Περί των υπό του θείου βραδέως τιμωρουμένων

Автор: 

Плутарх

Переводчик: 

Ельницкий Л.А.

Источник текста: 

Вестник древней истории. 1979. № 1

1. Так, о Кинет[1], сказал Эпикур[2], когда мы достигли пределов портика, и туг же покинул нас, удалившись прежде, чем кто–либо успел ему ответить. Мы было остановились в молчании, удивленные такою странностью, и, переглянувшись, повернули обратно, следуя по прежнему пути.
Тогда первым сказал Патрокл[3]: «Так как же? Отложим ли мы этот разговор или ответим на его слова, как если бы он остался с нами?».
Тимон на это сказал: «Если он ушел, метнув в нас стрелу[4] то хорошо ли оставлять ее в теле? Брасид[5] говорят, вырвал из своего тела копье, послал его обратно и убил им бросившего. Но нам не подобает мстить тем, кто бросает нам обвинения нелепые и ложные, нам достаточно их отбросить прежде, чем они заденут наши взгляды».
Я сказал: «Что же из его слов больше всего вас взволновало? Говорил он много, но без всякого порядка, громоздя одно на другое, как будто терзаемый гневом и желанием оскорбить, он хотел оспорить божественное провиденье[6]».
2. Тогда сказал Патрокл: «Страшнее всего, по–моему, то, что он утверждал относительно медлительности и неспешности божества при наказании злодеяний; потому–то от таких его слов я готов заново обсуждать эту тему. Давно уже возмущали меня слова Эврипида:
«Он медлит: такова богов природа»
.
Ни в чем не следует божеству проявлять медлительности, особенно же перед злодеяниями, ведь сами злодеи не медлят и не колеблются, а рвутся к злодеяниям под напором своих страстей. Фукидид[7] сказал: «Когда наказанье следует вплотную за преступлением, оно преграждает дорогу тем, кто пользуется его последствиями». Ничто так не пагубно, как отсрочка справедливого наказания, она отнимает надежду и твердость духа у пострадавших и усугубляет дерзость злодеев, а немедленные наказания преступников пресекают будущие злодейства, и это большое утешение для потерпевших. Не нравятся мне и слова Бианта[8], которые я часто вспоминаю: будто бы он сказал одному злодею: «Не того я боюсь, что ты не поплатишься, а того, что я этого не увижу». Право же, какая польза была мессенянам, которых погубил Аристократ своей изменой в битве при Тафре[9], после чего он еще двадцать лет невредимо царствовал над аркадянами, когда он в конце концов понес запоздалое наказание[10]? Мессенян все равно уже не было в живых. И какое утешение принесло орхоменянам, из–за предательства Ликиска[11] потерявшим детей, друзей и домочадцев[12], то, что много лет спустя болезнь пожрала его тело, — недаром всякий раз, окунаясь в воду[13], говорил он: «Чтоб мне сгнить, если я был предателем и совершил беззаконие!». А когда в Афинах выбросили из могил останки преступников за пределы страны, то даже и внуки погибших уже не могли увидеть этого[14].
Поэтому я нахожу нелепыми слова, которыми Эврипид хочет отвратить людей от преступлений:
«Не трепещи, законы не настигнут
Тебя ударом в сердце за любое
Дня смертных зло, но люта и неспешно
Ступая, поразит преступных Правда»
.
Ведь именно такая уверенность толкает злодеев к безбоязненному совершению преступлений: злодеяние приносит свои плоды немедленно и ощутительно, воздаяние же следует не скоро, когда уже успеешь их вкусить»
3. На эти слова Патрокла отозвался Олимпих: «А кроме того, Патрокл, промедление божества при наказании нехорошо еще и тем, что оно подрывает веру в Провидение. Оно наказывает не за каждое преступление в отдельности, но по совокупности в лишь позднее, позволяя преступникам видеть в этом не возмездие, а простое несчастье, так что никакой пользы от раскаяния в содеянном не бывает. Подобно этому и для лошади шпоры к хлыст полезны лишь следуя тотчас за ее неверным шагом, и тогда она выравнивает ход, а понукания, удары и окрики, делаемые уже потом, ничему ее не учат, а только мучат». Вот так и злодей, если попадется, будет бит и наказан на месте преступления, то сразу же одумается, почувствует униженный страх перед божеством, надзирающим над людскими делами и вожделениями и не медлящим в своей справедливости. А та Правда, которая у Эврипида «ступает молча и неспешно», бывает окольной и запоздалой, а поэтому представляется скорее случайностью, чем божеским провидением. Поэтому я не вижу, какой толк говорить, что «мельницы богов мелют медленно»[15]: это лишь затемняет справедливость и позволяет угаснуть страху за совершенные преступления».
4. Я стал раздумывать над этими словами, а Тимон произнес: «Не прибавить ли и мне к этим рассуждениям еще одной трудности? Или уж сперва обсудить до конца то, что было сказано?»
«Для чего же, — ответил я, — вздымать нам третий вал[16] и топить предмет нашего обсуждения, если это не поможет опровергнуть или отклонить то, что уже сказано? Начнем же, как от печки[17], с благоговейной осторожности, свойственной философам Академии[18], которые знали, как рассуждать о священных предметах.
Что толку говорить о музыке тем, кто ей не учился, и о войне тем, кто не воевал? Что толку рассматривать дела богов и демонов, будучи людьми? Это то же, что не смыслящим в мастерстве пытаться понять замыслы мастеров по догадкам и домыслам. И если трудно простому человеку понять расчет врача, производящего операцию позже, а не раньше, и делающего прижигание не вчера, а сегодня, то ничуть не легче смертному человеку сказать и о богах что–либо кроме того, что им виднее, когда им лечить зло, в качестве лекарства налагая заслуженное возмездие, каждому своей мерой и каждому в свое время. Это лечение души, называемое законом и справедливостью, есть величайшее искусство, как среди тысяч других свидетельствует и Пиндар, называя бога, который царит и правит надо всем на свете, «величайшим искуссником», так как это он выковал меру справедливости, которая мерит, когда, как и насколько следует наказывать каждого из преступников.
И это искусство, говорит Платон[19], воспринял Минос, сын Зевса, от своего отца, ибо нельзя правильно исполнять закон, не учившись и не имея знания. Ведь и законы, установленные людьми, не всегда обладают ясным смыслом, некоторые же из них представляются даже смешными. Так, в Лакедемоне эфоры сразу по вступлении в должность объявляют, чтобы никто не отращивал усы и повиновался законам, дабы ему не пришлось испытать их строгость[20].
Римляне при освобождении рабов ударяют их тонкой палочкой[21], а когда пишут завещания, одних назначают наследниками, а другим продают добро, что представляется странным[22]. Но еще неожиданнее закон Солона, лишавший прав того, кто во время смут ни к кому не примкнет и не примет участия в смуте[23]. И вообще, нетрудно называть нелепыми многие законы, не зная ни замыслов законодателей, ни поводов к изданию каждого. А если человеческие установления представляются нам неясными, то не удивительно, что нелегко объяснить, почему боги наказывают проступки одних позже, а других раньше?
5. Этим я совсем не хочу уклониться от обсуждения, а хочу лишь просить о снисхождении: пусть вид спасительной пристани придает нам сил в убедительном разрешении трудностей.
Итак, признайте прежде всего, что по Платону бог. предстающий образцом всякого добра, сам влагает в людей добродетель, в некотором отношении уподобляющую божеству всех, кто за ним в состоянии следовать[24]. Ибо природа всего мира не знает порядка, и чтобы этот мир преобразился в нечто упорядоченное, начинать он должен с уподобления и причастия божественной идее и добродетели. И тот же Платон говорит, что природа нам дала зрение, дабы, созерцая восхищенно движение небесных тел, наша душа привыкла привечать и любить прекрасное и упорядоченное, ненавидеть несогласное и блуждающее, избегать случайного и произвольного, ибо это причина всякого порока и заблуждения. Превыше всего, что имеет человек от бога, — это возможность подражать и следовать божественному добру и благу, укрепляясь этим в добродетели.
Из того, что казнь настигает злодеев медлительно и непоспешно, не следует, будто божество боится в спешке ошибиться и потом раскаяться. Божество хочет своим примером избавить нас от жестокости и упорства в нашей жажде наказания: оно учит нас не гневу, от которого возгорается и трепещет
«Страсть, возлетевши высоко над разумом»
,
когда мы, точно терзаемые голодом и жаждой, кидаемся на тех, кто нас обидел, — оно учит нас, приступая к наказанию, подражать божественной мягкости и неспешности, порядку и заботливости, памятуя, что предоставленного преступнику времени может быть недостаточно для раскаяния. Ибо, как говорил Сократ[25], лучше по невоздержности броситься пить неотстоявшуюся воду, чем, не успокоив и не прояснив бушующий гневом и страстью разум, броситься в жажде мести на своего ближнего и единоплеменника. Нет, не вплотную соответствовать преступлению, как сказал Фукидид, а как можно более от него отличаться должно наказание. Как гнев, по словам Мелантия[26],
«Отринув разум, причиняет беды»,
так, напротив того, разум действует справедливо и умеренно, отрешась от страсти и гнева. Даже человеческое поведение представляет примеры, смягчающие душу[27], когда слышишь, как Платон, занеся палку над рабом, долго держал ее навесу, чтобы обуздать свой гнев[28] (как он сам сказал), или как Архит[29], узнав, что рабы его в поле вели себя беспутно и праздно, почувствовал гнев, но ничего не сделал, а только сказал уходя: «Ваше счастье, что я на вас разгневался». Если такие памятные слова и дела людей могут умалить силу гнева, то тем более мы, взирая на божество, которое, не тревожась ни страхом, ни раскаянием, тоже отлагает и отсрочивает наказания на будущее, должны сами становиться внимательнее и осторожнее, понимая, что мягкость и терпимость суть части той божественной добродетели, которую божество внушает нам, убеждая, что наказание исправляет немногих, а промедление наставляет на ум многих и многих.
