Карл Крист (из книги: Christ Karl. Von Gibbon zu Rostovtzeff. Leben und Werk fuhrender Althistoriker der Neuzeit. Darmstadt, 1972)
Перевод статьи сделан Э. Д. Фроловым.

Греческий идеал в немецкой классической филологии в духе Винкельмана и Гумбольдта, как известно, достигает кульминации в апофеозе свободной Греции. Оценки вроде той, что дал Вильгельм фон Гумбольдт, а именно, что "греческий дух, привитый на немецкую почву, проложил русло, по которому человечество могло без остановки идти вперед", [1] исключает любое соответствующее истине историческое понимание тех сил, которые в IV в. до P. X. подчинили мир греческих городов и включили его в более крупную историческую формацию. Между тем к защите греческих ценностей добавилось под влиянием современных потрясений, вызванных Наполеоном, историческое оправдание греческой свободы. Оно привело к отождествлению немцами собственного дела с борьбой Демосфена против Филиппа II Македонского. Характерным для духовного развития Европы в начале XIX в. было то, что Б. Г. Нибур в 1805 г. опубликовал анонимно перевод первой "Филиппики" Демосфена и посвятил этот перевод русскому царю Александру.
Общее понимание греческой истории, данное Гегелем в его "Философии истории" (в лекциях 20-х годов XIX в.), несмотря на широкий исторический контекст, в который оно заключено, является показательным для тогдашнего общего суждения о послеклассической эпохе греческой истории. Эта эпоха - "период разложения и упадка", в конце которого стоит встреча с Римом, "позднейшим орудием мировой истории". [2] Содержание этой эпохи, которую Гегель очерчивает временем македонского господства и характеризует как упадок греческого духа, оценивается весьма негативно. На долю Филиппа II и здесь тоже выпадают обычные упреки в мелочности, упрямстве, насилии, политическом обмане; лишь Александр исключается из этого общего обвинительного вердикта. Его краткая характеристика оказывается даже на удивление положительной. Гегель говорит о том, что в нем не только соединялись полководческий гений, несравненное мужество и величайшая храбрость, но что все эти качества еще более возвышались благодаря прекрасной человечности и индивидуальности. [3] Однако время диадохов интересовало Гегеля уже меньше; то, что было в нем интересного, касалось, по его мнению, не истории государств, а судеб великих личностей.
Решительную перемену в оценке Александра Великого и следующих за ним столетий произвел впервые лишь Иоганн Густав Дройзен. Он родился 5 июля 1808 г. в Трептове (в Померании) в семье гарнизонного проповедника. Юноша сам пережил движение освободительных войн, бессилие и последовавшее возрождение Пруссии; в доме своего отца он видел Блюхера и Неттельбека, защитника Кольберга, а в 1813 г. в Штеттине непосредственно наблюдал приливы и отливы тогдашней борьбы. Он рано познал как возбуждение, так и горести этой войны. Впрочем, семья Дройзенов испытала и более непосредственный сильный удар: отец, который столь же мало щадил себя в качестве пылкого патриота, как и на поприще духовника, хотя и получил в 1814 г. назначение в суперинтенданты и на пост первого пастора (pastor primarius) Трептова, однако два года спустя умер, и его смерть привела семью к нищете. Мать Дройзена со своими пятью детьми должна была освободить казенную квартиру в прекрасном Элефантхаузе и заботиться о пропитании своих детей шитьем, штопкой и вязанием.
Лишь с помощью пожертвований со стороны друзей отца Иоганн Густав смог посещать гимназию Св. Марии в Штеттине, а позднее начать занятия в Берлине. Уже гимназистом он был вынужден опробовать свои силы в качестве школьного наставника, с тем чтобы за счет дополнительных уроков пополнить тощий кошелек семьи. Однако тогда же благодаря превосходному учителю греческого языка познакомился он с Демосфеном и Софоклом и даже отважился на стихотворный перевод Софок-ловой "Антигоны".
