2. ТРАГЕДИИ СЕНЕКИ

Трагедии Сенеки явно носят на себе печать философских интересов их автора. Несмотря на то, что темы трагедий взяты автором из древнегреческой мифологии, основная художественная задача их состоит в том, чтобы наглядно показать превратность человеческой судьбы, непрочность счастья, силу и гибельные последствия страстей, если они не встречают противодействия со стороны разума. Эти излюбленные тезисы стоической школы Сенека не устает повторять во всех трагедиях, иногда почти буквально в одних и тех же словах. В связи с этой философской моралистической задачей стоят те характеристики, которые Сенека дает действующим лицам; главные герои его трагедий должны служить максимально яркой иллюстрацией гибельного воздействия какой-либо страсти, поэтому они предстают перед зрителем уже в состоянии сильно развившегося аффекта, который на глазах у зрителя неминуемо приводит к катастрофе; лица второстепенные, напротив, должны либо оказывать сильное противодействие основной страсти главного героя, либо занимать среднюю позицию, либо, наконец, в процессе действия менять свое первоначальное мнение на противоположное. Поэтому второстепенные лица в трагедиях Сенеки в большинстве случаев изображены более живо и естественно, чем главные герои; они проще и человечнее; таковы например, Язон в "Медее", Агамемнон в "Троянках"; они представляют собой "разумное начало" и написаны в реалистических тонах; иногда же Сенека во второстепенном действующем лице раскрывает зарождение той страсти, которая уже поглощает главного героя; так, например, юный Тантал, сын Фиеста, горячо уговаривает отца принять власть и помириться для этого с Атреем, предлагающим ему половину царства; он побеждает - себе на погибель - колебания отца, не доверяющего предложению брата [1].
Не вполне обоснованы поэтому упреки, которые неоднократно делали Сенеке исследователи его произведений - в том, что он дает не человеческие характеры, а ходульные фигуры, служащие иллюстрацией стоических тезисов. Если это и верно, то только относительно главных героев, однако и относительно них - не в полной мере. Едва ли можно сомневаться в том, что состояние аффектов существует в действительной жизни; а Сенека, живший при дворе нескольких императоров, имел возможность наблюдать немало случаев, когда страсти проявлялись в полной силе, и в изображении их, безусловно, является большим мастером. Отрицательные отзывы о трагедиях Сенеки, относящиеся преимущественно к XIX в., основываются главным образом на том, что их подвергали мелочному сравнению с их образцами - трагедиями Эсхила, Софокла и Эврипида, разрабатывавшими те же мифологические сюжеты, и находили греческие трагедии глубже, тоньше и возвышеннее. Только такое сравнение трагедий греческих и латинских как бы на одной плоскости, без учета исторической обстановки, могло привести к столь отрицательному приговору трагедиям Сенеки.
Главная философская тенденция трагедий Сенеки - иллюстрация стоического тезиса о человеке как игралище более мощных, непонятных ему сил, с которыми он пытается и обязан бороться с помощью своего разума, данного ему самим высшим божеством; однако в этой борьбе человек нередко оказывается побежденным и чувствует свое бессилие. Нечего и говорить о том, насколько та историческая обстановка, в которой довелось жить Сенеке, усиливала и углубляла подобные настроения и давала человеку, склонному к наблюдению и размышлению, убедительные примеры превратности человеческих судеб и страшных последствий безудержных страстей.
О власти судьбы, непонятной смертному и непреодолимой, поет хор в "Эдипе" (980-994).
"Судьба движет нами: уступайте судьбе; наши заботы и тревоги ничем не могут изменить ход нитей на станке. Все, что мы, смертные, терпим, все, что делаем, приходит свыше. Лахеса хранит решения своей прялки, и никакая рука не поколеблет их. Все идет намеченным путем и первый день предуказывает день последний. Даже божеству невозможно предотвратить то, что протекает в сплетении причин. Свершается порядок, непоколебимый никакой мольбой. Многим людям вредил даже страх перед судьбой, многие, боясь судьбы, как раз пришли к ней". (То же в "Геркулесе безумном", 180.)