6. Далее, обдумаем вот что. Человеческая справедливость состоит лишь в том, что преступникам воздается злом за зло: кто дурно поступил, с тем дурно обращаются, и не более того, вот почему человеческая законность, как лающая собака, бросается за преступником сразу по пятам. А божеству подобает сначала установить, какими страстями больна попавшая под наказание душа и не поддается ли она еще раскаянью, и если зло в ней не представится полным и неизлечимым, то ей дается время для исправления. Ведь божеству известно, какую долю добродетели исходящие от него души восприняли при своем рождении, известно, как сильно и неискоренимо врождена она в них, и известно, что если вопреки их природе в них и расцветает порок, то это лишь из–за дурного воспитания и недостойного общения[30], так что иных еще можно хорошим попечением возвратить в надлежащее состояние, и не все заслуживают одинакового наказания. Только неисправимым оно тотчас пресекает жизнь, как пагубным для других и особенно для самих себя из–за вечной их порочности; а тем, кто грешит более из незнания добра, чем из стремления к злу, божество предоставляет время прийти в себя, и только если они упорствуют, то наказывает также и их: ведь ему нечего бояться, что они от него ускользнут.
В самом деле, посмотри, как переменчивы у людей нравы и образ жизни: поэтому–то характер называется «поведение» от его изменчивости и «нрав», так как образует его главным образом привычка[31]; чем дольше она, тем он прочнее. Я думаю, древние называли Кекропа «двуобразным» не потому (как говорят некоторые), что из хорошего царя он обратился в тирана дикого, как змей, а напротив, потому, что вначале он был сумасбродным и жестоким, а потом управлял справедливо и человечно[32].
Здесь это еще сомнительно, но о сицилийских Гелоне и Гиероне, и о Писистрате, сыне Гиппократа[33], мы знаем точно, что пришли они к тиранической власти недостойными средствами, но потом правили добродетельно и по законам, так что сделались умеренными и полезными для народа властителями, блюдущими благозаконие, заботливыми о земле и сумевшими даже самих граждан из болтунов и насмешников сделать разумными и трудолюбивыми. Так, Гелон после успешной войны, победив карфагенян в большом сражении, заключил с ними мир не иначе, как при условии, что они прекратят приносить детей в жертву Кроносу[34] В Мегалополе тираном был Лидиад[35], но изменив своим тираническим наклонностям и ненавистным беззакониям, он восстановил гражданам законы и, сражаясь с врагами за родину, принял славную смерть. Если кто–то убил Мильтиада Херсонесского или преследовал Кимона за сожительство с сестрой[36], или изгнал Фемистокла, необузданно пировавшего и свирепствовавшего на агоре, из города (как позднее обвиненного Алкивиада), то не потеряны для нас ни Марафон, ни Эвримедонт, ни славный Артемисий,
«Где сыновья афинян блестящую
Заложили основу свободы»
.
Выдающиеся характеры не проявляются в малом: сила и решительность их так резки, что не могут оставаться праздными и носятся по волнам, покуда нрав их не приобретает постоянства. Как неопытный в земледелии человек не может оценить местность, видя ее густо заросшей лесом и дикой растительностью, с потоками и топями, с дикими зверями, между тем как опытный увидит в этом признаки богатства, силы и плодородия почвы — точно так же и выдающиеся натуры первоначально обнаруживают много дурного и нелепого, и мы, гнушаясь этой грубостью и колкостью, тотчас хотели бы их пресечь и уничтожить, но лучший знаток сразу угадает здесь полезное и благородное начало, будет ждать возраста, благоприятного разуму и добродетели, и тогда природа принесет свой достойный плод.
7. Но довольно об этом. У египтян есть закон, который даже (как вы справедливо считаете) был заимствован некоторыми из греков: «Беременную женщину казнить не раньше, чем она разрешится от бремени».
Действительно, — сказали все. И это совершенно справедливо.
'Так вот, — продолжил я, — если не дитя должно родиться, но открыться какое–то дело или умысел, или выясниться неведомая опасность, или высказаться спасительный совет или, может быть, совершено какое–нибудь полезное открытие, то не лучше ли было бы отсрочить, чем упустить пользу? По–моему, лучше».
«И по–нашему», — сказал Патрокл.
«Правильно, — сказал я. — Подумайте, если бы Дионисий[37] понес кару в начале своей тирании, то Сицилия была бы опустошена карфагенянами и в ней не осталось бы ни одного грека; и в Аполлонии, в Анактории, на Левкаде не было бы греков, если бы не остался надолго без кары Периандр[38]. Я убежден, что и Кассандр не сразу понес кару потому только, что должен был снова заселить Фивы[39]. Ограбившие вот этот самый храм[40] чужеземцы большею частью переправились с Тимолеонтом в Сицилию, победили там карфагенян, ниспровергли тирании и лишь потом погибли злою смертью. Ибо нередко божество использует злодеев, чтобы покарать других злодеев, а потом уничтожает их палачей — как поступает, по–моему, с большинством тиранов. Так же как желчь гиены и сычуг тюленя, животных вообще нечистых, бывают полезны против болезней, — так точно, когда некоторых людей, нуждающихся в муке и наказании, божество подвергает жестокости какого–нибудь неумолимого тирана или строгости грозного правителя, и не прежде прекратит истязания и мучения, чем наступит исцеление и очищение. Таким лекарством был для акрагантян Фаларис[41], для римлян — Марий. Сикиону божество в ясных словах объявило, что жителям его надобен бичеватель за то, что они отняли у клеонейцев юного Телетия, пифийского победителя, как своего согражданина, а потом его растерзали[42]. И точно, сделавшийся тираном в Сикионе Орфагор, а после него Мирон и Клисфен с пособниками прекратили бесчинства сикионян[43]; Клеоны же, лишенные этого средства, обратились в ничто. Разве не сказал где–то Гомер:
«Сей–то ничтожный отец породил знаменитого сына,
Доблестей полного…»

А ведь этот сын Копрея[44] не совершил никакого замечательного или памятного деяния. Но потомки и Сизифа, и Автолика, и Флегия[45] были знамениты славой и доблестью среди великих царей. Даже и Перикл родился в семье, ненавистной афинянам[46], а Помпеи Великий в Риме был сыном Страбона[47], труп которого римский народ с ненавистью топтал ногами. Что же странного в том, что земледелец корчует колючее растение не раньше, чем получит от него свежий росток[48], а ливийцы сжигают хворост не раньше, чем соберут с него ладан[49]. Так и божество уничтожает гнилой и порченый корень благородного царственного рода не раньше, чем из него произрастет надлежащий плод. Не лучше ли было для фокейцев, что у Ифита[50] пропало несколько тысяч быков и коней, а из Дельф исчезло еще больше золота и серебра, чем если бы не родились на свет ни Одиссей, ни Асклепий[51], ни другие прекрасные и полезные люди, происходившие от негодяев и злодеев?
8. Да и не лучше ли, когда наказание исполняется в Должное время и должным образом, а не внезапно и немедленно? Так, Каллипп[52], прикинувшийся другом Лиона и убивший его кинжалом, погиб от своих друзей, Убитый тем же самым кинжалом[53]. Так, после того, как во время мятежа был убит Митий аргосец[54], бронзовая статуя, воздвигнутая ему на агоре, обрушилась на его убийцу, подошедшего посмотреть на нее, и раздавила его. А знаешь, Патрокл, что случилось с Бессом пеонийцем и Аристоном этейцем[55], командиром наемников?»
«Клянусь Зевсом, не знаю, но хотел бы знать», — ответил Патрокл.
«Аристон, — сказал я, — с разрешения тиранов унес сокровище Эрифилы[56], здесь хранившееся, в подарок своей жене. Но собственный его сын,, рассердившись за что–то на мать, подпалил дом и сжег Всех, кто в нем был. А о Бессе говорят, что он убил своего отца и долго это скрывал; но однажды, когда он шел в гости обедать, то сбил копьем гнездо ласточки и убил птенцов. «Зачем ты так нехорошо сделал?», — спросили его люди. «Потому, что они давно кричат на меня, будто я убил отца, а это неправда»[57]. Присутствовавшие удивились и донесли его слова царю, и когда дело было выяснено, Бесс был казнен».
9. «Но все это я говорю, — добавил я, — в предположении, что наказание злодеев действительно происходит с промедлением. Но не прислушаться ли нам и к Гесиоду, который, в отличие от Платона[58], не считает, что страдание следует за преступлением, а считает, что они являются одновременно и от общего корня. Так, он говорит:
«Злоба вреднее тому, кто ее и задумал»,
и
«Зло, что другому готовишь, твое же нутро и поранит»[59]
В кантариде[60], говорят, содержится воедино и яд, и противоядие к нему; Так и злоба, одновременно с собой порождая муку и терзание, песет в себе казнь, и не вслед за преступлением, а одновременно с ним. Когда преступников ведут на казнь, каждый из них несет свой крест[61], — так и злодейство всякий раз само себе готовит орудие наказания: оно само — палач своей жалкой жизни, вооруженный стыдом, заботами, несчетными тревогами, дикими страстями и непрекращаемыми волнениями.
Некоторые люди похожи на малых детей, которые смотрят в театрах на злодеев в шитых золотом хитонах и пурпурных хламидах, увенчанных и пляшущих, восторгаются и завидуют их счастью, а потом вдруг видят, как их поражают копьями, хлещут бичами, и одежды их, узорные и ценные, пышут пламенем[62]. И впрямь, большинство злодеев в их роскошных жилищах, среди блеска могущества и славы испытывают тайные муки, прежде чем оказываются зарезанными или сброшенными со скалы, и когда это происходит, то хочется сказать, что это не казнь, а лишь завершение казни.
