гавани, каналы и регулировать монетное обращение. У них было даже право чеканить серебряную монету. Внутри провинций их власть была абсолютной, лишь бы только она не направлялась против царя. Они были судьями последней инстанции и единственными судьями в спорах между городами, племенами, округами и туземными государями. В военных делах они имели высшее начальство. Существенные детали местного управления были, однако, оставлены как уже сказано, разным местным властям.
Единство администрации, насколько оно, можно сказать, вообще существовало, зависело от посещения провинций царём или конфиденциальным комиссаром, являвшимся личным представителем царя. Такой наблюдатель носил официальное название "Царского ока". В данное время лишь одно лицо имело такую должность. Оно не соответствовало ни премьеру, ни частному секретарю, а было нечто среднее из обоих. Оно не было подчинено и стояло выше власти сатрапов и командиров армий и через своих подчинённых, рассеянных по всей империи, зорко следило за действиями губернаторов, чиновников и офицеров, в личных интересах царя. Существовала также система шпионов под названием "царских ушей", подчинённых, вероятно, тому же департаменту. Взятый в целом, этот департамент выполнял функции тайной полиции или "споттеров". Персидская пословица правильно говорила: "У царя много глаз и ушей". Чтоб воспрепятствовать независимости военной власти сатрапов, сильные крепости, командующие важными стратегическими пунктами, находились в руках центральной власти.
Самое действительное средство для поддержания единения заключалось в системе больших военных дорог, на устройство которых Дарий проницательно обратил особое внимание. Хотя нет указаний на то, что это были тщательно выстроенные дороги в римском смысле, но это были проездные пути, снабжённые мостами. На них содержалась система почтовых курьеров для быстрого сообщения между различными частями империи. В расстоянии 14-15 миль друг от друга были расположены почтовые дома и ханы, в которых всегда были наготове почтальоны с быстрыми конями, чтобы взять письмо и везти его до следующей станции. Геродот (8, 98) описывает эту службу следующим образом : "Не существует смертного более быстрого, чем эти курьеры. И вот каким путём устроили это персы: по дороге расположено через известные промежутки столько людей и лошадей, сколько нужно дней для переезда, так как по одному человеку и лошади назначено на каждый день пробега; и ни снег, ни дождь, ни жар, ни ночь не препятствует им совершать бег, назначенный для них, с наибольшей скоростью. Первый гонец передаёт свою эстафету второму, второй- третьему, и таким образом она доходит из рук в руки по своему назначению, подобно тому, как это происходит у греков, при беге с факелами в честь Гефеста."
Дороги находились под строгим военным надзором, и проезжающие, при проходе станций, должны были давать отчёт о себе и своём назначении. Расстояния измерялись и тщательно отмечались по сторонам дороги; отсюда постоянное напоминание о "парасангах" (английская лига, немецкий стэнд, три мили), благодаря которым мы можем точно проследить путь "Анабазиса" Ксенофонта.
Замечательна была одна дорога, составлявшая жизненную артерию империи и соединявшая Сарды (на дальнем Западе, в Лидии) со столицей Сузой. Длина её была 500 миль, и для спутника, идущего с обыкновенной скоростью, на прохождение её требовалось три месяца, но правительственными курьерами почта могла быть доставлена из Сузы в Сарды в одну неделю. Через каждые пятнадцать миль здесь находилась станция, или хань, где путешественники могли найти убежище и подкрепление для себя и лошадей. Они находились в царском ведении, и Геродот, сам много путешествовавший, не колеблется назвать их "превосходными". Дорога эта шла из Лидии, по горным странам Фригии и Галатии, через р. Галис, по Каппадокии и горным проходам Тавра, через верхний Евфрат и далее в Южную Армению. Продолжаясь далее на восток, она пересекала Тигр и древний торговый путь из Трапезунда и Эвскина, который в более раннюю эпоху прославил Ниневию, и, минуя Месопотамию, продолжалась по нынешней стране курдов до тех пор, пока не обогнув горы, не поворачивала на юг в нынешнюю Персию. Карийцы и килликийцы, фригийцы и каппадокийцы, степенные лидийцы, общительные греки, хитрые армяне, грубые торговцы с берегов Эвскина, набобы Вавилона, мидяне и персы, курьеры, галопирующие на своих бухарских лошадках или на стройных арабских скакунах, пышные поезда со свитой, крестьяне, гнавшие ослов, нагруженных мехами с маслом или вином и кулями зерна, величавые караваны, везущие товары и произведения юга в обмен на металлы, рабов и хлеб севера, путешественники и купцы, стремящиеся узнать и исследовать свет, - всё было здесь и всё находилось в безопасности под покровом империи, главный путь которой пронизывал наслоения многих культур и помогал смешению миров.
Организация и упорядочение Александровой империи стало позднее возможным благодаря дорогам: они явились проводниками, соединявшими Восток с Западом и впервые позволившими осуществить космополитизм.