Непоколебимость судьбы аморальна, она не руководится добрыми и злыми мотивами, которым подчинен человек; однако эта непоколебимая для человека судьба сама по себе прихотлива и неустойчива:
"И надежду, и страх распределяет слепой случай" ("Финикиянки", 631-632). Всякий жребий ненадежен; горе и наслаждение сменяет друг друга,- но наслаждение более кратко. Легкий миг меняет низшее и высшее... "Пусть никто слишком не доверяет удаче, не отчаивается в беде. И то, и другое смешивает Клото и препятствует Фортуне останавливаться; судьба вращает все. Никто не может считать богов настолько благосклонными, чтобы иметь возможность рассчитывать на завтрашний день; божество вращает наши дела в быстром круговороте" ("Фиест", 615-621). Человек же воспринимает эту смену счастья и несчастья, как несправедливость по отношению к себе. "О Фортуна, враждебная мощным мужам, как несправедливо распределяешь ты награды между хорошими людьми" поет хор в "Геркулесе безумном" [2] (524-525).
Из этого возникает неразрешимый вопрос, к которому неизбежно приходит фатализм - в чем же заключается тогда вина человека и зачем нужна мораль?
Ни Софокл, ни Сенека, признающие абсолютную власть судьбы и в то же время абсолютную ценность морали своего времени, не могут разрешить этого коренного противоречия: немедленно после вышеприведенного хора в "Эдипе" это противоречие наиболее ярко выявляется в репликах Иокасты: в ответ на вопли ослепившего себя Эдипа она сперва отвечает с точки зрения полного фатализма: "Это вина судьбы: если это судьба, то никто не становится виновным" (Fati ista culpa est, nemo fit fato nocens, 1019); но уже в следующей реплике в полном противоречии со сказанным она восклицает: "Что же ты застыла, душа? Почему, будучи сообщницей преступлений, ты отказываешься принять кару? Вся красота человеческих прав погибла, поругана тобой, нечестивая; умри и мечом исторгни свой беззаконный дух" ("Эдип", 1024-1027).
Из рамок этой философской "контроверсии" Сенека выйти не может. По непонятным причинам Фиванская область "с давних времен преследуема гневом богов" ("Эдип", 711), весь род Федры тоже проклят; она сама говорит: "я сама знаю судьбу моего рода (nostrae fata domus) - мы жаждем того, чего следует избегать" (fugienda petimus). Это проклятие Сенека объясняет мифологически примитивно: его наложила на критский царский дом уже не судьба, а Венера, мстя всем потомкам Солнца за то, что оно выдало ее роман с Марсом: "За это она обременяет наш Фебов род незаконными деяниями; ни одна из дочерей Миноса не любила без беззакония" ("Федра", 126-128).
Непонятность, необъяснимость, несправедливость мирового порядка настолько бросается в глаза, что Сенека решается дважды вложить в уста своих героев сомнение в существовании богов; характерно, что это сомнение выражает пострадавшие лица, а не главные герои, поглощенные своей основной страстью, и, когда их замысел удается им, даже считающие себя выше других людей, и близкими к богам: Атрей говорит, "что он шествует наравне с звездами" ("Фиест", 885-886); Медея, отомстив Язону, считает, что боги, наконец, стали благосклонны к ней и даровали ей "праздничный день" ("Медея", 985).
Напротив, Фиест, еще только опасающийся козней Атрея, при виде ровного дома и храмов Аргоса, говорит: "Я вижу моих родовых богов (если они существуют)" (si sunt tarnen dii-"Фиест", 407); Язон же, потерявший детей, восклицает вслед улетающей Медее еще более решительно: "Лети через глуби вышнего эфира, как свидетельство того, что нет богов" - Testare nullos esse... deos ("Медея", 1026-1027).
То, что Сенека таким "безбожным" стихом заканчивает всю трагедию "Медея", показывает, что он полностью сознавал противоречие между фатализмом и моралью, что бесполезность и недейственность морального стоического учения не была скрыта от него.
Однако, даже у некоторых главных героев, бесспорно призванных служить воплощением одной страсти и примером ее гибельных последствий, Сенека показывает, хотя и безуспешную, борьбу разума и долга с этой страстью; такими еще не полностью поглощенными страстью действующими лицами являются Медея, Федра и Клитемнестра; они видят преступность своих замыслов и чувств и пытаются остановиться на том пути, который, как они знают, приведет их к катастрофе; но последнее решение их все же преступно, и, как сказано выше, остается неясным, считает ли Сенека его принятым по необходимости, по велению судьбы или по воле человека. Эти колебания перед принятием решения изображены Сенекой в монологе Медеи ("Медея", 893-977), в споре Федры с кормилицей ("Федра", 85-261) и Клитемнестры с Эгисфом ("Агамемнон" 276-309), и надо признать, что, несмотря на применение некоторых типичных приемов риторических "контроверсий", эти части трагедий заключают в себе тонкий психологический анализ.