В 1826 г. Дройзен продолжил свое образование в Берлинском университете, где сильнейшее влияние на него оказали Август Бек и Гегель. [4] Поначалу ему было трудно войти в эту новую жизнь. Многими чертами его письма тех лет напоминают о первых годах Винкельмана: "Я здесь один, чужой среди чужих, ограниченный общением с самим собой и моими мертвыми друзьями - возвышенными и почтенными древними авторами". [5] Положение Дройзена ухудшилось еще более, когда в 1828 г. умерла также и его мать, и он более чем когда-либо должен был полагаться на собственный дополнительный заработок частного учителя. Бек сосватал ему в 1829 г. знаменитого ученика - Феликса Мендельсона-Бартольди, который был почти тех же лет. Теперь Дройзен вступил в более свободный и широкий мир. "Они живут, как могут жить люди в раю", - писал он своей сестре Матильде. [6]
Тесные связи, установившиеся между молодыми людьми, доказываются их перепиской; кроме того, Мендельсон переложил на музыку некоторые стихи Дройзена. Впрочем, он и сам обладал натурой в высшей степени музыкальной; в литературе часто уже указывали на то, какое яркое подтверждение этому доставляют его язык, его стиль и художественные зарисовки. Благодаря связи с Мендельсоном его вкус к музыке и поэзии несомненно получил дополнительное глубокое развитие. Одновременно благодаря кружку берлинских друзей, сложившемуся тем временем вокруг него, он испытал новые воздействия, в частности со стороны Морица Файта и художника Эдуарда Бендеманна.
В то время как Дройзен работал преподавателем в знаменитой "Серой обителе", известной берлинской гимназии, в печати появились его первые труды: опубликованный в 1832 г. перевод трагедий Эсхила, за которым, в 1835-1838 гг. последовал трехтомный перевод комедий Аристофана. В обоих случаях мы сталкиваемся с произведениями высокого уровня, большой языковой силы и изобразительности. Впрочем, и в том и в другом случае речь идет скорее о свободном переложении, нежели о дословном переводе. Бесспорно, однако, что в обоих случаях Дройзен сумел поставить переводимые им драмы на подлинную историческую основу.
Дело в том, что он давно уже обратился к собственно историческим темам. Уже в 1829 г. он опубликовал в "Рейнском музее" статью о "греческих записях на пяти египетских папирусах в Берлине". [7] В 1831 г. он получил ученую степень за работу об империи Лагидов при Птолемее VI, [8] а с 1833 г. начал работать в качестве приват-доцента по древней истории и классической филологии в Берлинском университете. Наконец, в том же 1833 г. молодой ученый, которому было всего лишь 25 лет, издал свою ставшую знаменитой "Историю Александра Великого", которая открыла новую главу в истории науки об античности. Этот стремительно нараставший поток произведений рождался при чрезвычайно больших житейских трудностях. Даже когда Дройзен в 1835 г. стал, наконец, экстраординарным профессором в Берлинском университете, ему приходилось наряду с 10 часами недельной нагрузки в университете еще давать 20 часов уроков в гимназии.
Для историописания Дройзена наряду с уже названными естественными предпосылками, такими как тесная связь с классическим образованием и ярко выраженная музыкальность, надо принять во внимание еще его происхождение из семьи протестантского проповедника, решительный прусский патриотизм, наложившие сильнейший отпечаток на его натуру. Однако протестантизм Дройзена никоим образом не был узким или ортодоксальным, и потому будет более правильным вместе с Фридрихом Майнеке говорить об определении творческого духа Дройзена полярным противоположением между "универсальным мировым воззрением и национально-государственным идеалом". [9]
Новая оценка Александра Великого и последующих столетий покоится у Дройзена на сочетании ярко выраженных личных, религиозных и политических установок, которые запечатлела его переписка тех лет. Общее личное суждение его об историческом процессе можно обозначить как признание за историческим прогрессом активного, решающего начала. В 1834 г. Дройзен писал об этом известному филологу Велькеру: "Вы уже знаете, что я являюсь поклонником движения и прогресса; моей страстью является Цезарь, а не Катон, равно как Александр, а не Демосфен. Я готов признать все добродетели, нравственность и личную порядочность за людьми старой традиции, но дух времени был не за ними. Ни Катон, ни Демосфен не понимали своего времени, не постигали развития, неудержимого движения вперед, и историк, как я думаю, обязан избрать этот дух времени в качестве главной точки, чтобы оттуда обозревать все остальное, поскольку оно концентрируется в этом начале". [10]
Это признание движения и прогресса соединялось у Дройзена с религиозным убеждением, что Бог, как он писал об этом неизвестному адресату в 1836 г., "ни в какое время не остается без свидетельства своей воли" и что "столетия, подготовлявшие место для его милости и откровения, должны содержать нечто большее, чем упадок, грехи и безбожие". [11] И так как возникновение христианства было для Дройзена поворотным пунктом человеческой истории, то он определял историю времени после Александра как движение в эту сторону и этим дал названному историческому периоду новое освещение.