Обширность и богатства Персидской империи Дария лучше всего, быть может, измерить в терминах дани, которую она могла собирать. Отдельные данные для этого доставлены нам Геродотом. Вавилонская сатрапия платила ежегодно 1000 талантов (1 400 000 долларов, считая 1 талант = 1400 долларов); Египетская - 700 талантов (1 000 000 долларов); Мидийская - 450 талантов; Сирийская - 350 талантов; и так далее вплоть до самой низкой суммы, которая уплачивалась Саттаргидской сатрапией Дальнего Востока, - 170 талантов. Это был, в сущности, земельный налог - налог на произведение почвы. Вавилония, бывшая самой плодородной и самой возделанной землёй, конечно, платила и самый высокий налог. Подать эта налагалась центральным правительством на сатрапии, и сатрапы были ответственны за её собирание. Этот земельный налог доставлял со всей империи ежегодный доход в 7600 талантов (около 11 000 000 долларов).
Это было, однако, только начало. Из этих денег ничего не тратилось на содержание армии, правительства и двора : все эти учреждения содержались, по-видимому, на особые контрибуции, уплачивавшиеся натурой. Существовали также различные другие формы дани, сумму которых установить нельзя. Можно впрочем, привести несколько примеров. Арабские племена, подвластные империи платили ежегодную дань ладаном, стоимостью в 1000 талантов. Колхияне доставляли ежегодно 200 рабов. С золотых рудников Гималаев получалось 360 талантов. Аренда за право рыбных промыслов на Нильском канале давала 240 талантов. На отдельные города или округа было возложено почётное бремя. Так из замечаний, сделанных мимоходом в рассказах Ксенофонта и Геродота, мы узнаём, что одна община должна была доставлять пояс царице, другая - ожерелье, третья - тиару, четвёртая - крашения для причёски. Издержки по содержанию отрядов войск или армии, или по снабжению столом царя и его свиты во время путешествий возлагались на соседние города или округа. Так город Абдера принуждён был прокормить в течение суток армию Ксеркса в 1 000 000 человек, что обошлось в 300 талантов (350 000 долларов), по словам Геродота. Денежная дань шла, главным образом, на расширение запасов казначейств, которые оказывались столь обширными при взятии крепостей Александром. Так в Персеполе он нашёл на 120 000 талантов золота и серебра. Это составляет, если расчёт производить на серебряные таланты, сумму в 75 000 000 долларов; если же одна треть была золотых талантов, то на 800 000 000 долларов. Кроме того в Сузе казна содержала 50 000 талантов (70 000 000 долларов по крайней мере) и в Пасаргадах - 6 000 талантов (500 000 долларов).
Кроме поземельного налога, каждая сатрапия должна была доставлять известный контингент людей и провиант для армии. Так Каппадокия ежегодно доставляла 50 000 баранов, 2 000 мулов и 1500 лошадей; Мидия - двойное против этого число. Киликия доставляла 360 гнедых лошадей, Армения - 10 000 жеребят, Египет - 120 000 бушелей пшеницы; Халибон доставлял вино для двора, Колхида посылала ежегодно известное число кавказских рабов, а Вавилон - 500 евнухов для дворцовой службы.
Империя обнимала территорию в 2 000 000 кв. миль, составлявшую три пятых Соединённых Штатов, а население её исчислялось в 50 000 000 жителей, почти столько же, сколько населяют эту территорию ныне.
Столицей своей империи Дарий сделал Сузу, а не Вавилон. Он выстроил здесь большой город, окружность которого по словам Страбона, равнялась 120 стадиям (стадия - одна девятая мили). Она была расположена на 150 миль восточнее Вавилона, но ещё ближе к центру владений империи. Она была кроме того ближе к родной персидской почве. Вавилон остался чуждой страной с чуждой религией и цивилизацией. В Персеполе, лежащем на 300 миль далее к юго-востоку, на своей родной почве Дарий тоже выстроил резиденцию с сильными укреплениями, о которой Диодор говорил : "Цитадель Персеполя была окружена тремя стенами, из которых первая была в 16 кубитов (24 фута) вышины и опоясана башенками с дорогими орнаментами. Вторая имела такие же украшения, но была вдвое выше. Третья стена образовала квадрат и была 60 кубитов (90 футов) высоты... В городе было много богато украшенных зданий для приёма царя и высокопоставленных лиц, а также казначейств для хранения доходов. К востоку от цитадели в расстоянии четырёх плетр (половина мили) лежит гора, называемая "царской горой", на которой находятся могилы царей". Экбатаной, древней мидийской столицей, также пользовались, как резиденцией, особенно в летние жары, а по временам цари жили и в Вавилоне, однако в течение существования династии Ахемединов, настоящей столицей всё время оставалась Суза.
Царский двор содержался с чрезвычайным величием и блеском. Личность царя была окружена всем, что способно было её возвысить, придать её величие и очарование в глазах масс. Окружённый обширной толпой спутников, телохранителей, слуг, евнухов и придворных чинов, царь насколько возможно был удалён от глаз народа. Он давал аудиенцию, сидя на золотом троне, над которым был распростёрт пурпурный балдахин, поддерживаемый четырьмя золотыми колоннами, блистающими драгоценными камнями. В его присутствии придворные простирались во прах. Кто в его присутствии стоял для доклада, тот прятал руки в рукава своей одежды в знак отречения от всякого желания принудить царя к чему-нибудь или чем-нибудь ему повредить. Никто никогда не видел его пешим. Иногда он появлялся верхом на лошади, но чаще в экипаже. Стража и биченосцы шли перед экипажем, открывая процессию. Затем следовали повозки Митры и маги, несшие священный огонь. Вокруг и позади него шли жезлоносцы и телохранители. В торжественных случаях путь окуривался ладаном и посыпался митрами. Наряд царский оценивался, по словам Плутарха, в 12 000 талантов (около 17 000 000 долларов).