В других трагедиях эта контроверсия всецело разделена между двумя лицами; в то время как и Федра, и Клитемнестра колеблются сами, а их собеседники только подкрепляют или оспаривают их собственные доводы в пользу того или другого решения, в "Фиесте" и "Троянках" воплощением всепоглощающей страсти представлены Атрей и Пирр-Неоптолем, а представителями разумного начала - советник Атрея (в списке действующих лиц названный "satelles"), настаивающий на том, чтобы Атрей отказался от своего страшного плана мести брату ("Фиест", 176-335), и Агамемнон, долго не соглашающийся на убийство Поликсены, которого будто бы требует тень Ахилла ("Троянки", 103- 352); обе контроверсии кончаются, конечно, победой страсти, причем советник, посвященный Атреем в план.мести, обещает молчать и "не столько из страха, сколько из верности" ("Фиест", 335); Агамемнон же после очень резкого спора с Неоптолемом, в котором он не щадит и славы умершего Ахилла, уступает предсказаниям Калханта.
Несколько иного характера конфликт в "Эдипе"; Эдип тоже поглощен мыслью - узнать во что бы то ни стало причину бедствий, постигших страну, чтобы избавить ее от них, хотя бы ценой собственной жизни; такую страсть нельзя назвать "преступной"; поэтому Сенека выводит в качестве противников Эдипа сперва Креонта, потом старого пастуха, искренно расположенных к Эдипу; они не столько обличают Эдипа и оспаривают его намерения, сколько предостерегают его от тех опасностей, к которым может привести его раскрытие тайны; Креонт, уже догадавшийся об одной части преступления Эдипа (об убийстве отца), не хочет говорить об этом Эдипу ("Эдип", 510-529); старик-коринфянин, знающий, кто такой Эдип, произносит слова, которые еще более разжигают желание Эдипа разгадать загадку ("Эдип", 825-827): "Судьба ли, или разум скрыли это, потерпи, чтобы осталось скрытым то, что было долго скрыто - часто истина оказывалась гибельной для того, кто насильно раскрыл ее". Таким образом, даже эта, как будто направленная на благо, но не знающая удержу страсть приводит к несчастью.
Трагедия "Геркулес безумный" стоит несколько в стороне от "трагедий страсти", а на первый взгляд может показаться и совсем не связанной с ними, так как безумие, в которое впадает Геркулес, не вызвано никакой поглощающей его идеей, а в прологе трагедии Юнона предупреждает, что она будет продолжать мстить Геркулесу, нашлет на него безумие и "направит стрелы безумствующего" ("Геркулес", 120).
Однако и в этой трагедии, правда, вскользь указано на то, какой именно страстью был одержим Геркулес: после того, как он высказывает свои заветные мысли, с ней связанные, он сейчас же впадает в бешенство; эта страсть - гордость своими подвигами; уже узнав о преступлении Лика против его тестя и жены, Геркулес восклицает "О неблагодарная земля" ("Геркулес", 631); далее он вызывает на поединок с собой Юнону и требует от нее любой задачи ("Геркулес", 613-615) и, наконец, отказавшись перед жертвоприношением омыть руки от крови убитого Лика, он хочет "вознести мольбы, достойные Юпитера и его самого" ("Геркулес", 926), а уже впав в безумие, воображает себя вождем титанов против богов и грозит освободить Сатурна для свержения власти "нечестивого отца" (Юпитера). Таким образом, и здесь трагическая развязка подготовлена не только извне, по воле Юноны; основной конфликт перенесен в переживания Геркулеса, который считал себя благодетелем всей земли, а оказался убийцей жены и детей.
Из числа многообразных страстей, владеющих человеком, Сенека особенно обрушивает критику на две: во-первых, на любовь и ее оборотную сторону - ненависть; во-вторых - на властолюбие, причем последняя страсть интересует и привлекает его внимание гораздо больше, чем первая.