К указанным общеисторическим и религиозным суждениям добавлялась еще одна особенная политическая установка, которую Фридрих Майнеке обозначил как "оправдание монархо-милитаристского принципа". Нет никакого сомнения в том, что читатели Дройзеновой "Истории Александра Великого" в неприкрытом осуждении убогого, обанкротившегося мира крошечных греческих государств и в возвеличении македонской военной державы легко обнаруживали отражение испытаний и надежд их собственной действительности. Впрочем, аналогия между объединением Греции, осуществленным благодаря Филиппу II, и объединением Германии благодаря усилиям Пруссии еще сильнее была подчеркнута во втором издании книги об Александре, вышедшем в 1877 г. Как бы то ни было, теперь, после исследований Арнальдо Момильяно, [12] надо признать, что уподобление Прусского государства Македонии не было открытием Дройзена. Уже в 1758 г., во времена союза между Англией и Пруссией, в предисловии к своей истории жизни и правления Филиппа II Томас Леланд сделал признание, что, когда он писал о Филиппе, он думал о Фридрихе Великом. А в 1789 г. Джон Джиллиес, наоборот, рассмотрение правления Фридриха II дополнил параллелью с Филиппом II Македонским.
Вот из этих трех моментов и родились у Дройзена новая оценка Александра Великого и определение эллинизма. Книга об Александре Великом открывалась в первом издании 1833 г. почти что гимном в его честь и ясно показывала уже в самом начале, с каким религиозным энтузиазмом и в каком именно духе она была написана: "Немногие люди и немногие народы получают право на более высокую судьбу, чем просто существование, на большее бессмертие, чем временное прозябание, чем ничтожность обычной человеческой души. Призваны бывают все, но только тем, которых история избирает творцами своих побед, орудиями своих помыслов, дает она бессмертие истинной славы и назначение в сумерках вечного становления сиять, подобно одиноким звездам. Тот, чья жизнь устремляется ввысь над пустым прозябанием данного момента, тому отказано в мирном существовании и наслаждении настоящим, и на нем почиет судьба будущего; его дело становится его пристанищем, его надежда - заботой и неусыпным трудом ради цели, которой он достигает лишь со своей смертью; и даже покой его могилы нарушают буйные распри из-за оружия почившего героя и новая неукротимая борьба пробужденных народов. Так, волна за волной прорывается хаос человеческой истории; дух божий веет над водами; свершается вечное становление, творение без субботнего отдыха".
За этими вводными предложениями следует поразительное утверждение, что "уже первый день истории разделил народы Запада и Востока для вечной вражды и вечного же стремления к примирению". В этот процесс включена и деятельность "юного героя". А завершается введение следующим заявлением: "Все ту же борьбу неустанно повторяют столетия за столетиями; все тот же страх гонит народы Азии на Запад, все то же стремление направляет страны Запада к Святому Гробу, к сокровищам Голконды, к исчезнувшему золоту Алтая; во всеоружии силы и хитрости, дикости и образования, веры и знания, массы и мысли подходят к барьеру все новые и новые народы, и лишь пределы их силы отличают их. Уже гнездится Азия в сердце Европы, уже Европа взламывает ворота глубинной Азии, - и кто может угадать будущее? Но однажды если будет решена последняя развязанная с Запада и Востока борьба, тогда снова наступит начальный покой и молчание, и история устремится по новому пути".
Разумеется, Дройзен сам не выдержал в дальнейшем своем повествовании чрезмерный пафос этого введения. Тем не менее вся работа в целом послужила апофеозу Александра, что навлекло на Дройзена справедливое нарекание в отсутствии критики и почти заставило забыть, что эта книга возникла в результате самой обстоятельной работы с источниками. Когда сорок лет спустя, в 1877 г., Дройзен издал своего "Александра" вторым изданием, этот труд выглядел существенно иначе. Преувеличение было снято, общая историческая рефлексия, которая в первом издании развертывалась с безмерной полнотой, отступила теперь на задний план. Более справедлив был Дройзен теперь и в оценке противодействий и самих противников Александра. Вводный гимн был зачеркнут, вместо него книга открывалась во втором издании кратким, но ставшим знаменитым высказыванием: "Имя Александра означает конец одной всемирной эпохи и начало новой".