Супругой-царицей Дария считалась Атосса, дочь Кира. Между жёнами второго ранга первое место занимала дочь Гобрии, родившая ему трёх сыновей ещё до его восшествия на престол. Ниже жён второго ранга стояли наложницы, составлявшие многочисленный штат. 320 наложниц последнего Дария третьего оказалось среди пленников после победы Александра при Иссе. Рассказы, циркулировавшие между греками, относительно размеров царской свиты и расточительности его двора и дошедшие до нас, преимущественно на страницах Ксенофонтова "Воспитания и обучения Кира" и Плутархова жизнеописания Артаксеркса, являются естественной данью, которую платит удивление более простого народа величию, роскоши и обстановке более древней цивилизации. Главные места в армии, правительстве и при дворе занимались членами персидского дворянства. К западу от гор Загроса Персидская империя, как правительственная машина, являлась, в сущности, чужеземным владычеством. Это обнаруживалось в различии религиозных систем.
Дарий был ревностным приверженцем традиционного культа Агура-Мазды своих отцов в той форме, какую она приняла в учении пророка Зороастра (Заратустра), который жил и учил в Бактрии, вероятно в дни отца Дария, Гистаспа. Культ этот был ещё далёк от той кодифицированной условной формы, которую он принял позднее, преимущественно во времена Сассанидских императоров (с третьего столетия до Р. Х), когда он стал "книжной религией", основанной на собрании священных писаний, известных под именем Зенд-Авесты, и организованной в формальную государственную церковь. Религия эта, сохранившаяся до наших дней у персов Северо-Западной Индии, представляет собою дальнейшее развитие формы, приданной ей при Сассанидах. Зенд-Авеста, несомненно, содержащая в себе ядро более древних элементов, восходящих к шестому столетию до Р. Х., приняла свою форму авторитетного собрания священных книг, надо полагать, во втором и третьем столетиях христианской веры.
Хотя зороастринизм был признанной религией двора, значительные массы населения Месопотамии остались верными древней Вавилонской религии, которая, хотя, и изменена веками семитического владычества, была, в сущности, продуктом цивилизации, возникшей до прихода семитов и известной у нас под именем Сумеро-Аккадийской. Это была, в сущности, практическая система управления и усмирения посредством молитв, жертвоприношений и заклинаний духов или демонов, которые действовали в мире природы. Эти демоны, представлявшиеся в формах фантастических животных или людей, как причудливых сочетаний обоих, являются источником тех странных типов грифонов, драконов, единорогов, гиппогрифонов, химер, которые впоследствии через посредство искусства проложили себе путь в Западный мир и заняли с тех пор видное место между материалами артистической композиции.
После смерти Дария, в 486 году, организованная им империя, оставаясь нераздельною единственно в силу инерции, несмотря на возрастающую независимость сатрапов, продержалась, в сущности, в той самой форме, какую он ей придал, в течение полутора столетий, под управлением его преемников: Ксеркса (486-465), знаменитый поход которого против Греции кончился неудачей при Саламине (480); Артаксеркса 1, прозванного Лонгиманом (465-424), Дария 2 по прозванию Нота (424- 405); Артаксеркса 2, прозванного Мнемоном (404-358), против которого восстал брат его Кир, потерпевший поражение в Кунаксе (401); Артаксеркса 3, прозванного Охом (358-337), правителя очень энергичного, при котором Египет, бывший одно время независимым, вновь присоединён был к империи (345); Арзеса (337-336); а когда Александр вступил в Азию, на троне сидел Дарий 3, по прозванию Кодоман.
Ранней весной 334 года Александр был готов к своему походу против Персии. Силы были очень неравны. Персия занимала территорию в 50 раз большую, чем его царство, и имела население в 25 раз более многочисленное. У него не было судов, которые могли бы померяться с финикийским флотом, царившем под главенством Персии над Эгейским морем. Афинский флот в 150 трирем стоял в бездействии в гаванях Афин, но политическое приличие препятствовало ему призвать из них более 20-ти. План его кампании заключался в том, чтобы помериться силами только на суше. Он предполагал, как показали последствия, отрезав флот от берега, с которого он должен был оперировать, сделать превосходство персов на море пустым звуком.
С армией в 30 тысяч пехоты и 5 тысяч кавалерии он вошёл в страну, которая при Ксерксе выслала против Греции миллион вооружённых людей. Согласно условиям союза, заключённого Филиппом с греческими государствами в Коринфе, он имел право назначать размеры контингента, который каждое государство должно было доставить его армии. Хотя это соглашение было возобновлено при Александре, но по какой-то причине, о которой он не сказал, и о которой не догадывался ни один древний историк, он предпочёл воспользоваться этим правом лишь в ограниченных размерах. Он, несомненно, предпочитал небольшую дисциплинированную армию, на которую он мог безусловно положиться. За исключением отряда из 1500 фессалийской кавалерии, находившейся под начальством македонян, и от 5000 до 7000 пехоты, доставленной различными государствами и называемой в описаниях "союзной" пехотой, его армия состояла из северян, фракийцев и македонян, испытанных и верных.