Любовная страсть в основном отражена в Федре, ненависть, возникающая из любви,- в Медее и Клитемнестре. В непреодолимости ее Сенека высказывает сомнения, расходясь в этом отношении с обычной трактовкой "беспощадного, непобедимого божества, Амура". На слова Федры, повторяющей обычную, общепринятую со времен эллинистической поэзии характеристику крылатого бога любви, господствующего над всей землей и даже над Юпитером и Фебом ("Федра", 185-194), кормилица возражает чисто стоической репликой: "гнусная,, потворствующая пороку похоть выдумала, что любовь - бог, и чтобы быть более свободной, придала безумию имя ложного божества... а безумная душа усвоила эти выдумки" ("Федра", 195-197, 202).
Этот же взгляд вложен в уста самого Сенеки в трагедии "Октавия": Нерон говорит о своей страсти к Поппее и называет любовь "величайшей силой всей жизни", Сенека же называет ее "льстивым жаром души" (blandus animi calor - "Октавия" 561); если ее не подогревать, не питать, то она скоро потеряет силу и угаснет ("Октавия", 565).
Гораздо более опасной и непреодолимой считает Сенека страсть к могуществу и неограниченной власти. Во всех его трагедиях рассыпаны без счета меткие и жесткие сентенции на эту тему. Само стремление к власти и тем более уже достигнутая власть делают человека жестоким, презирающим всякие требования благочестия и морали; эту мысль наиболее ясно высказывает Атрей в ответ на слова советника о том, что не следует посвящать юных наследников престола в преступные планы отца: "Они легко услышат и еще худшие советы... А даже если никто не научит их лжи и преступлению, то их научит власть" (regnum docebit - "Фиест", 312- 313). "Ты боишься, что они станут злыми?" - еще резче говорит в "Финикиянках" Иокаста, отчаявшаяся в том, что можно примирить Этеокла и Полиника, борющихся завласть: на возглас Полиника "Значит, за свое преступление и обман брат, нарушивший законы, не понесет кары?"-она отвечает: "Не бойся. Он понесет тяжкую кару. Он будет царствовать. Если (сомневаешься, поверь деду и отцу:... скипетр Фиванского царя никто не брал в руки безнаказанно и никто не удержит его, кто нарушил верность; ты можешь уже причислить к ним и брата". "Пусть причисляет",- отвечает Этеокл,- я буду все-таки лежать среди царей, а тебя смешаю с толпой изгнанников" ("Финикиянки", 643-652).
Далее тот же Этеокл излагает беспощадную теорию единовластия: "Тот не хочет власти, кто боится ненависти. Так положило от века божество, создавшее мир: ненависть- спутник власти; я думаю, что великий владыка не должен подавлять эту ненависть. Любовь [к гражданам] многому препятствует, можно больше позволить себе по отношению к ненавидящим; кто хочет, чтоб его любили, пусть правит ленивой рукой" ("Финикиянки", 655-659).
Даже кроткий Эдип, натолкнувшись на уклончивые ответы Креонта (а потом старого пастуха), прибегает к угрозам : "Укрощенный тяжкой бедой, ты узнаешь силу оружия разгневанного царя" ("Эдип", 518-519).
В контроверсии, возникающей по этому поводу между действующими лицами (Эдипом и Креонтом, Атреем и советником, Этеоклом и Иокастой, Пирром-Неоптолемом и Агамемноном, Нероном и Сенекой), противнику единовластия влагаются в уста возражения против такого неограниченного и жестокого пользования властью, моральные сентенции о необходимости кротости и снисхождения для правителя, но они настолько бледны в сравнении с яркими высказываниями жестоких властолюбцев, что становится совершенно ясным, насколько в одном случае Сенека писал с натуры, а в другом излагал свои чисто теоретические соображения, неприложимость которых к жизни он сам хорошо понимал.
Таким образом, то миропонимание, которое отражается в трагедиях Сенеки, действительно "трагично" в буквальном смысле слова. Злые страсти господствуют и в общественной жизни, и в жизни отдельных людей, а борьба с ними почти, если не всегда, безнадежна. Только два выхода из этого страшного тупика видит Сенека, но в первый из них он по существу не верит сам: это - удаление от "высоких сфер", где господствуют страсти и роскошь, к простой трудовой жизни, близкой к природе; эта сентиментальная идеализация "простой" жизни, являющаяся постоянной спутницей растущей городской культуры со времен эллинизма, является естественной и в то же время бессильной и лживой в эпоху императорского Рима; сам Сенека оказался совершенно неспособным оторваться от сладкого яда столичных успехов, удовольствий и призрачной власти над властителем Рима - Нероном. Тем чаще он в своих трагедиях воспевает эту невинную простую жизнь: с ней не хочет расстаться Фиест, ее превозносит кормилица Федры и воспевает хор в "Геркулесе безумном". Но в этих, скорее лирических, отступлениях не чувствуется даже той убежденности и хотя бы искреннего любования природой и ее радостями, которое придает прелесть эллинистической поэзии и творчеству римских поэтов золотого века.