Как это ни парадоксально, но надо заметить, что уже с самого начала Дройзену больше было дела до этой новой эпохи, нежели до Александра, который как будто дал ей лишь начальный толчок. [13] Тем самым мы подходим к дройзеновскому определению эллинизма. Уже в начале 30-х годов XIX в. Дройзен был занят проблемами птолемеевского Египта, и уже в 1830 г. в письме к Гейдеманну он выражал намерение написать историю времени после Александра (Hellenika meta tous peri А1ехапс1гоп), [14] другими словами, историю того времени, когда, по-видимому, птолеме-евский Египет должен был занять господствующее положение. Мотив, побуждавший его к этому, обнаруживается уже в одном из тезисов к докторской диссертации, которую он защитил в 1831 г. [15] Это было положение о том, что греческая религия ближе стояла к христианству, чем иудейская, и поэтому время после Александра интересовало Дройзена именно ввиду такой перспективы. Иными словами, он не рассматривал более эти столетия с позиции классической Греции, но становился на почву культуры, сформированной как греческими, так и восточными силами, - культуры, которую он называл эллинизмом и которую он, по существу, с самого начала связывал с возникновением христианства.
Этот взгляд также в своей основе не был оригинальным, ибо уже у Гердера встречается положение, значение которого было оценено лишь позднее, но которое в зародыше уже заключает всю программу Дройзена. Оно гласит: "Мы заметили, что эллинизм, т. е. более свободный, смешанный уже с понятиями других народов образ мышления иудеев, пролагал путь к возникновению христианства". [16] С этой точки зрения примечательным было то, что Дройзен при выборе и истолковании своего ключевого понятия эллинизма исходил, подобно Гердеру, из недоразумения, разделявшегося современными ему филологами и теологами. Так как понятие Hellenistai в "Деяниях апостолов" (6, 1) противопоставлено понятию Hebraioi, то в то время держались мнения, что словом Hellenistai обозначались те, кто говорил на смешанном языке - что-то между греческим и еврейским, и что вследствие этого греческий язык Нового Завета, проникнутый еврейскими элементами, может обозначаться как эллинистический. Вслед за этой первой принципиальной ошибкой Дройзен перенес явление смешения с языковой области на всю сферу культуры, причем одновременно зона, противоположная греческой, была расширена с еврейского на весь восточный ареал.
Между тем давно установлено, [17] что сами греки первоначально под словами hellenizein и hellenismos понимали нечто совсем другое. Глагол hellenizein в основном своем значении означал просто "говорить по-гречески", и это сразу исключает какое-либо смешение чужого элемента с греческим. У Аристотеля значение этого слова еще более заострено, означая "говорить на чисто греческом языке", и подчеркивает отличие, во-первых, от негреческого языка, а во-вторых, от нечисто греческой речи, т. е. означает говорить на собственно греческом наречии. Историко-языковое развитие, которое здесь можно уловить, позднее вылилось в так называемый аттицизм, который возвел аттическую речь в ранг чисто греческой и тем самым практически узурпировал традицию hellenismos в том смысле, как его понимал Аристотель.
Дальнейшая судьба исторического понятия "эллинизм" определяется не только изначальным недоразумением, за которое Дройзен, как было сказано, лично не может нести ответственности, но также и переменой значения этого понятия у самого Дройзена. Этот термин встречается у него впервые в одном из писем 1831 г. в историко-религиозной -связи. [18] Там он просто отождествлен с явлением антропоморфизма и, стало быть, мало что говорит о позднейшем своем употреблении. В "Александре" (1833 г.) слова "эллинистический" и "эллинский" во многих местах употребляются как простые синонимы. Там, где понятие эллинизма употреблено в смысле переноса греческого элемента на чужое, оно (это понятие) не расстается со своим греческим качеством. В противоположность этому, мы бы сказали, упрощенному, сугубо греческому восприятию эллинизма в книге об Александре, во введении к позднейшей "Истории эллинизма" (1836-1843 гг.) сильнее уже подчеркнут вклад отдельных восточных народов: сколь много культур соединялось с греческой, столь много видов и эллинизма является на поверхность. В отношении эллинизма речь теперь идет в принципе не столько о переносе греческихужл и форм на чужую почву, сколько о результате многоразличного обменного процесса.
Р. Лакёр, проследивший развитие этого исторического понятия у Дройзена, свел его к тому положению, что дройзеновский эллинизм в его "Истории эллинизма" более ориентализирован, чем в книге об Александре. [19]
Согласно взгляду Дройзена, этот процесс открыл поход Александра, хотя он сам признает, что по смерти Александра Великого поначалу, в течение примерно трех десятилетий, началось обратное движение и что процесс культурного обмена получил полное развитие лишь позднее. Исполнение первоначального замысла "Истории эллинизма", как это виделось Дройзену, т. е. истории направленного на возникновение христианства обмена культур, потребовало бы обработку исторического процесса начиная с Александра, по крайней мере, до времени Августа. До этого, однако, дело не дошло по причинам как внешнего, так и внутреннего порядка. В появившемся в 1836 г. первом томе "Истории эллинизма" Дройзен обрисовал время диадохов вплоть до 277 г., в опубликованном в 1843 г. втором томе - время эпигонов до 220 г., но он так и не продолжил своего исторического обзора за эти пределы.