Персидское государство имело в своём распоряжении огромные денежные средства. В руках Александра, после снаряжения его армии, осталось, не говоря о долгах, которые, по словам некоторых, были обильны, всего 70 талантов (около 80 000 долларов) и, как Плутарх прибавляет, не более чем на месяц провизии для войска. Однако он дал себе труд разузнать, надлежащим ли образом были обеспечены его друзья при отправлении в кампанию и, как только он находил, что они нуждаются, он одарял их, но не казною, а назначая им земли, деревни или доходы с известных частей его царства. Когда он таким образом распределил по-чти всё, что мог отдать, Пердикка спросил его однажды наедине, что же он оставляет самому себе, и получил в ответ: "Надежду". - "Твои солдаты, - возразил Пердикка, - желают разделить её с тобою" - и отказался вместе с другими от того, что было ему назначено.
Сравнительно ничтожные средства, с которыми Александр вступал на арену, придают его предприятию вид сумасбродства. Люди его с легкомысленным энтузиазмом верили тому, чей успех обязан был натиску и счастью. Но он хорошо рассчитал, с чем имел дело. Под видом беспечной стремительности скрывалось тщательное взвешивание обстоятельств и определённый и связный план действий. Он знал, что Персия была слаба своей обширностью и что, если, несмотря на свои размеры, она продолжала идти по инерции, то только потому, что некому было спустить туго натянутую тетиву.
Так как вся Греция упорно воздерживалась от участия в войне, а греческие наёмники составляли ядро персидской армии, то он сам провозгласил себя предводителем греков и начал войну с компактным войском, составленным из солдат, большинство которых греки называли варварами. Но он знал свою армию. Это была превосходно дисциплинированная армия. Он видел её в действии и, как ни мала она была, он мог на неё положиться. Он имел полное основание считать Персию слабой. Разве опыт 10 000 греков, которые за 60 лет до него вошли в сердце империи и затем спокойно и благополучно отступили, не доказал этого вполне достаточно? Банда случайных солдат-профессионалов, набранных на солдатских рынках Греции, во главе со смелым молодым царевичем, вздумавшим врасплох, точно это была игра в поло, отнять корону у своего брата, проложила себе путь (401 г. до Р. Х.) в 1700 миль по империи, не дойдя всего 50 миль до ворот Вавилона. Здесь, соединившись с 100 000 азиатов, они сразились с полумиллионной или ещё большей армией и с своей стороны выиграли битву и доставили бы молодому царевичу искомую премию, если бы он не погиб тут же вследствие ненужного риска своей жизнью. Тогда, не найдя другого кандидата, желавшего рискнуть на захват короны, они повернули назад, прошли до Армении на север, и через год после своего первоначального отправления, достигли берегов Эвскина. Повесть обо всём этом гениально рассказана Ксенофонтом в его "Анабазисе".
Персы познали цену греческих войск, и теперь, во времена Александра, единственную силу, фактически участвовавшею в сражении, составляли в их армиях греческие наёмники. При Иссе (ЗЗЗ) Александр очутился лицом к лицу с 30 000 последних. Профессионализм в войске развился в Греции во время Пелопоннесской войны (431-404). Военные методы внезапно выросли из военной повинности, отправлявшейся в старину гражданами. Политичные Наполеоны, подобные Дионисию Сиракузскому, потом Язону Ферскому, потом Филиппу Македонскому, пришли к сознанию необходимости иметь для своих целей постоянную армию тренированных, профессиональных солдат, и тогда свободные государства принуждены были жить с ними в мире. Сначала нанимались вспомогательные только войска, родосские пращники, критские лучники, легковооружённые солдаты с Запада и Севера, тогда как гоплитами, или тяжеловооружёнными оставался класс граждан; но позднее и они уступи-ли своё место профессионалам. Консервативная Спарта осталась при старом методе, но тогда слишком скоро отстала от войска и упёрлась в стену. Прогрессивные купеческие Афины с удовольствием пользовались наёмниками. Граждане афинские раньше других утомились игрой в войну и, как замечает Ганс Дройзен, "последние войны за "свободу" Греции велись по большей части при посредстве наёмников, уплата которым жалования производилась персидскими деньгами".
Коринф и Тенар были главными рынками для найма солдат. Аркадяне (восточно-теннессийцы Греции), ахеяне, этолийцы, фессалийцы поставляли большую часть людей. Подобно плотникам и цирюльникам они имели своё оружие, но получали жалование и пропитание, а если всё шло хорошо, то и долю добычи. Как ни странно, но служба в качестве наёмника не навлекала на человека упрёка в предательстве, даже когда он служил варварам против греческого государства. Патриотизм для грека не шёл дальше его города. Политические и военные движения стремились теперь охватить более обширную единицу, чем город, но патриотизм не развился настолько, чтобы мог соответствовать новому масштабу. Любовь к спорту и шансы на добычу были достаточным извинением для молодого человека, покинувшего родину и сражавшегося в армиях иностранцев. Его сограждане смотрели на него так, как в наши дни смотрят, например, на какого-нибудь известного игрока в футбол, покинувшего свой родной Бингамптон или Эльмиру, чтобы занять место среди подобных ему девяти муз Нью-Йорка или Цинциннати.