Зато с тем большей силой Сенека умеет изобразить и воспеть другой выход из бедствий жизни - смерть. В его отношении к смерти, в словах, в которых он восхваляет ее, заключается, может быть, главная разница между жизнеутверждающей греческой трагедией, служившей образцом для Сенеки, и его собственным творчеством. Жизнь страшнее и тяжелее смерти - это убеждение высказывает и Геркулес в последней сцене ("Геркулес", 1265-1320) и Федра ("Федра", 879), и даже прощенная Мене-лаем Елена ("Агамемнон", 869), которая считает, что ей труднее жить, чем Поликсене, предназначенной в жертву на кургане Ахилла,- ведь "желанна смерть, которой можно умереть без страха смерти". Этой же теме посвящен весь диалог Антигоны и Эдипа в "Финикиянках". Наиболее ярко выражена эта же мысль в плаче пленных троянок: сама Гекуба, а за ней троянки повторяют: "Пойте все - счастлив Приам, к подземным богам он ушел свободным; он, умирая, унес с собой царства, ныне вместе с Гектором он в тенистых елисейских рощах; счастлив Приам, счастлив всякий, умерший в бою и взявший все свое с собою" ("Троянки", 145 и др.).
Напротив, любовь к жизни Сенека считает бедствием и несчастием для человека. Во время затмения солнца в "Фиесте" хор восклицает: "[Слишком] жаден до жизни тот, кто не хочет умереть, когда гибнет мир" ("Фиест", 882-884); подлинным же гимном смерти можно назвать хор троянок в "Агамемноне" ("Агамемнон", 589-610); "жестокая любовь к жизни" признается "сладким злом, дарованным людям", в то время, как им "открыто убежище от бед, и несчастных зовет к себе добровольная смерть, мирная пристань вечной тишины..." Все дальнейшие жалобы, несколько неестественные в устах троянских женщин, представляют собою, может быть, единственное подлинное лирическое стихотворение самого Сенеки:
"Освобождается от всякого рабства, презирает ненадежных богов тот, кто на черный Ахеронт и печальный Стикс взирает без печали и осмеливается сам положить конец своей жизни. Там, в глубоком покое, он не боится ни толп граждан, ни гневных угроз победителя, ни страшных морских волн, ни сражений, ни облаков пыли, поднимающейся из под копыт варварской конницы... он равен царю, он равен богам. О сколь жалок тот, кто не умеет умереть!" ("Агамемнон", 604-610).
Этот взгляд глубокого разочарования и отчаяния высказывается Сенекой не раз и в его философских произведениях, но нигде с такой выразительностью. Он ясно понимал, в какой исторической обстановке он живет, не раз проклинал "сладкое зло - любовь к жизни", бесплодно искал выхода в якобы "простой" жизни вдали от двора и, вероятно, всегда считал себя "жалким человеком" за то, что не "умел умереть".
Композиционно трагедии Сенеки построены согласно традиции: ни в одной сцене не выводится больше трех действующих лиц, соблюдается единство времени и места, действие сконцентрировано и развивается достаточно быстро; однако в некоторых трагедиях встречаются несколько затянутые диалоги, служащие, так сказать, для всестороннего освещения темы, но задерживающие развитие действия (например, диалог Эдипа и Антигоны в "Финикиянках", Атрея и советника в "Фиесте", Андромахи и Елены в "Троянках"); но с точки зрения раскрытия характера и ситуации они тоже не бесполезны.
Наиболее поэтической частью трагедий являются хоры, либо в возвышенной патетической форме излагающие философские мысли (как, например, в "Фиесте" и "Геркулесе"), либо варьирующие культовые дифирамбы; таков свадебный хор в "Медее", гимн Дионису в "Эдипе", приветственный гимн в "Агамемноне". В монологах и диалогах, а особенно в хорах Сенека показывает искусное владение стихом и языком. Его трагедии читаются легко, фразы построены сжато, четко и прозрачно, что является немалой заслугой в эпоху, когда сложность выражения считалась достоинством.