Внешняя причина этого заключалась в приглашении Дройзена на историческую кафедру в Киль, что с 1840 г. столкнуло его с совершенно новыми задачами и проблемами. Дройзен отвернулся теперь, как он писал, от глупой, обветшавшей древности. [20] Он был вовлечен в политические завихрения борьбы с Данией и. таким образом, оказался в русле новой истории. В 1846 г. он опубликовал свои лекции об освободительных войнах, в 1851/52 г. - трехтомную биографию Йорка и, наконец, до своей смерти в 1884 г. - 14 томов "Истории прусской политики", доведенной до 1756 г. В этом ряду больших исторических трудов появившееся в 1877/78 г. второе издание "Истории эллинизма", насчитывавшей теперь три тома, поскольку она включила в себя и историю Александра Великого, представляло как бы возврат к начальным временам. Даже и теперь Дройзен не расширил своего изложения, однако во многих местах, как было уже показано на примере Александра Великого, были расставлены новые акценты. В первом издании сильнее выступала историко-религиозная струя. Так, во введении к тому, опубликованному в 1843 г., говорится: "Самое большее, чего смогла достичь древность собственными силами, было падение язычества". Очевидно, что процесс взаимного смешения и проникновения религиозных форм, который мы привыкли обозначать как синкретизм и который сам Дройзен именовал теокрасией, был подчеркнут им как своего рода предуготовление христианства. Во втором издании, в котором прежняя оценка столетий после Александра сохранила, в принципе, свою силу, напротив того, гораздо сильнее была подчеркнута неразрывная связь эллинистического развития с македонской монархией Филиппа II и Александра Великого. Для собственно Греции было подчеркнуто значение объединения под македонской гегемонией, а на Востоке была высоко оценена роль нового государственного комплекса, сложившегося под македонским началом на территории древней Персидской державы, а также явившаяся результатом этого новая система политического равновесия.
О существенных предпосылках этой перемены центра тяжести речь уже шла выше. Но, возможно, еще более важным по своим последствиям было то, что "История эллинизма" Дройзена даже и теперь осталась как бы открытой и незавершенной. Поскольку он сам, по его собственным словам, мог заниматься лишь теми личностями и периодами, которые его интересовали в наибольшей степени, позднейшие явления в эллинистической культуре, в особенности ее отношения с Римом, оказались вне поля его зрения. Ему было важно высказать общий принципиальный взгляд, но именно поэтому его трактовка эллинизма по существу осталась в таком состоянии, которое делает возможным и даже требует дальнейшего развития.
В своем понимании эллинизма Дройзен распространил явление смешения греческих и восточных начал с языковой сферы на всю культуру, и это более широко понятое состояние сделал уже знаком целой эпохи, превратив его, таким образом, в понятие некоего хронологического единства. Эллинизм мог теперь обозначать то временное пространство, в котором происходило явление означенного смешения; иными словами, это понятие стало теперь обозначением временных рамок как послеклассической греческой истории, так и восточной истории после разрушения Персидской державы. И эта концепция может быть еще более расширена, если шире охватить элементы смешения, т. е. если на место Востока поставить вообще все негреческое. С этой точки зрения понятие эллинизма может быть употреблено далее для обозначения распространения и смешения греческой культуры с местными элементами также и в Западном Средиземноморье, о чем, впрочем, сам Дройзен никогда и не помышлял. Более того, в конечном счете вся римская история и культура могли бы быть подведены под такое понятие эллинизма.