О Геродике Селимбрийце[63] сообщает Платон, что когда он неизлечимо заболел легкими, то изобрел лечебную гимнастику и этим отсрочил смерть себе и другим таким больным. Вот так и преступники, которым кажется, будто бы они избежали возмездия, в действительности принимают его, и не долгое время спустя, а в течение всего этого долгого времени: они не в старости наказаны, но состарились под наказанием. Да и время это — долгое лишь, для нас; для богов же вся продолжительность человеческой жизни — ничто, и если преступник убит или повешен только теперь, а не на тридцать лет раньше, то это все равно, как если бы это произошло не утром, а вечером. Ибо будучи заперт в жизни, как в тюрьме, откуда не выйдешь и не скроешься, он мог сколько угодно и тировать, и заниматься делами, и шутить, и дарить, и получать подарки — это вое подобно играм узников в кости или в шашки под свисающей над их головами веревкой.
10. И разве нельзя утверждать, что приговоренные к смерти и находящиеся в тюрьме уже несут наказание, еще и прежде, чем им перерубят шею? Так, человек, которым выпил цикуту, еще прохаживается некоторое время в ожидании чувства тяжести в ногах, а потом лишается чувств от оцепенения и смертного колода. Должны ли мы, почитая возмездием лишь исход возмездия, пренебречь страданиями, страхами, ожиданиями, раскаянием, которые охватывают каждого преступника? Это все равно, что не считать рыбу на крючке пойманной, пока мы не увидим, что повар ее разрубил и изжарил. Ибо каждый преступник подпадает под казнь, как только он проглотил, как приманку, сладость преступления, а в глубине души его терзает и мучает совесть,
«Как море взбивает тунец порывистый»[64]
Резвость и дерзость злодейства сохраняют свою силу лишь до окончания злодеяния, после чего страсть, как ветер, слабеет и сникает перед страхом и богобоязнью. И, конечно, Стесихор соответственно правде и действительности изобразил сон Клитемнестры, так его рассказавшей:
«Змей привиделся мне с головой человечьей,
В ней же черты Плисфенида
царя проявились
Ибо сонные видения, дневные призраки, оракулы, небесные знаки и все, что объявляется будто бы по воле богов, нагоняет на соответственно настроенных людей страхи и беспокойства. Рассказывают, будто Аполлодору[65] приснилось, что скифы содрали с него кожу, а потом сварили, сердце же его из котла сказало вполголоса: а причиною этому я. В другой раз почудилось ему, что его дочери бегают вокруг него, объятые пламенем. А Гиппарху, сыну Писистрата, привиделось незадолго до смерти, что Афродита плеснула ему в лицо кровью из чаши[66]. Друзьям Птолемея Керавна привиделось, что Селевк потребовал его к суду, на котором судьями были волки и коршуны, раздававшие куски мяса его врагам[67]. Павсаний в Византии призвал к себе Клеонику, свободную девушку, чтобы овладеть ею ночью, когда же она пришла, он в порыве подозрения и страха убил ее. С тех пор он часто видел ее во сне, говорящей:
«Враз наказанье прими за насилье ужасное людям»
Так как видение это все не прекращалось, поплыл он в Гераклею, в психопомпейон[68]. Молитвами и возлияниями вызвал он душу девушки. Представ его глазам, она предсказала ему, что мучения его окончатся, когда он прибудет в Лакедемон. А прибыв туда, он тотчас же погиб[69].
11. Если действительно душе по окончании жизни нечего больше ждать, то была бы смерть концом всякой награде и всякому наказанию, и можно было бы еще увереннее сказать, что со злодеями, которых быстро настигло наказание и смерть, божество поступило и мягко, и милостиво. Но если даже на протяжении их жизни злодеи не испытали ничего плохого, то уже печальное и болезненное ощущение того, что несправедливость бесплодна, неблагодарна и не стоит затраченных усилий достаточно для того, чтобы растравить душу. Говорят, Лисимах, вынужденный жаждой, сдался гетам со всем своим войском, и когда он, глотнув воды, увидел себя в плену, то сказал: «Позор моему ничтожеству: ради столь краткого удовольствия потерял я столь огромное царство»[70]. Но здесь хотя бы было очень трудно сопротивляться природной потребности; когда же человек совершает гнусное беззаконие из жадности к имуществу, из зависти к политической славе и могуществу или из жажды плотских удовольствий, а потом жажда и напряжение страсти ослабевает, то он видит, что ему вместо пользы и выгоды остаются лишь стыд и страх перед содеянным. Не естественно ли, что ему часто приходит на ум, будто он ради пустой славы или низкой и бесплодной страсти преступил прекраснейшие и величайшие человеческие законы, наполнив свою жизнь смятением и позором? Как Симонид говорил шутя, что он находит свой денежный ларец всегда полным, а ларец для благодарностей — пустым[71], так же точно и злодеи, задумываясь над своим преступлением, убеждаются в том, что оно, после кратковременного и пустого удовлетворения, приносит лишь безнадежность, страх, волнения, горькие воспоминания, опасение за будущее и недоверие к настоящему. Как в театрах слышим мы Ино, произносящую покаянные слова о содеянном:
«Как, жены милые, войти мне снова
В дом Афаманта, как вернуть назад
Мной совершенное?»[72]
так, должно быть, и душа каждого преступника рассуждает про себя и ищет, как ей уйти от воспоминаний о прежних злодеяниях, отбросить угрызения совести и, очистившись, начать жизнь заново. Ибо во всех колебаниях его нет ни уверенности, ни твердости, ни спокойной рассудительности, иначе, наверно, пришлось бы почесть преступников за мудрецов. Нет, где прочно поселились алчность, властолюбие, безмерная зависть, ненависть и злонравие, там при первом же взгляде обнаруживаются скрытое суеверие, слабость перед трудом, страх перед смертью, изменчивость в желаниях, тщеславие и заносчивость. Они боятся не только хулителей, но и хвалителей, полагая, что те, почитая себя жертвами обмана, будут ненавидеть в них порок тем больше, чем охотнее они могли восхвалять мнимую добродетель. Закоренелые в зле подобны негодному железу, изъеденному ржавчиной и оттого ломкому. Вот почему, за долгое время лучше познав самих себя, они, измученные и себе ненавистные, презирают собственную жизнь.
Если дурной человек возвращает долг, дает поручительство за друга, приносит из честолюбия и тщеславия жертву отечеству, то даже тут он вскоре чувствует сожаление и упрек, — так переменчиво блуждает его мысль. Рукоплескания зрителей в похвалу его действий вызывают у него лишь стенания, когда тщеславие в нем уступает место сребролюбию. Тем более те, кто ради тирании или заговора губили людей, кейс Аполлодор, или обездоливали друзей, как Главк, сын Эникида[73], должны жалеть о сделанном, презирать себя, раскаиваться в случившемся. Я бы сказал, что для наказания нечестивцев не нужны ни боги, ни люди, — для этого достаточно их собственной жизни, оскверненной и исковерканной злодеяниями.
12. Но не слишком ли я уже затягиваю это рассуждение?».
«Может быть и так, — сказал Тимон, — судя по тому, что еще надо обсудить. Ибо теперь, когда ты с таким успехом справился с первыми нашими сомнениями, выставлю я последние, прибереженные под конец. Эврипид открыто обвинял богов за то, что они
«Грехи отцов отмщают на потомках»,
и к этому обвинению, следует тебе это знать, втихомолку присоединяемся и мы[74]. Действительно ведь» или виновники сами уже расплатились· за содеянное, иди же, — и тогда не за что наказываю» еще и невинных, так как даже виновных несправедливо дважды карать за одну вину, — иди же боги, упустив наказать действительных преступников» запоздало наказывают невиновных, и тогда нехорошо оправдывать несправедливость медлительностью.
Так, говорят, сюда пришел когда–то Эзоп с золотом, полученным от Креза, чтобы посвятить его торжественно богу и раздать дельфийцам по четыре мины. Но с жителями он поссорился, рассердился и решил, что они недостойны такого богатого подарка, и по окончании жертвоприношения отправил остальные деньги обратно в Сарды. Тогда дельфийцы обвинили его в ограблении храма и убили, сбросив с Гиампейской скалы[75]. За это, говорят, божество разгневалось на них, наслав бесплодие на их землю и всяческие страшные болезни на жителей, так что они стали объявлять на всеэллинских праздниках, что готовы поплатиться перед всяким, кто взыщет с них за смерть Эзопа. И вот в третьем поколении явился самосец Идмон[76], даже не родственник Эзопа, а потомок его самосских хозяев; дельфийцы с ним расплатились и тем освободились от скверны. Тогда то, говорят, место казни храмовых грабителей и было перенесено из Гиампеи в Авлию[77]. Далее, даже глубочайшие поклонники царя Александра (к которым принадлежим и мы) не могут похвалить его за уничтожение города Бранхидов и избиение всех его жителей без различия возраста только за то, что их прадеды предали храм близ Милета[78]. Агафокл — тиран сиракузян — на вопрос керкирян, за что опустошил он их остров, ответил с насмешкой: «За то, что ваши предки предоставили убежище Одиссею»[79]. Антакрийцам, обратившимся с подобной же жалобой на то, что солдаты забрали у них овец, он сказал: «Когда ваш царь пришел к нам, он не только забрал овец, но и ослепил пастуха»[80]. Но разве Аполлон не поступил еще хуже, когда погубил всех в нынешнем Фенее, закупорив проток и затопив все их земли за то, что будто бы за тысячи лет перед тем Геракл забрал у него пророческий треножник и перенес его в Феней[81], или когда он объявил сибаритам, что для спасения от бед они должны трижды уничтожить свой город в угоду Левкадской Гере[82]. И совсем еще недавно локрийцы посылали своих девушек в Трою, чтобы они
«С ногами босыми и телом неприкрытым, как рабыни,
Утрами ранними сметали пыль у алтаря Афины,
Простоволосые, до старости их тяжкой…»,
а причиною тому была давняя дерзость Аянта[83]. Что же в этом разумного и справедливого? Не заслуживают похвалы и фракийцы за то, что они до сей поры татуируют, в отместку за Орфея, своих жен[84], равно как и эриданские варвары[85], которые до наших дней носят траур по Фаэтонту[86]. Было бы еще смешнее, пожалуй, если бы люди, при которых погиб Фаэтонт, пренебрегли этим, а те, кто явился пятью или десятью поколениями позже, стали вдруг надевать по нем траур и печалиться. Впрочем, это была бы только глупость, не причиняющая ничего страшного или вредного. Но какова же причина того, что гнев богов, подобно некоторым рекам, бывает сначала скрыт, а впоследствии разражается на других и не прекращается, пока беда не дойдет до крайности?».