В этом отношении Сенеке, несомненно, помогло его умение ясно выражать сложные философские положения. Особенно мастерски он вводит в текст трагедий сентенции (так называемые "гномы"), которые, правда, изредка бывают слишком глубокомысленны для данного действующего лица (например, речь кормилицы в "Федре" или Форбанта в "Эдипе"). В построении монологов, стихомифий и сентенций Сенека, конечно, широко использует наличные средства риторического оформления и украшения речи.
Одним из излюбленных средств Сенеки, особенно эффектным для подчеркивания трагизма положения, является антитеза, причем часто используются образования от одного корня; так, Амфитрион молится о возвращении Геркулеса: "О если бы ты наконец вернулся победителем в побежденный дом" (viclor ad victam domum - "Геркулес", 278); тот же прием в "Троянках", в словах Агамемнона: "следует прежде всего знать, что должен делать победитель, и что терпеть побежденный" (quid facere viclor debeat, viclus pati - "Троянки", 260). В других случаях антитеза заключена в самом значении слов: Агамемнон, говоря о тщете царской власти, вспоминает судьбу Приама: "Приам, ты делаешь меня и гордым, и робким, за что я могу считать скипетр царя, как не за имя, прикрытое ложным блеском" ("Троянки", 273-275).
"Легкие заботы говорят, тяжкие - молчат" (Curae leves loquuntur, ingéniés stupent - "Федра", 607). Антитезу, усиленную до полного противоречия двух членов, т. е. оксиморон, Сенека применяет реже; примером его могут служить слова Гекубы: "только для Приама нет огня в пылающей Трое" ("Троянки", 35), т. е. погребального костра, а также тот гимн смерти, который, по запеву Гекубы, поют пленные троянки с повторением слов "Счастлив Приам" ("Троянки", 156-162); эта же тема повторена в "Агамемноне" в рассказе Эврибата о буре, с которой встретились ахеяне на обратном пути ("Агамемнон", 512-514): "завидует Пирр отцу, Улисс - Аяксу, младший Атрид - Гектору, Агамемнон - Приаму; все павшие под Троей кажутся счастливыми". Яркая метафора включена в гневную речь Клитемнестры, вспоминающей смерть Ифигении: "Мы купили попутный ветер кровью и войну - убийством" (cruore venlos emimus, bellum nece - "Агамемнон", 170).
На ряде антитез построено большинство стихомифий в трагедиях Сенеки: такова, например, стихомифия Лика и Мегары ("Геркулес", 422- 438), Лика и Амфитриона (449-460), Агамемнона и Пирра ("Троянки", 318-348). Эти стихомифии кроме формальной антитезы широко используют острую иронию; Пирр и Агамемнон даже не останавливаются перед взаимными оскорблениями:

Агамемнон. Я не отрицаю, что величайший воинский подвиг Пирра - убийство умоляющего старца Приама.
Пирр. А ты, трус, даже просьбу боишься выслушать, и заперся у себя, когда Улисс и Аякс обратились к тебе с просьбой.
("Троянки", 310-313·, 315-317)

Агамемнон. А сейчас ты требуешь убийства девушки перед гробовым камнем.
Пирр. А ты считаешь беззаконием убить девушку?
("Троянки", 330-331)

Агамемнон. Ты, зачатый тайком от девушки и рожденный от мальчишки Ахилла?
Пирр.· От того Ахилла, род которого управляет всем миром: Фетида - морями, Эак - тенями, Юпитер - небом.