Эти и другие такого же рода расширения понятия эллинизма и в самом деле были предложены в последовавшее за Дройзеном время. Вообще в новейшее время разрабатывались разные концепции эллинизма. Так, Юлиус Кэрст (1857-1930), вновь целиком отталкиваясь от греческой почвы и от явлений греческого духа, представил свое видение эллинизма. [21] Для Кэрста главной задачей было изучение вопроса, каким путем греческий полис был подготовлен и, так сказать, внутренне созрел для эллинистической универсальной империи. В связи с этим Кэрст прослеживал идейно-исторические и религиозные предпосылки эллинистического времени в идеологии греков позднеклассического времени. В несравненно более сильной степени, чем Дройзен, осветил он духовную предысторию времени Александра начиная с софистики, между тем как обзор собственно политической истории он довел лишь до 301 г. Совершенно из иных видов источников и идейных установок исходил, в свою очередь, Михаил Иванович Ростовцев, творец опубликованной на английском языке фундаментальной "Социально-экономической истории эллинистического мира" (1941 г.). [22]
Новое определение целой эпохи таким образом, как это сделал Дройзен в случае с эллинизмом, навсегда останется одним из самых значительных свершений в исторической науке. Мастерство в истолковании целого исторического периода с универсальной точки зрения и в сведении различных исторических звеньев к одной "основной политической мысли" [23] проявлено Дройзеном также и в лекциях об освободительных войнах и в "Истории прусской политики", хотя воздействие, исходившее от развитых здесь идей, оказалось менее значительным, чем то смелое видение эллинизма, которое было им предложено в молодые годы. Вообще, как бы страстно он ни предавался изучению политических проблем современности и стоявших в связи с этим новейших историографических задач, греки снова и снова, по его собственным словам, сваливались ему на шею. [24] Как в Киле, так и в Йене (с 1851 г.), и в Берлине (с 1859 г.) он регулярно читал лекции по древней истории. В своих семинарах он также предлагал к обсуждению темы древней истории, и уже в старости, в последние свои берлинские годы, сам представил ряд специальных этюдов по истории древнего мира, и в частности по античной нумизматике, значение которой для изучения эллинистической эпохи он сумел распознать очень рано. [25]
Научная работа в области классической древности воодушевляла Дройзена в пору самых тяжких жизненных испытаний. [26] Вообще для работы историка, по его представлению, изучение и знание античного периода является фундаментальной предпосылкой. [27] Он и сам впервые сформировался как историк именно в занятиях античностью. Здесь он сформулировал свое представление об отношении между источником и фактом и рано приблизился к тем методологическим проблемам, которые позднее, под влиянием новых духовных и политических импульсов, получили завершающую обработку в его труде "Historik" - этой подлинной жемчужине теоретического историописания. [28]
Ученик столпа "реальной филологии" Августа Бёка, Дройзен уже в первых своих лекциях решительно выступил против притязаний чистой филологии: "Привилегия гуманистических штудий поколеблена, время филологии прошло; филологи более не могут выступать как единственные истолкователи классической древности". Он рассматривал как шаг вперед по сравнению с филологическим идолопоклонством и прихотью то, что древность теперь "может быть понята и оценена в полном своем историческом значении". [29] Но точно так же для Дройзена было характерно и то, что он с самого начала выступал против переоценки критической работы с источниками, как это делалось в школе Леопольда Ранке, равно как и против развивавшегося увлечения большими научными предприятиями, хотя он сам в качестве одного из создателей современных исторических семинаров в Германии сильнее и строже, чем кто-либо другой, обучал работе с историческими источниками и содействовал, так сказать, техническому вооружению историка.
Уже в 183? г. в письме к Пертесу Дройзен высказывал резкие, полемически заостренные суждения: "Истинная реальность заключается не в источниках... Необходима более высокая точка зрения, чем простая критика источников, и правильность излагаемых фактов всегда прекрасна". [30] Как дела становятся историей - вот что волновало его. За три года до смерти в письме к Баумгартену с благодарностью за его "Слейдана" он с потрясающей выразительностью формулирует свое убеждение: "В способе и в направлении, которое постепенно принимают у нас исторические занятия, я вижу опасность, потому что за чистой методикой, вундеркиндством и самое себя отражающей и воспроизводящей ученой виртуозностью мы забываем и теряем существо дела, становление, созидание и творения нравственного