13. Как только он[87] остановился, я тотчас обратился к нему с вопросом, из страха, что он снова начнет перечислять еще более значительные и многочисленные несуразности:
«Пусть так, — сказал я, — и ты это все считаешь правдой?».
«Если даже и не все, — ответил он, — а только часть из этого правда, не назовешь же ты бессмыслицу смыслом?».
«Разумеется, — сказал я, — при сильной лихорадке жар остается тем же, одет ли ты одним гиматием или многими; однако для облегчения лишнее все же лучше снять. Но если не хочешь, не настаиваю, хотя большая часть из этого похожа на сказки и выдумки. Впрочем, вспомни–ка недавно отпразднованные Феоксении[88] и то, как глашатай призывал потомков Пиндара принять подобающую им долю приношений. Не показалось ли тебе это установление прекрасным и приятным?».
«Ах, — ответил Тимон, — «кого же не тронет подобное выражение почтения, выказанное по простодушному древнеэллинскому обычаю? Разве что какое–нибудь «черное сердце, выкованное на холодном огне», по словам самого Пиндара».
'Тогда не буду напоминать, что и в Спарте подобным же образом выкликают «потомков Лесбийского певца»[89] из почтения к памяти Тернандра, ибо это то же самое, — сказал я. — Но согласитесь, что и среди беотийцев имеют право на предпочтение потомки Офельта[90], и
среди фокидян — потомки Даифанта[91]; и вы не станете спорить со мной, когда я поддерживаю ликормейцев и сатилейцев[92] в их притязаниях на наследственные почести Гераклидов и на право ношения венцов, и заявляю, что награды и почести потомкам Геракла должны сохраняться предпочтительно перед всеми прочими, ибо сам Геракл за все свои благодеяния эллинам так никогда и не получал заслуженной благодарности и награды».
«Превосходный философский спор! — сказал Тимон, — и ты вовремя нам напомнил о нашем блестящем и вполне достойном собеседовании».
«В таком случае, милый, — ответил я, — умерь резкость твоего обвинения и не будь огорчен тем, что наказываются потомки злодеев и негодяев, или же перестань одобрять почести потомкам людей заслуженных. Ибо если вознаграждение добродетели мы продолжаем и в последующих поколениях, то разумно полагать, что и наказание за преступление не должно тотчас забываться и прекращаться, а должно идти в ногу с воздаянием за заслуги. Кто радуется, что потомки Кимона почтены в Афинах, но огорчается и негодует, что потомство Jlaxapa или Аристиона[93] оттуда изгнано, тот малодушен и непоследователен: он способен лишь бранить божество и вызывать против него недовольство. Он ропщет, если дети детей злого и бесчестного человека благоденствуют, и так же ропщет, если потомство негодяя изгнано и уничтожено; и когда потомство добродетельного или бесчестного отца бедствует, он тоже и в том и в этом винит божество.
14. Вот тебе отпор[94] против чересчур резких хулителей.
Возьмемся же снова за нить, ведущую нас через многие темные повороты лабиринта рассуждений о божестве к тому, что представляется разумным и вероятным. Ибо к полной ясности и истине трудно прийти даже в наших собственных делах. Почему, например, детям умерших от чахотки или водянки. приказываем мы сидеть, опустив ноги в воду, покуда труп не будет сожжен? Наверное, для того, чтобы болезнь не перешла и не передалась им самим. Или еще — отчего, если одна коза схватит в рот чертополох[95], останавливается все стадо, покуда не подойдет пастух и его не вытащит? Много есть сил, которые имеют связи и способность передаваться удивительно быстро и далеко из тела в тело. Но дальности расстояния мы не поражаемся, а дальности времени поражаемся. А ведь гораздо удивительней, что чума из дальней Эфиопии достигла Афин и что умер Перикл и заболел Фукидид, нежели то, что возмездие за проступки дельфийцев и сибаритов распространилось и на их детей. Эти силы природы имеют взаимовлияния и связи, действующие от дальних предметов на ближние; и хотя причина их нам не известна, они делают свое дело втайне.
15. И даже наказания богами целых городов могут быть легко оправданы. Ведь город представляет собой единое и взаимосвязанное целое, как живое существо, не меняющееся с возрастом, ни во что другое не превращающееся с течением времени: внутренние связи и свойства его остаются одними и теми же, а поэтому и добрые и дурные последствия того, что он сообща делает или делал, должен он принимать на себя, покуда сохраняется общность, поддерживающая внутренними связями его единство. Считать, что один город в разное время — это уже многие и даже бесконечно многие города, это все равно, что говорить, будто один человек обращается в нескольких, потому что он теперь старик, а прежде был юношей, а еще того раньше мальчишкой. Это похоже разве что на рассуждения Эпихарма[96], из которых софисты вывели довод о возрастном изменении: если кто взял прежде в долг, то отдавать не обязан, ибо стал уже другим; кто вчера был зван к обеду, сегодня придет незванным, ибо стал уже другим человеком. А ведь человек с годами меняется больше, чем город в целом. Кто видел однажды Афины, тот узнает их и через тридцать лет: нравы, сутолока, забавы, занятия, милость и немилость народа — те же самые, что и в прежние времена. Человека же после долгого отсутствия самый близкий друг узнает с трудом даже с виду; а характер и подавно может так легко меняться от новых мыслей, забот, страстей и обычаев, что даже будучи все время рядом, случается удивляться всяким странностям и неожиданностям, возникающим в близких. И все же, несмотря на это, человек считается одним и тем же от рождения до смерти: поэтому и город, оставаясь самим собой, должен как нести ответственность за бесчестье предков, так и разделять их славу и могущество. А иначе мы невольно все упустим в ту Гераклитову реку, в которую, по словам философа, нельзя погрузиться дважды, ибо все движется и становится другим, изменяя свою природу.
16. Если же город есть нечто единое и непрерывное, то таков же и семейный род: он исходит из единого истока, проникнут некою силою и общностью, и порожденное в нем не обособляется от породившего, как изделие от рук изготовителя. Оно не им создано, а из него произошло, поэтому несет в себе и содержит частицу породившего, а стало быть, по справедливости разделяет и его наказание, и его вознаграждение. Я не шутя готов сказать, что несправедливее было переплавить статую Кассандра[97], как это сделали афиняне, или выкинуть останки Дионисия за пределы государства, как это сделали сираку–зяне[98], чем покарать их потомков. Ведь в статуе Кассандра не было ничего от его природы, и душа Дионисия покинула его труп; и напротив, Нисей и Аполлократ, Антипатр и Филипп[99], как и другие наследники злодеев, от рождения имели в себе от них нечто главное и притом не праздное и бездеятельное, а именно то, что позволяет им жить, питаться, мыслить и располагать собой. Следовательно, не жестоко и не нелепо, если они, будучи частью предков, разделят и участь предков. Если же говорить шире, то как в медицине, так и туг: что полезно, то и справедливо.
Смешно было бы утверждать, что несправедливо при болях в пояснице прижигать большие пальцы рук, при воспалении печени делать надрезы в области желудка и когда у быков размягчаются копыта, смазывать им маслом концы рогов. Так же неразумен и тот, кто от справедливого наказания хочет не действенности против порока, а чего–то еще, и возмущается, когда для излечения одних членов производятся действия над другими, как, например, для излечения глазной болезни — кровопускания. Это означает не видеть далее того, что воспринимают чувства. Он не думает о том, что когда учитель наказывает одного из мальчиков розгами, то этим он дает урок и остальным, а полководец, наказав смертью из десяти одного, понуждает всех остальных к исполнению долга[100]. Таким же образом некоторые изменения, ухудшения, улучшения передаются не только от одной части тела к другой, но и от души к душе и даже еще легче, чем от тела к телу — потому что в теле всякое состояние и изменение должно быть постоянным, тогда как душа, движимая воображением, становится лучше или хуже от одного лишь одобрения или страха»
17. Я еще не кончил говорить, как меня перебил Олимпих:
«Кажется, — сказал он, — ты строишь свое рассуждение на очень важной предпосылке — на том, что душа переживает тело?»[101].
«Но вы же сами, — сказал я, — принимаете это или, вернее, приняли с самого начала, так как наша беседа исходила из того, что бог воздает каждому по заслугам»
«Как, — сказал он, — из того, что боги наблюдают за нашими делами и воздают каждому по его делам, ты выводишь, будто души или вовсе бессмертны, или существуют долгое время после смерти?».
«О, вовсе нет, милый, — ответил я, — но, право, бог, заботящийся о нас, занимался бы пустяками и мелочами, если бы в нас не было ничего божественного, ничего долговременного и прочного, подобно ему самому, а были бы мы, по Гомерову слову, подобны листьям увядающим и быстро опадающим[102]. Будь это так, он не подражал бы женщинам, которые возятся с «садами Адониса» в глиняных горшках[103], и не помещал бы в слабую плоть, в которой жизнь не может пустить глубоких корней, столь же преходящие души, готовые угаснуть при малейшей случайности. Если хочешь, не будем говорить о других богах, а только о здешнем, нашем Аполлоне. Как по–твоему, если бы он знал, что души умерших, как только они покидают тело, исчезают, подобно туману или дыму, то назначал ли бы он столько умилостивительных церемоний для покойников, требовал ли. бы столько больших приношений и почестей умершим, обманывая и мороча верующих?