Агамемнон. От Ахилла, павшего от руки Париса
("Троянки", 312-346)

Также на антитезах, но более распространенных, построена чрезвычайно интересная сцена между Андромахой и Еленой в "Троянках"; в антитезах изображает свою печальную судьбу Елена: "Андромаха открыто плачет о Гекторе,- Гекуба о Приаме; и только Елена должна тайно оплакивать Париса. Ужасно переносить плен и рабство? Но я переношу его уже десять лет. Погиб Илион, повержены боги? Да, тяжко потерять родину, но тяжелее - дрожать перед ней. Вы несчастны, но вас много; против меня одной озлоблены и победители, и побежденные" ("Троянки", 910-917); узнав же о предстоящей смерти Поликсены, Андромаха отвечает плачущей Елене: "Видишь, как радостно принимает свой смертный приговор та, кто имеет великую душу; она требует царской одежды и охотно позволяет пышно убрать свои кудри; все прежнее она считала смертью, а то, что будет теперь, своим брачным покоем" ("Троянки", 948-951). Как в философском освещении событий, так и в языковых приемах, трагедии Сенеки носят яркий отпечаток своего времени. Так же ясно отразилась жестокая эпоха Нерона в более мелких чертах трагедий, например в натуралистических картинах убийств, жестокостей, истязаний и в полных мистического ужаса описаниях заклинаний, гаданья, вызова теней. Смерть Агамемнона, Ипполита и сыновей Фиеста, убийство Медеей ее детей, вызов тени Лая, в мельчайших подробностях описанные зловещие признаки жертвоприношения, совершаемого Тиресием; гаданье Медеи, вызывающей призраков и духов тьмы - все эти сцены показывают то нарочитое любование ужасами, которое, по-видимому, стало потребностью слушателей и читателей драм Сенеки. Они настолько привыкли к жестокостям в реальной жизни, что надо было прибегать к особым средствам, чтобы хотя сколько-нибудь поразить их испорченное воображение. Все эти сцены можно кратко характеризовать заключительными словами трагедии "Октавия": "И Авлида, и варварская земля Тавров милосерднее нашего города - там умилостивляют богов убийством чужеземцев, а Рим ликует над кровью граждан" ("Октавия", 978-982).
Не раз за мифологическими образами трагедий Сенеки встает образ современного ему Рима; даже отдельные термины, употребляемые им, принадлежат именно Риму - так, мы не раз встречаем слова curia, forum, imperium, vulgus; очень характерно приложение к Геркулесу термина "famulus", которым его хочет унизить в глазах его жены Мегары Лик; это обозначение "домашнего раба" совершенно не согласуется с греческой трактовкой подвигов Геракла и его отношения к Эврисфею. В упомянутой выше контроверсии между Андромахой и Еленой Елена говорит, что она сумеет сама обелить себя - "защитить свое дело даже против враждебного судьи" (causam tarnen possum tueri iudice infesto meam - "Троянки", 908-909), пользуясь при этом терминами римского суда.
Исследователями сочинений Сенеки положено немало труда на установление параллелей между его произведениями и греческими образцами, а также на сопоставление отдельных мест трагедий с поэмой Лукана и стихотворениями поэтов золотого века. Несомненна зависимость Сенеки от многих чужих произведений; и тем не менее они всецело принадлежат ему, носят печать его мировоззрения, его трактовки сюжета, его языковых приемов. Одним из убедительных доказательств этого, может быть, самым убедительным, служит то, что "Октавия", трагедия его безымянного последователя, не имеющая уже ничего общего с греческой мифологией, а дающая картину если не современности, то недавнего прошлого, настолько проникнута духом Сенеки, настолько восприняла его литературные приемы, что только ряд внешних причин не позволяет считать ее произведением Сенеки. Постоянно предъявлявшиеся ему упреки в неестественности и сугубой риторичности его трагедий необоснованы; вполне прав проф. Н. Ф. Дератани, берущий их под свою защиту и указывающий, что у Сенеки "свой новый, качественно отличный специфический стиль... но это не специально риторический стиль" [3].
О подлинном реализме, об изображении человеческого характера в античной трагедии вообще можно говорить только очень условно, поскольку все мысли и чувства, соответствующие эпохам, в которые жили и мыслили авторы трагедий, вложены в уста героев мифических; но это немногим больше относится к "Эдипу" Сенеки, чем к "Эдипу" Софокла, "Медее" и "Гераклу" Эврипида; "Агамемнон" же Эсхила, несомненно, еще менее реалистичен, а в философском отношении более возвышен и патетичен, чем "Агамемнон" Сенеки, в том, кто мог произвести такое сильное впечатление на своих современников, необходимо признать наличие творческой оригинальности.


[1] Эта трагедия с большим правом носила бы название «Атрей», чем «Фиест»; последний играет страдательную роль, а Атрей, горящий жаждой мести и властолюбием, несомненно, является главным героем трагедии.
[2] Отрывки из трагедий Сенеки — прозаический перевод М. Е. Грабарь-Пассек.
[3] Вступительная статья к переводу трагедий Сенеки (Academia, 1933, стр. 31—