порядка, за отдельными деревьями, кустами, ежевикой, папоротником и грибами более не видим леса и не замечаем лесного воздуха и лесной тишины, с помощью которых душа человеческая возвышается и успокаивается. Я сам с юных моих лет всегда был в достаточной степени филологом, чтобы при желании начать копаться в мелочах и их, так сказать, критически вынюхивать; однако не следует думать, что средства являются целью и что орудие, одно среди множества, является сутью, которая будет воссоздана таким образом. На многих экзаменах, которые мне приходится принимать, я вижу все более и более, как наша молодежь при всем своем образовании становится все более тощей и при всей методике - все более пустопорожней, а кто достигает успеха, тот превращается в мастерового, в фабричного рабочего для участия в издании всякого рода памятников, документов и т. п. Конечно, одновременно со все более формирующимся методом создается поощрение для больших научных предприятий и сводных изданий, но этим не доставляется обучающемуся ни внутреннего напряжения, ни духовного подъема, ни творческой мысли. Урон от этого несут прежде всего наши школы, подрастающая молодежь, будущее нации". [31]
Решение Дройзена содействовать прояснению методов и теории истории никоим образом не происходило лишь из абстрактного историко-философского интереса, хотя влияние Гегеля на него было, вероятно, более сильным, чем он мог бы в том признаться. Но решающий толчок дали ему в этом направлении общая духовная атмосфера того времени и особенно возмущение положением в Йене: "Я здесь прямо-таки на ножах с самым пагубным из всех направлений - радикально-материалистическим, которое старается превратить для нас историю, нравственность, философию и самого Бога в дрянную рутину плодосменного хозяйства, каким стало теперь все надутое естествознание. Горе нам и нашей немецкой натуре, если это политическое убожество, в котором высохла и загнила Франция после 1789 г., это вавилонское смешение низкого счетоводства и сволочной мелочности внедрятся еще глубже Б уже испорченную породу. Тот грубый позитивизм, которому предаются в Берлине, лелеет, как в теплице, эту революцию в духовной жизни; не хватает лишь, чтобы систематическое лицемерие и оглупление, стояшие теперь у руля, привили отчаяние в глубинной силе и священстве идей. Знает Бог, перед какой большой и гордой задачей снова стоят наши университеты!" [32]
Дройзен был убежден в том, что "сокровенная сила" науки истории исполнена "этического свойства". [33] Отсюда также становится понятной нараставшая в нем неприязнь против Ранке. [34] Как он объяснял в письме к О. Буше-Леклерку, его труд "Historik" как раз и должен был доказать, что "его способ понимания истории происходит не только из сиюминутных мнений или тенденций, но, по крайней мере, ищет связи с теми последними великими вопросами, которые волнуют и облагораживают человеческую душу. Простое скептическое пожатие плеч или la morale courante (ходячую мораль) я охотно и без колебаний оставляю тому, кто находит в этом удовольствие". [35] Отсюда находит свое объяснение его ненависть к "надутому ничто", равно как и его возбуждающее и полемически заостренное суждение: "Для занятий историей надо иметь сердце". [36]

[1] См. письмо Вильгельма фон Гумбольдта к Швейдхойзеру, цитируемое у А. Момильяно (Momigliano А. Genesi storica е funzione attuale del concetto di Ellenismo // Contribute alia storia degli studi classici. Roma, 1955. P. 172).
[2] Hegel G. W. Fr. Vorlesungen iiber die Philosophic der Geschichte. Stuttgart, 1961. S. 321.
[3] 1bid. S. 382.
[4] О влиянии Гегеля на Дройзена подробнее см.: Bravo В. Hegelianisme et recheche historique dans I'oeuvre de G. J. Droysen // Antiquitas Graeco–Romana et tempora nostra. Praha, 1968. P. 151 ff.
[5] См. письмо Дройзена к своей старшей сестре от 13 VI 1826, цитируемое в книге сына историка – Густава Дройзена (Droysen G. Iohann Gustav Droysen. Bd I. Leipzig, 1910. S. 51).
[6] Ibid. S. 58.
[7] Rheinisches Museum. Bd III. 1829, S. 491–541. Позднее перепечатана в кн.: Droysen I. G. Kleine Schriften zur Alten Geschichte / Hrsg. von R. Hubner. Bd I. Leipzig, 1893. S. 1–39.
[8] Перепечатка: Droysen I. G. Kleine Schriften… Bd II. 1894. S. 354^t32.
[9] Meinecke Fr. I. G. Droysen. Sein Briefwechsel und seine Geschichtsschreibung // Historische Zeitschrift. Bd 141. 1930. S. 249–287.
[10] Droysen 1. G. Briefwechsel / Hrsg. von R. Hubner. Bd I. 1929. S. 66 f.
[11] Ibid. S. 108.
[12] Momigliano A. 1) Genesi storica e funzione attuale del concetto di Ellenismo // Contributo alia storia degli studi classici. Roma, 1955. P. 165–193; 2) Per il centenario dell' Alessandro Magno di I. G. Droysen // Ibid. P. 263–273.
[13] Droysen С. Op. cit. S. 101.
[14] Droysen l. G. Briefwechsel. Bd I. S. 24.