Нет, я не перестану верить в посмертное существование души, покуда кто–либо, как Геракл, унесший треножник пифии, не разрушит и не уничтожит этот оракул. Но покуда еще и в наши дни изрекает он многие вещания, подобные тому, какое, говорят, получил Коракс из Наксоса, было бы нечестиво считать душу смертной».
Тогда Патрокл спросил: «А что это за оракул и кто этот Коракс? Я не знаю ни имени этого, ни случая».
«Не может быть, — сказал я. — Просто я виноват, что вместо имени употребил прозвище. Тот, кто в сражении убил Архилоха[104], звался, как кажется, Калон, прозвище же его было Коракс. Сначала он был изгнан пифией из храма, как убийца человека, посвященного Музам. Но потом, сопроводив свое обращение молитвами, умилостивлениями и оправданиями, он добился от оракула указания отправиться к жилищу Теттикса и умилостивить там душу Архилоха; имелся в виду Тенар[105], где критянин Теттикс, прибывший с флотом, основал город около психо–помпейона[106]. Подобным образом и спартиаты, получив приказание оракула умилостивить душу Павсания, пригласили из Италии психагогов[107], которые жертвами удалили из святилища его тень.
18. Один и тот же смысл заложен в существовании божеского провидения и бессмертия души; и кто не признает одного, уничтожает и другое. Но если душа продолжает существовать после смерти, то совершенно справедливо, что ей причитаются награды или наказания: ибо во время жизни она борется как атлет, а по окончании борьбы ей воздается заслуженное. Но все награды и расплаты, получаемые ею там для себя за пережитое, не имеют отношения к нам, живущим, ибо мы в них не верим и они от нас скрыты, те же, какие налагаются на детей и на весь род, очевидны для всех живых и могут многих удержать и отпугнуть от злодеяний.
Действительно, никакое наказание не может быть более постыдно и болезненно, чем зрелище того, как наши потомки страдают из–за нас. Какое страдание должна испытывать душа безбожного и беззаконного человека посмертно при виде того, что не только сброшены его статуи и отменены прежние почести, но что его дети, друзья, родные и близкие обречены на великие несчастья из–за его проступков и испытывают наказание, заслуженное им. Никто уже не пожелает снова ни даже ради почестей, достойных Зевса, стать разнузданным и беззаконным. Я мог бы рассказать вам к этому одну историю, услышанную недавно, но меня смущает сомнение — не покажется ли она сказкой? Я бы предпочел ограничиться тем, что похоже на правду».
«Нет уж, — сказал Олимпих, — расскажи нам и то и другое».
Остальные присоединились к этой просьбе.
«Тогда, — сказал я, — позвольте мне сказать сначала то, что похоже на правду, а потом, каш угодно, обратимся к сказке, если только это сказка.
19. Так вот, Бион[108] считает бога^ накатывающего детей злодея, еще более смешным, чем врана, который лечит деда или отца, давая лекарства внуку или сыну. Но эти два случая в чем–то разнятся, а в чем–то все–таки схожи и сопоставимы. Болезнь одного не излечивается посредством лечения другого. Не легче тому, у кого болят глаза или кого лихорадит, оттого, что он видел, как другому прикладывали мазь или припарку. Но вспомним: наказания преступников производятся при всех потому, что в этом и состоит смысл законности: наказывая одних, удерживать от преступления других. Вот это сходство сравнения с нашим предметом и ускользнуло от Биона. Ведь бывает, что человек, заболевший болезнью опасной, но и излечимой, по невоздержанности и малодушию отдает свое тело болезни и от нее погибает. Сыну этого человека, еще ие больному, но предрасположенному к этой самой болезни, опытный врач, родственник, учитель гимнастики или добрый хозяин, распознав депо, назначит строгую диету, запретит ему мясную пищу, печения, попойки, женщин, укрепит его тело гимнастическими упражнениями, и малые семена большой болезни извлекут и удалят, не позволив им разрастись.
Не дадим ли мы именно таким сыновьям больных родителей совет и наставление о том, что они должны внимательно следить за своим здоровьем, ибо заложенное в них начало болезни чем раньше, тем проще удалить, заблаговременно предупредить ее обострение?».
«Это совершенно правильно», — сказали все.
«Стало был», — продолжая я, — мы делаем дело не нелепое, а необходимое, не смешное, а полезное, когда предписываем детям эпилептиков, меланхоликов и подагриков телесные упражнения, диету и лекарства — не потому, что они больны, а для того, чтобы они не болели. Тело, рожденное от больного тела, подлежит не наказанию, а лечению и наблюдению; если же кто–либо по слабости и робости сочтет наказанием запрет наслаждений, тяготы и труд, то это его дело. Но если тело, рожденное от больного тела, следует оберегать и окружать заботой, то можно ли позволить юному нраву свободно развивать врожденные пороки, сходные с родительскими, и равнодушно ждать, покуда сходство это не перельется через край всеми страстями или, как говорит Пиндар, не «явит зримые плоды недоброй души?»[109].
20. Бог здесь даже не говорит ничего нового по сравнению с мудрым Гесиодом, который убеждает:
«Так же не с похорон грустно–зловещих вернувшись,
Производи ты потомство, — а со пированья бессмертных»
.
Этим он дает понять, что не только порок и добродетель, но также печаль и радость и прочие чувства передаются по наследству, и поэтому предлагает приступать к произведению потомства в веселом и радостном настроении. Это, конечно, исходит не от Гесиода и не от человеческой мудрости, но от бога, который распознает и различает сходства и различия страстей в людях, прежде чем они раскроются в бесчестных поступках и станут явными.
Медвежата, детеныши волков и обезьян сызмала выказывают свои врожденные свойства, ничем не прикрытые и не искаженные. Человеческая же природа, прячась за обычаями, верованиями и порядками, часто скрывает пороки и прикидывается доброй, так что иногда совершенно стирает с себя и удаляет родимое пятно порока, иногда же вводя в обман, хитро скрывает его долгое время от нас, и раскрывают его только удары и раны, наносимые злодеяниями, так что нам представляется, будто люди становятся преступными, лишь совершив преступление, буянами — начав буйствовать, а трусами — обратившись в бегство. Но не все ли это равно, что считать, будто у скорпиона появляется жало, лишь когда он жалит, а у гадюки яд — когда она уязвляет. Злодей становится злодеем не в тот миг, когда обнаружит злодейство. Он носит в себе порок с самого начала, но действует порочно лишь при случае и при наличии возможности — вор для воровства, а беззаконник для тирании. Но божество ведает, кто к чему предрасположен от природы, потому что знает гораздо лучше естество душ, чем тел. Оно не откладывает наказания, покуда насилие даст волю рукам, дерзость — языку, а похоть не проявится посредством неприличных поступков. Оно не мстит за испытанную несправедливость, не гневается на разбойника за грабеж, не ненавидит развратника за испытанные от него оскорбления. Но ради излечения оно часто наказывает склонность и к разврату, и к разбою, и к неправосудию, чтобы порок излечить, а злонравие искоренить как падучую болезнь прежде, чем оно возьмет верх.
21. Только что мы возмущались тем, как поздно и медленно воздается злодеям наказание, а теперь, когда бог заранее ставит преграду злодейскому душевному складу и предрасположенности иных людей, мы снова ропщем и не понимаем, что скрытое будущее часто гораздо хуже и страшнее явно совершившегося, ибо не можем додуматься до причин, почему божество иным почитает за лучшее попустить даже совершенные преступления, а иных пресечь даже в самых умыслах. Так и некоторые лекарства одним больным не помогают, а другим, хотя и не больным, но находящимся в не меньшей опасности, хорошо помогают.
Вот почему неверно, будто боги решительно все «грехи отцов в вину вменяют детям»[110]: если от испорченного человека происходит добродетельный сын (подобно тому, как от больного — совершенно здоровый), то он избавляется от наследного наказания, как если бы он из преступной семьи был принят в семью добродетельную. Но если он сохраняет болезненное сходство с порочным родом, то должен, конечно, принять на себя и наказание, назначенное преступнику, как долю наследства. Так, Антигон[111] не был наказан из–за Деметрия, а. еще того раньше Филей из–за Авгия[112] или Нестор из–за Пелея: от дурных родителей они родились хорошими сыновьями. А те, чья природа восприняла и усвоила унаследованное от отцов, преследуются справедливостью как носители такого же зла. Бывает ведь, что бородавки, родимые пятна, веснушки отцов оказываются не видны на детях, а потом на внуках и внучках проявляются вновь. Одна эллинская женщина, родившая черное дитя, была даже обвинена в прелюбодеянии, но затем установили, что она в четвертом поколении происходила от эфиопа; а одни из сыновей недавно умершего Пифона Фисбийского, происходящего, как говорят, от спартов[113], родился с изображением копья на теле, словно этот родовой признак, канув, снова всплыл через долгое время. Вот так и в роду у первых поколений нравы и страсти души пребывают скрытыми и спрятанными, но потом у позднейших прирожденные свойства выступают наружу и проявляются в добродетели и в пороке».
22. Тут я замолчал, а Олимпих промолвил с улыбкой: «Мы подождем тебя хвалить, чтобы ты не подумал, будто мы считаем обсуждение исчерпанным и освобождаем тебя от той сказки. А вот. выслушав ее, мы тебе выскажем наше мнение». И тогда я рассказал им вот что.
Феспесий из Сол[114], родственник и друг Протогена, который был тут с нами, вел в своей юности очень распутную жизнь. Быстро промотав все свое достояние, он поневоле сделался на время мошенником и старался, жалея о прошлых днях, вернуть себе богатство. Он вел себя, как многие сластолюбцы, которые равнодушны к женам, покуда состоят с ними в браке, но, разойдясь и дав им выйти за других, тотчас стараются бесчестным образом их соблазнить. Не чуждаясь никакого срама, лишь бы от этого было наслаждение или выгода, он быстро приобрел и немалое состояние, и еще большую славу негодяя. Ничто так не способствовало этой дурной славе, как оракул, полученный им от Амфилоха[115].