В Македонии Александр оставил в тылу отряд в 20 000 пехоты и 1500 кавалерии, ровно половину туземной армии, под начальством Антипатра, верного шестидесятилетнего старца, который был назначен тогда регентом и представителем царя в Европе. Он пользовался полнейшим доверием Филиппа и был известен своей строгой жизнью и пуританскими воззрениями. Ходившие о нём рассказы хорошо характеризуют также Филиппа. Когда Филипп отправлялся на попойку, он говорил иногда, по словам Карастия: "Теперь мы можем пить ничтоже сумняшеся; довольно того, что Антипатр останется трезвым". Другой рассказ гласит: "Однажды Филипп играл в кости, когда доложено было о приходе Антипатра; после минутного колебания Филипп бросил кости под сиденье".
Александр, выступив из Пеллы, пошёл берегом прямо к Геллеспонту (Дарданнеллам), через Амфиполь и Абдеру, и в 20 дней прошёл 350 миль до Сеста, где ширина пролива - наименьшая (4400 футов). На этом самом месте 156 лет тому назад Ксеркс построил свой знаменитый плавучий мост, и здесь, - никто не знает, за сколько лет перед тем, - переплывал Леандр, стремясь на ночные свидания с жрицей Афродиты, Геро.
Македонские войска, покидая за год перед тем под начальством Пармениона азиатскую почву, благоразумно удержал за собою Абидос, расположенный близ места, занятого ныне турецким флотом Нагара, на выступе суши против Сеста. Таким образом была обеспечена возможность переправы в любой момент. Большей части армии было предоставлено переходить здесь под надзором Пармениона, в распоряжении которого для этой цели находилось 160 трирем, кроме множества коммерческих судов.
Сам же Александр, благодаря тому, что берег был теперь свободен, и не ожидалось никакого сопротивления при высадке на противоположную сторону, мог удовлетворить своим инстинктам антиквария, совершить торжественную высадку немного западнее, на равнине Трои, на том самом берегу, на котором вытащил Агамемнон свой корабль. Итак, в сопровождении части пехоты, он двинулся дальше по северному берегу до Элеоса (нынешняя Эски-Гисарлик), отстоявшей на 50 миль, где ширина Геллеспонта (2.5 мили) в три раза более, чем у Сеста. Оказав почести могиле Протезилая, героя, первым высадившегося и первым павшего в Троянской войне, и принеся жертвы, сопровождавшиеся молебствием о благополучном успехе, он отправился через пролив. Он собственноручно правил флагманским судном. Посреди канала он принёс в жертву Посейдону и Нереидам быка и совершил в честь их возлияние из золотого кубка. Его судно первое коснулось берега. С кормы его он метнул копьё о землю и затем, прежде всех, соскочил на берег в полном вооружении. На этом месте были воздвигнуты алтари Зевсу, Афине и Геркулесу, а равно и на том, где он сел на корабль.
Затем он отправился к тому месту, где стояла древняя Троя, и, не взирая на ошибочные сомнения Лешевалье относительно его местоположения, очутился прямо в Илионе, нынешнем Гиссарлике. Здесь он принёс жертву в храм Афины и посвятил ей по обету своё вооружение, взяв в обмен то из посвящённых вооружений, которое, по словам предания, находилось здесь со времени Троянской войны. Это вооружение он впоследствии приказывал специально назначенным щитоносцам носить перед ним, когда он вступал в сражение. Он принёс также жертву Приаму, убитому, согласно легенде, Неоптолемом, чтобы отвратить его от неприязни к нему, как к потомку Неоптолема. Особенные почести он возводил могиле Ахиллеса. "Он совершил помазание его могилы и, в сопровождении своих друзей, подошёл к ней по обычаю голый и положил на неё гирлянду, объявляя при этом, каким счастливым считает он Ахиллеса, нашедшего в сей жизни верного друга, а по смерти великого певца его подвигов". Друг его, Гефестион, говорят, воздал подобные же почести могиле Патрокла. Были устроены также игры. Приняв поздравления от соседних сановников, в том числе Хареса, афинянина, но теперь свободного воина и властителя сигейского и, отдав приказания возобновить Илион и ободрив собрание тамошнего населения обещанием освободить от налогов, он отправился для соединения с главной массой своей армии, расположившейся лагерем в Арисбе, возле Абидоса. Пехота состояла из 5000 наёмников, 7000 союзников, 6000 фракийцев и северных иллирийцев и 12000 природных македонян, 1500 фессалийцев, остальные были греки, фракийцы и пеонийцы.