[15] См.: Droysen G. Op. cit. S. 69. Тезис гласил: «Α doctrina Christiana Graecorum quam Iudaeorum religio propius abest» («Греческая религия ближе стоит к христианскому учению, чем иудейская»).
[16] Herder I. G. Werke. Bd XIV. S. 318.
[17] Laqueur R. Hellenismus. Giessener Rektoratsrede, 1925. Ср. также работы А. Момильяно (помимо указанных в прим. 12): Momigliano Α. I) I. G. Droysen between Greeks and Jews // History and Theory. Vol. IX. 1970. P. 139–153; 2) Introduzione all' Ellenismo // Rivista Storica Italiana. 1970. Anno 82. P. 781–799 (лучшее введение ко всей этой проблеме).
[18] Droysen I. G. Briefwechsel. Bd I. S. 40.
[19] Laqueur R. Op. cit. S. 22.
[20] См. письмо Дройзена к А. Гейдемапиу от 14 VIII 1841 (Droysen 1. G. Briefwechsel. Bd I. S. 195).
[21] Kaerst J. Geschichte des Hellenismus. Bd I–II. Leipzig; Berlin, 1926–1927.
[22] Rostovtzeff Μ. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Vol. I–III. Oxford, 1941.
[23] По словам В. Арндта, в письме к Дройзену от 31 X 1855 (Droysen I. С. Briefwechsel. Bd II. S. 368).
[24] См. письмо Дройзена к ею сыну Густаву от 6 IV 1883 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd II. S. 957).
[25] Статьи тех лет см. в кн.: Droysen I. G: Kleine Schriften… Bd II. 1894. S. 285 ff. По поводу нумизматики ср. высказывания Дройзена в письмах к Фр. Велькеру от 2 VII 1836 и к неизвестному лицу от 9 XI 1836 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd I. S. 90,118).
[26] См. письмо Дройзена к А. Гейдеманну от 31 V 1845 (Droysen 1. G. Briefwechsel. Bd I. S. 313).
[27] Так, в письме к В. Арндту от 10 III 1858 он писал но поводу работ Г. фон Зибеля: «К сожалению, ему, как и всей школе Ранке, недостает знания античного мира и, возможно, потребности или способности к большому всемирноисторическому взгляду, который нельзя приобрести без Исайи и Эсхила, без Аристотеля и Августина». – Впрочем, как было показано Г. Фрейтагом, это не может относиться к самому Ранке (Freilug G. Leopold von Ranke und die Romische Geschichte: Diss. Marburg, 1961).
[28] Droysen I. G. Historik–Vorlesungen iiber En/. yklopadie und Methodologie der Geschichte / Hrsg. Von R. Hubner. 6. Aufl. 1971.
[29] Droysen G. Op. cit. S. 91.
[30] См. письмо к Φρ. Пертесу от 8 II 1837 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd I. S. 119).
[31] Письмо κ Φρ. Баумгартену от 11 III 1881 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd II. S. 942).
[32] Письмо к М. Дуикеру от 17 VII 1852 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd II. S. 120).
[33] Письмо к Г. фон Зибелю от 5 VIII 1853 (Droysen I. G. Briefwechsel. Bd II. S. 169).
[34] В письме к В. Арндту от 17 XI 1855 (Droysen 1. G. Briefwechsel. Bd II. S. 374) Дройзен характеризует цели, которые он ставил себе как историк, в прямой и открытой конфронтации с Ранке: «Он (Ранке) со всей ею трусливой интеллигентностью принадлежит как раз к современному берлинскому сброду; в нем пет и следа нравственной ярости, возвышенности убеждений; и отсюда проистекает то, что, когда кто–либо прочтет em кишу, он чувствует, что стал умнее, но не лучше, и он заканчивает это занятие не с новым благим порывом или радостным выпрямлением взгляда и спины, а всего лишь с изумлением перед такой массой ума, знания и искусства. Этим я только обозначаю тебе, что я представляю себе как лучшее, как правильное, а достигаю ли этою я сам – это уже другой вопрос. В устной речи мне это более удается, и это – причина того, что я смог кое–чего достичь на кафедре: здесь есть и нужное мгновение, и ощущаемая тобой реакция слушателей, и рост их возбуждения. Тьфу, как много я говорю о себе! Прости меня».
[35] Письмо к О. Буше–Леклерку от 10 V 1880 (Droysen 1. G. Briefwechsel. Bd II. S. 960).
[36] Droysen I. G. Briefwechsel. Bd II. S. 374.