Говорят, он послал спросить бога, будет ли ему дальше еще лучше жить, и на это последовал ответ, что лучше ему будет только после смерти. Это, можно сказать, вскоре с ним и произошло. Он упал с высоты, стукнулся затылком и хоть не получил ранения, но впал от ушиба в глубокий обморок и очнулся только на третий день, когда его уже хотели было хоронить. Придя в себя, он вскорости набрался сил, и в его поведении произошла перемена, казавшаяся невероятной.
Киликнйцы говорят, что не знали человека порядочнее в делах, благочестивее к богам, грознее для врагов и надежнее для друзей. Знавшие его желали узнать из его собственных уст причину этих перемен, не веря, что такое душевное преображение можно было приписать случаю. И это было верно, судя по тому, что он рассказывал Протогену и другим столь же близким друзьям.
23. Как только его дух отделился от тела, он сперва почувствовал то, что чувствует пловец, сорвавшись с корабля в пучину. Потом он словно вынырнул немного, и ему показалось, что дыхание его восстановилось; он огляделся, и душа его будто раскрылась, как сплошной глаз. Прежде всего увидел он множество звезд необыкновенной величины, которые были безмерно удалены одна от другой, и от них исходил замечательный блеск удивительного цвета и силы, так что его душа в этом сиянии, как корабль в спокойном море, могла плыть легко, плавно и быстро в любую сторону. Что он там увидел, он рассказывал мало, а сказал только, что поднимающиеся снизу души умиравших образовывали в воздухе, который перед ними расступался, огненные шары; и когда они лопались, то из них выходили фигурки человеческого вида, но совсем маленькие. Двигались они по–разному: одни устремлялись с чудесной легкостью и взлетали прямо вверх, а другие вращались как веретена, порываясь то вверх, то вниз, беспорядочно и путано, пока не замирали медленно и с трудом. Большинство их было ему незнакомо, но двух или трех он признал и приблизился к ним, чтобы заговорить, но те его не слышали и были как бы не в себе: бесчувственные и бездумные, они избегали его взгляда и прикосновения. Сначала они носились вокруг поодиночке, потом встречались с другими такими же душами, хватались за них, бесцельно неслись неведомо куда, подымая бессмысленный крик, смешанный с жалобами и возгласами ужаса. А другие, плававшие высоко в чистом воздухе со спокойным видом, то и дело благожелательно приближались друг к другу, а от метущихся душ ускользали, сжимаясь, чтобы выразить недовольство, и расширялись, расплываясь от удовольствия.
24. Он заметил между ними, как сообщил он нам, душу одного своего родственника, хотя и не распознал ее отчетливо, потому что был еще ребенком, когда тот умер. Но та душа приблизилась к нему и сказала: «Здравствуй, Феспесий!» Удивленный, он ей ответил, что он не Феспесий, а Арридей. Она же сказала:
«Прежде ты был Арридей, но потом будешь Феспесий, потому что ты не умер[116]: по воле богов разумная часть твоего духа прибыла сюда, а другая осталась в теле, как якорь.[117] И вот тебе знак этого теперь и впредь: души умерших не имеют тени и не закрывают глаз».
Выслушав это, Феспесий смог лучше собраться с мыслями и заметил, оглядевшись, что за ним следовало ввысь смутное очертание тени, тогда как другие души были прозрачны кругом и светились насквозь. Светились они, однако, не все одинаково. Одни — как полная луна в ее самом ярком сиянии, испускали ровный блеск, нежный, непрерывный и постепенный; другие казались пересечены сверкающей чешуей и светлыми полосами, третьи были пестрые и странные, как гадюки с черными пятнами, а в некоторых зияли заметные щели.
25. Этот родственник Феспесия (мы будем называть души их человеческими именами) подробно объяснил ему некоторые вещи. Адрастея[118], сказал он ему, дочь Ананки и Зевса, поставлена здесь в высоте над всеми мстительницей за все преступления. Никто из преступников, ни один, ни большой, ни малый, ни сопротивляясь, ни прячась, не избежит наказания. При ней есть три помощницы: для разных казней, для стражи и расправы. Первой, проворной, по имени Пойна, попадают в руки все те, кто еще не расстался с телом и наказывается телесно. Карает она мягко и оставляет безнаказанным многое, что требует искупления. Пороки, искоренение которых требует большего труда, божество посмертно передает Дике[119]. Наконец, вовсе неизлечимые и отвергнутые Дикою оказываются во власти третьей и самой страшной Адрастеиной прислужницы — Эринии[120], и она преследует их, как бы и куда бы они от нее не старались ускользнуть и скрыться, а после жестоких мучений она их сбрасывает в пропасть неописуемую и неоглядную.
Среди наказаний, налагаемых Пойной при жизни, — продолжала душа[121], — имеются и такие, как у варваров. Например, как в Персии, у наказуемых срывают и бичуют плащи и тиары, а сами они рыдают и молят о пощаде[122]. Есть и другие наказания, имущественные и телесные, не причиняющие боли и не затрагивающие глубины порока, а совершаемые обычно лишь для видимости и впечатления.
26. Но если здесь оказывается кто–либо не очищенным наказанием при жизни, то Дике хватает его душу и выставляет нагую напоказ, чтобы ей некуда было укрыться, спрятаться и утаить свои пороки. Здесь на нее смотрят все и отовсюду. Прежде всего Дике показывает его родителям и предкам — если они добродетельны, то чтобы они отреклись от недостойного, если же они тоже были порочны, то чтобы они смотрели на страдания и мучения друг друга. Это наказание длится долго, покуда, наконец, все их страсти не будут искуплены страданием и болью, которые настолько сильнее и больше телесных, насколько действительность превосходит сновидения. Рубцы и синяки от этих пыток у одних сохраняются дольше, у других меньше.
Присмотрись, продолжала душа, : — как пестро и по–разному окрашены души. Черная и грязная окраска присуща скупости и подлости, кровавая и огненная — свирепости и кровожадности; где видна синева, там с трудом преодолена похоть, а злобная зависть порождает лиловатую ржавчину, похожую на сепию каракатиц[123]. В жизни порок коверкает душу страстями, а душа коверкает тело, и оно меняет свой цвет; здесь же этот цвет держится лишь до конца наказания и очищения, а потом исчезает, и душа становится снова бесцветна и блестяща. Но покуда эти краски не сошли, страсти порою возвращаются со спазмами и дрожью, у одних слабо и ненадолго, у других же с большим напряжением. Некоторых тогда удается повторными наказаниями вернуть к должному состоянию и расположению, некоторых же силы неведения и сластолюбия загоняют отсюда в звериные тела: ибо иные из них по слабости разума и неумению размышлять рвутся к детородным действиям, а другие, не имея органов сладострастия, все же ждут утоления желаний через тело, при том, что это оказывается лишь слабая тень и призрак наслаждения, которое неосуществимо.
27. После этих объяснений душа стремительно перенесла Феспесия через пространство, казавшееся неизмеримым, и полет их, как бы на крыльях световых лучей, был легок и незатруднен[124]. Так он достиг наконец большой, воронкою уходящей вниз пропасти, и здесь почувствовал, что сила, .его державшая, покинула его. Он видел, что с другими душами было то же самое: они, как птицы, сбившись в стаю, летали вокруг пропасти, не решаясь перелетать через нее. Было видно, что пропасть внутри, подобно вакхическим пещерам,[125] изукрашена ветвями, травами и пестрыми цветами, и воздух оттуда веял тонкий и легкий, дышавший дивно сладкими ароматами и опьянявший, как вино опьяняет пьющих; и души, упоенные этим благоуханием, преисполнялись радости и ласкались друг к другу. Всюду вокруг царили вакхические ликования, смех, пение и забавы. Душа рассказала, что через эту пропасть Дионис вознесся к богам, а потом вознес туда и Семелу. Место это именовалось Лета (Забвение). Поэтому душа не поз–водила Феспесию оставаться здесь, а силою увлекла его прочь, объяснив ему, что наслаждение как бы размягчает и расплавляет разум, а лишенная разума телесность, сырая и мясистая, возбуждает в душе воспоминание о теле, а оно порождает страстное желание произрождения (γενεσιζ), само наименование которого происходит от «тяготения к земле»[126] увлажнением отяжеленной души.
28. Пролетев еще столько же, он увидел издали словно большой кратер и вливающиеся в него струи: одну — белее морской пены и снега, другую пурпурную, как радуга, остальные — каждая своего цвета, лучащиеся вдаль. Когда же он подошел ближе, то кратер потускнел, краски растаяли, изо всех цветов продолжал сиять только белый. Ему предстали три демона, рядом сидевшие с трех сторон и мерно помешивавшие в кратере. «До этого места, — сказал душеводитель Феспесия, — доходил Орфей, когда он искал душу своей жены, но он не мог запомнить виденное и разнес среди людей ложный слух, будто Аполлон делит свое дельфийское прорицалище с Ночью, хотя у них нет ничего общего. На самом же деле Ночь имеет общее прорицалище с Селеною[127], но и оно находится здесь. Но седалища на земле она не имеет, и предвещания не оглашаются в едином месте, а носятся повсюду меж людей как сны и грезы. И в них здесь смешивается, как ты видишь, простая правда с обманом и хитростью и разносится повсюду»
29 «Аполлонова же оракула, — сказал он, — тебе не дано увидеть, ибо земная часть души не может взлететь так высоко: груз тела тянет ее к земле. И он повел Феспесия, чтобы показать ему хотя бы свет, льющийся от треножника, по словам его, сквозь лоно Фемиды на Парнас. Но Феспесий при всем великом желании не мог ничего рассмотреть из–за слишком яркого блеска. Он слышал только на ходу высокий женский голос, говоривший стихами, в которых, между прочими предсказаниями, как ему послышалось, было названо время его смерти. Демон сказал, что это голос Сивиллы[128], которая кружится по небу на лунном лике и поет о грядущем. Феспесий хотел услышать побольше, но был отброшен как вихрем несущейся луной[129] и успел лишь услышать о будущем извержении Везувия и огненной гибели Дикеархии[130], а также обрывки слов о тогдашнем императоре «…добр он и царствие кончит болезнью»[131].