Главную действующую силу армии составлял знаменитый кавалерийский полк, состоявший из македонских рыцарей, называвшихся hetairoi, т. е. товарищами. Сначала он был разделён на 8 эскадронов (ilai), из которых один, состоявший из отборных людей, назывался агэма. Хотя численность их не была строго определена, но из случайных показаний очевидно, что каждая состояла приблизительно из 150 человек. Весь полк, следовательно, заключал в себе около 1200 человек. Термин "товарищи" или "конные товарищи" (в отличие от pezetairoi, или пеших товарищей) иногда прилагался ко всему полку, иногда к агэме, как к товарищам в самом строгом смысле. Они носили, как вообще греческая тяжёлая кавалерия, металлический шлем, холщёвую или кожаную кирасу, покрытую металлической чешуёй, и высокие сапоги; они ездили без седла и имели при себе короткий клинок (2 фута), прямой обоюдоострый меч и копьё (6-8 футов) из кизила или ясеня, обитое металлом и с металлическим же наконечником, но не имели ни дротиков, ни щита. Фессалийская кавалерия была вооружена подобным же образом. Кроме них были легко вооружённые кавалеристы, пеонийцы и сариссофоры, из коих последние были вооружены длинным копьём (18 футоов).
Главная масса пехоты, известная под названием pezetairoi, или пеших товарищей, составляла фалангу, прочный оборонительный строй, созданный Филиппом через видоизменение фиванской фаланги. Люди были вооружены 18-футовой сариссой или копьём, которое покоилось в левой руке, захватывавшей его в расстоянии приблизительно 4 футов от основания, и поддерживалось правой. Фаланга строилась в шесть батальонов или taxis, в глубину имевших человек по восемь. Когда все копья выравнивались, а люди образовывали компактную массу, то копья заднего ряда достигали почти, если не совсем, до переднего, и в целом получалась щетинистая масса заострённых копий, сквозь которую нападающему невозможно было проникнуть.
Корпус легковооружённых пеших солдат, развившийся первоначально из гвардии царских телохранителей, составлял corps d'elite пехоты. Они были вооружены очень похоже на пельтастов, щитом, длинным мечом и копьём. Отборная часть их, известная также под названием агэма, служила также с кавалерийской агэмой царскими телохранителями. Во времена битвы обычный порядок разных войск Александра был следующий, начиная справа: 1) лучники и агрианы; 2) кавалерийская агэма, поддерживаемая лёгкой кавалерией пеонийцев и сариссофоров; 3) конные товарищи; 4) гипасписты; 5) пезетайры или фаланга; 6) фессалийская и другая союзная кавалерия. Никакого центра, в сущности, не было. Правое крыло предназначалось для наступления, левое должно было стоять твёрдо. Как пользовался Александр своим строем, мы скоро увидим.
Для встречи их уже собралась персидская армия, приблизительно в 70 милях к востоку от Зелей. Македоняне, не колеблясь, продвигались вперёд. Город Лампаск и Приап, как только армия подошла к ним, по-спешили выразить свою покорность. Персы, в свою очередь, наступали и заняли положение на восточном берегу Граника, в 50 милях от впадения его в Мраморное море. Поступили так персы вопреки мудрому совету своего единственного компетентного генерала, родосского грека Мемнона. Он советовал, чтобы армия медленно отступала, опустошая страну, по которой должен был пройти Александр, и таким образом ставя его в затруднительное положение вследствие недостатка фуража. Греки, превосходящие устройством своей пехоты и находившиеся под личным начальством своего царя, были теперь уверены, что всегда выиграют битву. Зависть к Мемнону и притворная заботливость о достоинстве империи заставили персов отбросить этот совет и приняли планы защиты брода через Граник.
Они заняли положение на крутом восточном берегу реки, поместив свою кавалерию по фронту вдоль берега, а греческих наёмников, составлявших главную массу пехоты, на возвышенности, находившейся позади. Кавалерия считала в своих рядах около 20 000, пехота - несколько менее. Персы, поместив свою кавалерию по фронту в качестве оборонительной линии, совершили ошибку, которую Александр сообразил в тот самый момент, когда прибыл на противоположный берег, где мог видеть строевую линию неприятеля. Он решил, хотя день был уже на исходе, немедленно начать атаку.
Парменион пытался отклонить его от такого намерения. Он представлял ему веские доводы. Атаковать здесь неприятеля приходилось в самых неблагоприятных условиях. Река местами была глубока, и существовал только один брод, по которому могли пройти войска. Отсюда невозможно было встретить неприятеля развёрнутым фронтом. Неприятель атаковал бы конец колонны, лишь только она вышла бы из реки и пыталась влезть на крутые тинистые берега. Быть отбитым при настоящих обстоятельствах значило наложить печать уныния на всю экспедицию. Риск был слишком велик. "Расположимся лучше лагерем, говорил он, и подождём отступления неприятеля, что он наверно сделает, как только оценит превосходство нашей пехоты." Самое благоразумие этого совета служит хорошей иллюстрацией слабости логического анализа, по сравнению с уверенным, быстрым взором гения. Александр одним взглядом заметил преимущество, которое он имел благодаря ошибке неприятеля. Греческие наёмники, единственная часть армии, которой он должен был бояться, были удалены на значительное расстояние от реки. Кавалерия, пригодная для нападения, была предназначена для безнадёжной обороны. Ответ Александра Пармениону не был облечён, однако, в термины стратегии: "Я считал бы бесчестием, Парменион, перейдя так легко Геллеспонт, отступить перед этим жалким ручьём. Если я остановлюсь теперь, персы наберутся мужества и будут воображать себя до некоторой степени соперниками македонян". Этими словами он кончил совещание и послал Пармениона командовать левым, или северным, крылом, сам взяв на себя начальствование правым.