30. После того они обратили свой взгляд на наказания. Зрелище это сразу оказалось мучительно до слез. Феспесий неожиданно увидел друзей своих, родственников и свойственников в жестоких страданиях, позорно и мучительно казнимых, со стоками жалующихся ему на свои бедствия. Потом он увидел собственного отца, в рубцах и ранах, протягивающего к нему руки из пропасти. Его палачи не давали ему молчать, понуждая признаваться в том, что он когда–то коварно извел отравою друзей своих, у которых было много золота. Преступление это при жизни оставалось скрыто, а здесь было изобличено; наказание свое он частично уже отбыл, но–теперь его влекли на — новое. Феспесий от страха и смятения даже не посмел просить· о пощаде для отца; он повернулся и хотел убежать, но тут вместо своего ласкового и доброго провожатого сразу же увидел несколько других, страшного вида, и они погнали его вперед, словно иного выхода отсюда не было. Теперь он заметил, что заведомые злодеи, наказанные еще при жизни, не были здесь терзаемы столь рьяно — разве лишь за то, что оставалось в них неразумного и страстного; и напротив, те, кто прожил жизнь, скрыв порок под славой добродетели, здесь должны были в руках окружающих их других душ с болезненным напряжением выворачивать наружу внутренности, изгибаясь и выкручиваясь самым неестественным образом, подобно морским сколопендрам, которые, проглотив крючок, выворачиваются наизнанку[132]. А другим сдирали кожу и растягивали их, чтобы видно было, как проела и запятнала их порча оттого, что порок угнездился в самой разумной и главной части их существа. Он видел и такие души, которые, как ехидны, сплетались по двое, по трое и помногу сразу: озлобленные и угнетенные всем, что они творили и терпели в·-жизни, они пожирали друг дружку.
Там имелись озера, одно возле другого: было озеро, полное кипящего золота, было другое — из ледяного свинца и третье — из твердого железа. Над ними стояли демоны и словно кузнечными клещами то погружали, то поднимали души тех, кого ненасытная алчность привела к преступлениям. Когда в расплавленном золоте они от жара раскалялись добела, их швыряли в свинцовое озеро; тут они застывали и твердели, как градины, и тогда попадали в железное озеро: здесь их, отверделых и почернелых, дробили и мололи, пока они не теряли своего вида, а затем снова топили в золоте, и мучения их при этих перепадах, по словам Феспесия. были ужасны.
31. Но горше всего, — рассказывал он, — страдали те, которые совсем было избыли свою казнь, а теперь казнились вновь. Это были души, преступления которых должны были искупить их дети и потомки. Каждый из тех потомков, являясь сюда и видя их, набрасывался на них злобно и с криком, показывая им следы своих мук, коря их и преследуя по пятам. Виновные старались ускользнуть и скрыться, но не могли: палачи опять налетали на них и гнали их, воющих в предчувствии новой казни, а души потомков, — говорил Феспесий, — вцеплялись в иных, как рой пчел или летучих мышей, пища от бешенства и злобы за все, что они из–за тех перенесли.[133]
32. Наконец, он увидел и души, предназначенные ко второму рождению — их вминали и вламывали в звериные тела, и приставленные к этому демоны молотами и крючьями выделывали им новые члены, поправляли другие, отгибали третьи, обтесывали и вовсе удаляли иные, с тем, чтобы приладить их к новому образу жизни. Среди них видна была душа Нерона, теперь, после тысячи других мучений, прокалываемая раскаленными иглами. Для нее был уже изготовлен облик Пиндаровой ехидны[134], чтобы она в нем жила, прогрызшись на свет из утробы матери, когда вдруг вспыхнул ослепительный свет и из него прозвучал голос, повелевающий обратить эту душу в существо более мирное — из тех, что поют на болотах и озерах[135]. Ибо он уже достаточно наказан за свои преступления и заслужил от богов благоволения хотя бы за то, что освободил лучший и благочестивейший из подданных ему народов — эллинский[136].
33. Всему этому Феспесий был только зрителем; но когда он уже поворачивал вспять, ему пришлось испугаться и за себя. Некая женщина, необычайного роста и красоты[137], схватила его и сказала: «Ступай сюда! Вот тебе, чтобы ничего этого ты не забыл!». И она хотела прикоснуться к нему раскаленным прутом, какой употребляют живописцы[138], но другая ее удержала от этого. Сам же он, словно увлекаемый внезапным и резким порывом, как ветер в трубку вошел в свое тело и открыл глаза, почти что у самой могилы.

---

[1] В качестве имени лица, которому посвящен диалог, рукописи содержат Κυντε и Κύριε. Правильно (Κυητοζ) имя его читается лишь в Symp, II, 1, 5. Имеется в виду Авидий Квиет, умерший ок.107 г., или его сын Тит Авидий Квиет, проконсул Азии в 125—126 гг. Брат Авидия Квиета Авидий Нигрин был легатом–пропретором в Ахайе и встречался с Плутархом. Обоим братьям посвящен трактат Плутарха «О братской любви».
[2] Этим Эпикуром не мог быть знаменитый греческий философ. К Циглер полагает, что речь идет о некоем эпикурейце. Однако образ Эпикура, как чисто литературная фигура, мог быть введен, подобно тому, как образ Аристотеля введен Плутархом в De facie in orbe lunae Следующие одно за другим исчезновение, удивление и молчание типичны для рассказов об эпифаниях.
[3] Родственник Плутарха, упоминаемый им в Conviv disput
[4] Выражение, характерное для античного экзорцизма.
[5] Спартанский полководец эпохи Пелопонесской войны. Этот же анекдот приводится Плутархом в Apophth. Lac., Bras., 2, р. 219D , Regum et imp. apophth., Bras.. 2, р. 190B.
[6] Представление и термин (προνοια), очень широко распространенные в эллинистическом язычестве и в христианстве; в последнем — иногда и в философском смысле (I Clem. XXIV, 5).
[7] Thuq., III, 38,5. Мысль, заимствованная у Фукидида, звучит как сгусток народной мудрости.
[8] Полулегендарный мудрец и государственный деятель Приены VI в. до н. э.
[9] Ταφροζ μεγάλη, где лакедемоняне нанесли поражение мессенянам о результате измены аркадского царя Аристократа ( вторая половина VII в. до н. э ).
[10] Состоявшее в том, что аркадяне побили его камнями; у Полибия сказано лишь, что они его умертвили
[11] Имя его у древних авторов упоминается лишь в связи с легендой о его чудесной болезни.
[12] Οικειουζ. Речь идет, вероятнее всего, о зависимых домочадцах (рабах).
[13] Ликиск купается в реке ради морального очищения.
[14] Имеются в виду обстоятельства, связанные с судьбой Килона, Мегакла и их сторонников из рода Алкмеонидов (Herod., V, 71; Thuc., I, 126). Однако расчеты Плутарха в отношении хронологии этих фактов не соответствуют делу, как явствует из его же рассказа в биографии Солона (гл. 12).
[15] У Секста Эмпирика эта пословица звучит полностью так: «Медленно мельницы мелют богов, но старательно мелют».
[16] Эта происходящая из некоей греческой поговорки «третья волна», соответствует, видимо, нашим представлениям о «девятом вале»
[17] (Буквально — «от отеческой Гестии», богини домашнего очага
[18] Т. е. ученикам и последователям Платона.
[19] В обоих случаях Платон цитирует «Одиссею» (XIX, 178 сл.):
«…Едва девяти лет достигнув,
Там уж царем был Минос, собеседник Крониона мудрый».
Вместо «девяти лет достигнув» в издании русского перевода «Законов» А. Н. Егунова (II, 1923, стр. 209) это место толкуется так: «каждые девять лет отправлялся к своему отцу»
[20] То же сообщение фигурирует у Плутарха в биографии царя Клеомена (гл. 9), с указанием, что эфоры предпринимали это ради приучения молодых людей к подчинению даже в мелочах.
[21] Именовавшейся vindicta, т.е. «палочка освобождения» или преторский жезл освобождения, поскольку церемонию эту совершал претор.
[22] Плутарх имеет в виду так называемое завещание per aes et libram, когда продажа наследственного имущества производилась лишь символически.
[23] Основания для подобной меры Плутарх приводит в биографии Солона (гл. 20).
[24] См. об этом у Платона в «Теэтете», 176 В, в «Федре», 247 А и в «Законах», V, 727 А.
[25] Источник и текстуальная форма этой сократовской сентенции неизвестны.
[26] Элегический поэт и трагик V в. до н. э.
[27] В этом наблюдении Плутарха усматривают влияние древнегреческой медицинской мысли. См H.D Betz, Plutarch's Theological Writings and Early Christian Literature, Leiden, 1975, p. 199
[28] Этот анекдот более подробно передает Сенека (De ira, III, 12).
[29] Архит из Тарента, философ–пифагореец, друг Платона и крупный полководец.
[30] Мысль эта была выражена в широко распространенной греческой пословице: «худые сообщества развращают добрые нравы».
[31] Греческое слово τροποζ – означает (по своему происхождению от τρέπω) «поворот», «перемена»; ηθοζ — «характер» — Плутарх производит от εθοζ — «привычка»
[32] Двуобразным этот легендарный основатель аттического племени и афинского царского рода назывался потому, что как «земнородное» создание он имел туловище человека и змееобразные ноги.
[33] Гелон и Гиерон — братья из рода Дейноменидов в Геле (VI— V вв. до н. э.), тираны Гелы и Сиракуз, Писистрат — афинский тиран (565—S28 гг до н. э.)
[34] Имеется в виду победа при Гимере в 480 г до и. э., освободившая сицилийских греков от пунической опасности.