Блеск его вооружения и почести, оказываемые ему солдатами, выдали персам, наблюдавшим с другого берега, положение, занятое Александром, и они поспешили двинуть густые эскадроны конницы на своё левое крыло, на которое ожидали его атаки.
Аминта, командовавший авангардным отрядом кавалерии и сопровождаемый одной дивизией пехоты, во фронте которой двигался эскадрон конных товарищей, был послан вперёд, чтобы атаковать крайнее левое крыло неприятеля. Целью этого движения было, очевидно, стянуть строевую линию врага влево и таким образом ослабить его центр или пробить брешь между центром и левым флангом, куда готовился ударить Александр.
Затем Александр вскочил на коня, пригласил людей помнить их доблесть и дал приказ к наступлению. Звуки труб повторили его команду. Песнь Марсу огласила долину, и македоняне вошли в воду. Александр повёл эскадрон тяжёлой кавалерии наискось, вниз по течению строем вроде эшелона, чтобы, по достижении противоположного берега, линия его отряда казалась неприятелю с фронта возможно более широкой. Дождь стрел падал на них, когда они, переходя брод, боролись с течением. Как только авангард кавалерии приблизился к берегу, персы стали швырять в них свои дротики с высоких холмов или бросались навстречу им к берегу или до самого уровня воды. Македоняне отражали нападение копьями, стоя по большей части еще нетвёрдой ногою в воде. Лошади обрывались и скользили, взбираясь на тинистый берег, а персидская конница наскакивала на них, тесня их назад и опрокидывая.
Тяжело пришлось тем, кто пришли первыми. Беспорядочная, толпящаяся, скользящая, волнующаяся, борющаяся масса людей и лошадей покрывала отмель. Но, медленно и спокойно, пролагая себе путь вброд, двигались густые эскадроны Александровой кавалерии. Первый ряд достиг берега. Непосредственно за ним и немного влево шёл второй. Без замедления пролагали они себе путь в беспорядочную массу. Длинные македонские копья с их прочными древками из кизила расчищали им путь перед собою. Короткие дротики (в 3 фута длиною), которыми сражались персы, не хватали до ряда македонских сарисс. Медленно, но верно эскадроны Александра пролагали себе путь, и легковооружённая пехота, смешанная с кавалерией, оказала также большую услугу.
Александр на своём коне был в самой гуще сечи. Копьё его разлетелось вдребезги. У своего адъютанта, Аретиса, он спросил другое. Затем Деморат, коринфянин, дал ему своё. (Арриан "Анабазис" 1,15). "Лишь только он взял его, как завидев Митридата, зятя Дария, скачущего во главе эскадрона кавалерии, построенного в форме клина, он ринулся вперёд, и, поразив перса прямо в лицо, сбросил его на землю. Тогда на Александра напал Ройсак и нанёс ему удар палашом в голову. От шлема откололся кусок, но сам шлем устоял против удара. Тогда, в свою очередь, Александр поверг его на землю, вонзив ему в грудь копьё сквозь нагрудник. И в ту минуту, как Спитридат занёс свой палаш, чтобы опустить его на голову царю, Клит, тот самый, которого Александр убил шесть лет спустя в припадке гнева, предупреждая удар, поразил его в плечо, отрубив ему руку вместе с палашом."
Персы оказывали сильное сопротивление, но тяжёлая кавалерия македонян всё наступала и наступала с брода, нанося удар за ударом уже расстроенному центру неприятеля. Раз был проложен путь внутрь массы, то отверстие в центре становилось всё больше и больше. Отступление началось прежде всего в центре, где нанесён был первый удар. Скоро отступление обратилось в бегство, а оба крыла, видя, что центр опрокинут, тоже стали отступать, и бегство обратилось в ужасную панику. Их почти не преследовали; этим объясняется, что, несмотря на решительное поражение, потери кавалерии были сравнительно малы и не превосходи-ли тысячи человек, т. е. около 5% всего числа участников.
Когда поле битвы очистилось от бегущих, увидели греческих наёмников, стойко удерживавших свою позицию в тылу на возвышенности. До сих пор они не принимали участия в битве. Она произошла так, как будто их не принимали во внимание. Эта надёжнейшая часть персидского войска, от которой, быть может, зависело его спасение, была нелепым образом низведена на степень бесполезности и тем, покинутая совершенно своими хозяевами и господами, была застигнута врасплох внезапным оборотом дел и предоставлена на милость македонян. Кавалерия ринулась на их фланги; фаланга пехоты атаковала их с фронта. Они были окружены, разбиты, уничтожены. Две тысячи были взяты в плен, но ни один не ускользнул, исключая, - если цитировать насмешливую фразу Арриана, - "тех, которые укрылись между трупами."
Неприятель был разбит наголову. Важной особенностью этого поражения была многочисленность среди павших персов лиц высокого положения. Между ними находился Арбупаль, принц царской крови, племянник Артаксеркса; Спитридат, сатрап Лидии; Митрабузан, губернатор Каппадокии; Митридат, зять Дария; Фарнак, деверь Дария; и Омар, командир наёмной пехоты. Арист, губернатор Фигии, покончил с собою после битвы, так как на его ответственности лежало отклонение совета Мемнона.
Потери македонян были поразительно малы. Погибло 25 гетайров, или рыцарей тяжёлой кавалерии, которая решила битву, и 60 человек другой кавалерии, что составило, вероятно, менее 3% всего числа участников. Тот факт, что потеря пехоты составила всего 30 человек убитых, показывает, какими беспомощными оказались греческие наёмники, против которых была пущена одна тяжёлая кавалерия. Они, очевидно, обратились в какую-то нестройную толпу и просто избивались.
Трупы македонян были погребены на следующий день с особыми почестями, причём на их могилах было уничтожено их оружие и украшения. Их родители и дети были освобождены от всех повинностей, ровно как от налогов на произведение их полей, а также от всякого обязательства нести личную службу. Придворный скульптор, Лизипп Сикионский, получил приказание сделать бронзовые статуи 35 павших товарищей, и они впоследствии были поставлены в македонской митрополи Диона.
Раненым царь лично оказал внимание и заботливость. Он переходил от одного к другому, осматривал их раны, подробно расспрашивал их, как они их получили, и позволял им "рассказывать свои рассказы и хвалиться своими подвигами", - что дорого сердцу всякого солдата, а в особенности солдата грека.
Инциденты, подобные этому изменническому участию греков на стороне персов, являются разительным доказательством того, до какой степени предводительство Александра и его империя были его личным делом. Пленники, взятые в битве, были в цепях отосланы пахать землю в Македонии. Это были греки, сражавшиеся против греческого дела, на которое конгресс Коринфский наложил печать законности и хотя оно в значительной степени, почти до смешного, было вопросом скорее теоретическим, чем практическим, теперь настало время подтвердить серьёзность теории. Некоторые из этих пленников были афиняне, и желание афинского государства освободить их выразилось в повторённых несколько раз официальных просьбах. Посольство, посланное царю на следующий год в Гордий, было отклонено. Прошение, наконец, было принято не раньше, как через три года (331 г.) после битвы.
Богатую добычу, доставшуюся после победы, Александр распределил между своими союзниками. Матери своей, Олимпиаде, он послал несколько персидских украшений, а также золотые кубки, найденные им в палатках неприятеля. Триста экземпляров полных военных доспехов он послал в Афины повесить в Акрополе в качестве дара, обещанного им богине Афине, и поместить над ними следующую надпись: "Александр, сын Филиппа, и греки, за исключением лакедемонян, посвящают эту добычу, отнятую от варваров, населяющих Азию." Мы не знаем, в каком именно месте Акрополя был помещён этот дар, но, конечно, не вне Парфенона, как однажды предположил кто-то. Следы букв на восточном архитраве, считавшиеся остатком надписи, продиктованной Александром, оказались недавно принадлежащими надписи, сделанной в честь императора Нерона.
Акт посылки Александром этого дара в Афины и форма, в какой была задумана надпись, говорит о великодушии его характера и о его непрестанной доброжелательности к Афинам и удивлении пред величием этого города. Более мелкий человек отомстил бы в момент блистательного успеха за равнодушие и пренебрежение к нему, проявленное в пору нужды, и Александра можно бы извинить, если бы он не признал греков соучастниками своей победы.
Может возникнуть вопрос: не был ли это просто политический акт с его стороны с целью приобрести содействие греков и в особенности афинян? В поддержку этого мнения можно сослаться на то, что он нуждался во флоте. Однако анализ характера Александра в целом и его обыкновенной манеры действий, когда он хотел приобрести чьё-либо сотрудничество, не позволяет рассматривать этот акт как политический.
Его желание считаться и быть настоящим борцом и предводителем эллинизма перешло из области мечтаний, воображения и теории в область определённого намерения и практического дела жизни. Он желал симпатии и, в значительной степени, содействия Греции, но он в мыслях не имел покупать и приобретать лестью её благосклонность. Холодность и уклончивость, проявленные афинянами к тому, кто воплощением в себе всего наиболее характерного для эллинского духа, своей страстью к красоте, своим уважением к греческим учреждениям, своим энтузиазмом к великим моментам греческой истории и преданиям, точно также как очарованием своей блестящей личности, был, казалось настоящим осуществлением греческих желаний и удовлетворял их национальные потребности, могут быть объяснены лишь на почве сильной политической зависти и любви их к мелочным проискам. Афинам не было никакого основания бояться за безопасность своих местных учреждений и за свою автономию, после того, как опыт предыдущих четырёх лет показал, что ни Филипп, на Александр дважды не воспользовались удобным случаем для вмешательства в местные дела. Мир шёл вперёд. Наступал новый порядок. Афины видели это, но не понимали. Поэтому всемирная история пошла с тех пор дальше мимо Афин.