[35] В биографиях Арата и Клеомена Плутарх именует его Лизиадом и сообщает о нем некоторые подробности.
[36] По словам Корнелия Непота в биографии Кимона (гл. 1), браки с сестрами были не чужды древнеаттическим обычаям.
[37] Дионисий Старший, сиракузский тиран (430 — 367 гг. до н. э.)
[38] Периандр, сын Кипсела (590 — 550 гг. до н. э.), коринфский тиран; все названные пункты — коринфские колонии.
[39] Восстановление разрушенных Александром Македонским в 335 г. до н. э. беотийских Фив было произведено Кассандром в 316 г. до н.э., тогда как искоренение наследников Александра в Македонии, инкриминируемое Плутархом Кассандру, было совершено им значительно позже.
[40] Из этих слов следует, что вся сцена происходила на территории Дельфийского храма Аполлона, где Плутарх был одним из почетных функционеров. Наемниками, оплачиваемыми фокейцами за счет дельфийской священной казны, воспользовался Тимолеонт для операции против Дионисия Младшего и против карфагенян (Diod., XVI, 6 sq., Plut., Timol. VII sqq.).
[41] Фаларис (VJ в. до н. э.) — тиран Акраганта, захвативший власть с помощью освобожденных им рабов, строивших храма Зевса.
[42] Телетий ближе не известен. Клеоны — городок в Ар гол и де. известный уже Гомеру (II, II, 570).
[43] Все три названных сикионских тирана, из коих Клисфен — современник Солона, упомянуты у Геродота (V, 67; VI, 126).
[44] Копрея, отца Перифета, Эврисфей посылал к Гераклу (Apollod., Bibl. II, 5).
[45] Сизиф был отцом Беллерофонта, победителя Химеры, Автолик — дедом Одиссея, а Флегий — дедом Аеклепия (Apollod., Bibl. I).
[46] По материнской линии Перикл происходил из «оскверненного» рода Алкмеонидов (Thuc., I, 126 sq.).
[47] Гней Помпей Страбон, отце триумвира, был убит молнией. Эта смерть считалась ниспосланной богами, как наказание за преступления (Appian., В. civ. I, 68; Vell. PaL, II, 21)
[48] В тексте ασπαραγοζ — «спаржа» Однако из контекста ясно, что Речь идет о совершенно другом и при этом колючем растении.
[49] По древним представлениям ладан происходил не из Ливии (Северной Африки), а из ладаноносной Аравии (Herod., III, 75).
[50] Есть предположение, что в тексте вместо Одиссея Должен был Фигурировать Геракл, потому что именно он похитил быков Ифита.
[51] Быки и кони у фокейцев были украдены Автоликом, чья дочь Антиклея стала матерью Одиссея, а Дельфийский храм обворовал Упомянутый выше Флегий — отец нимфы Корониды, матери Асклепия.
[52] Каллипп, сын Филона, афинянин и ученик Платона. Будучи сподвижником Диона в Сицилии, он с помощью наемников убил его в 354 г. до н. э. за измену Диона идеям Платона, но позднее и сам был убит наемниками за неуплату им жалования.
[53] Ср р]ш Dio 58
[54] Это анекдотическое событие упоминает Аристотель (Poet. 9).
[55] Оба названные лица ближе не известны. Аристон в качестве вождя наемников упомянут Плутархом еще и в Parthen. erot. 25.
[56] Речь идет о знаменитом в древней мифологии «ожерелии Гармонии», которое Кадм подарил своей невесте Гармонии. Позднее им овладел Полиник, сын Эдипа, подаривший его Эрифиле — жене Амфиарая, которую убил ее сын Алкмеон, посветивший затем ожерелье в Дельфы. Там оно хранилось до Священной войны, когда им овладели, в числе других сокровищ, фокейцы. Упомянутые в тексте тираны — Филомел и Ономарх (Appolod., Bibl. III, 6; Diod., XVI, 61).
[57] О ласточках, как о священных птицах, см. у Элиана (Hist. anim. I, 58).
[58] Legg. 728 С.
[59] Hesiod., Eigg. 265 и 266.
[60] Жук, использовавшийся античной медициной.
[61] Символическое значение этой фразы заключается и том, что всякий преступник сам несет и орудие своей казни.
[62] Имеются, в виду такие сюжеты, как убивающая Медея, сжигающийся Геракл, пожар Трои и пр.
[63] Платон в «Протагоре» (316 Е) говорит, что Геродик был содержателем. Гимнасия в Афинах, а в «Государстве» укоряет медицину за то, что она до появления Геродика или излечивала болезни, или давала больному возможность умереть, не занимаясь напрасными оттяжками. В этом же смысле о нем упоминают также Гален (De art. san. tuen. 33) и Превдо–Гиппократ (De morb. epid. VI, 3).
[64] Из неизвестной трагедии.
[65] Правитель Кассандрии (на границе Македонии и Фракии). Диодор (XXII, S, 2) называет его в области политики учителем Каллифона Сикелиота, действовавшего при дворах многих сицилийских тиранов.
[66] Геродот (V, 56) сообщает о другом приснившемся Гиппарху предсмертном сне.
[67] Имеется в виду Селевк Никатор, его союзник, злодейски убитый им в 281 г. до–н. э.
[68] Речь о Гераклее Понтийской. Психопомпейоном именовался род оракула, способного вызывать души из подземного царства.
[69] Эту же легенду более обстоятельно воспроизводит Плутарх в биографии Кимона (гл. 6).
[70] Этот анекдот о Лисимахе Плутарх использовал неоднажды. См. Regum et imp. apophth., Lysimach., 1, р. 183 Ε.
[71] Симонид Кеосский — лирический поэт конца VI в. до н. э. и учитель Пиндара, первым стал писать ради денег, которые почитатели его стихов платили ему, однако без словесной благодарности. См. Плутархов трактат «О нескромности»
[72] Из утраченной трагедии Эврипида «Ино».
[73] Белее подробно об этом яйце речь идет у Геродота (VI, 86). См. также Paus. II, 18.
[74] Представление об ответственности детей и вообще потомков за злодеяния предков было широко распространено в древности как на Востоке, так к в эллинистических государствах.
[75] Гиампейская скала была, по–видимому, одной из вершин Парнаса. Об убийство Эзопа дельфийцами Эзопа говорит также Аристофан в «Осах» (1446 слл.) Легенда обнаруживает архаические черты в том, что утверждает патриархальное равенстве перед сакральным законом раба и его владельца, поскольку связи их этот закон принимает за родственные.
[76] Эти обстоятельства припоминает также Геродот (II, 134), именующий, однако, этого самосца не Идмоном, а Иадмоном.
[77] Авлия — также, видимо, одна из вершин Парнаса.
[78] Из рода Бранхидов происходили с древнейших времен жрецы храма и оракула Аполлона Дидимейского близ Милета. На возвратном пути Ксеркса из греческого похода Бранхиды передали ему храмовые сокровища, за что Ксеркс, предохраняя Бранхидов от мести греков, переселил их в Согдиану, где они и выстроили себе город, который разрушил Александр Македонский.
[79] О–в Керкира (или Коркира) почитался родиной легендарных феаков, гостеприимно встретивших Одиссея и проводивших его на родную Итаку (Нот., Od. VI).
[80] Имеется в виду ослепление Полифема.
[81] феней — город в Аркадии, разрушенный наводнением, причиненным неожиданной закупоркой двух земных провалов, куда стекали воды источников (Paus., VIII, 14).
[82] См. Athen., XII, р. 521 ef. Афиней приводит в качестве одной из причин этого гнева богини случай, когда некий сторонник свергнутого сибаритами тирана Телиса, искавший спасения у ее алтаря, был от него отторгнут и убит у его подножия.
[83] Локриец Аянт, сын Оилея, обесчестил в Трое Кассандру, жрицу Афины, за что локрийцы по велению оракула обязаны были посылать в Трою в качестве служанок в храме Афины двух девушек на протяжении тысячи лет, что они и выполняли неуклонно, вплоть до Священной войны (Schol. Lycophr. Alexand., ν. 1135). Приведенные в тексте стихи заимствованы из поэмы «Хилиады» Эвфориона Халкидского (III в. до н. э.).
[84] Орфей, по преданию, был растерзан фракийскими вакханками. По Геродоту (V, 6), однако, татуированными были лишь аристократические фракиянки. Picti Agathyrsi известны также и в римской литературе.
[85] Эриданом греки называли По и Рону.
[86] Легенду о Фаэтонте, сброшенном Гелием с его колесницы, сожженном и утонувшем в Эридане, см. у Аполлония Родосского («Аргонавтика», IV, 596 слл.) и Овидия («Метаморфозы», II, 1 слл.).
[87] Т. е. Тимон.
[88] Празднество в честь Аполлона, как покровителя чужеземцев. Упоминание их свидетельствует о том, что во II в. потомки Пиндара пользовались особым почетом в Дельфах; дары представляли собой, вероятно, известную часть принесенных в жертву божеству продуктов.
[89] Тернандр Лесбосский (VIII в. до н. э.) был призван спартиатами по указанию оракула во время междоусобицы, которую он умирил своими песнями.
[90] Офельт был беотийцем и сыном Пенелея, выступающего и «Илиаде» в качестве вождя фиванского войска (II, 495). Сын его Дамосихтон царствовал в Фивах (Paus., IX, 5).
[91] Фокидскии полководец VI в. до н. э. — в войне с фессалийцами (Herod., VIII, 27 sq.).
[92] Ни те, ни другие ближе не известны.
[93] Лахар — тиран, утвердившийся в Афинах при поддержке Кассандра и изгнанный Деметрием Полиоркетом. Ариспюн захватил власть в Афинах во время Митридатовой войны, но был вынужден сдаться Сулле.
[94] Этот военный термин (αντιφραγμα) использован Плутархом в отвлеченно–моральном смысле.
[95] Свойства этого растения описывает Плиний. Приводимую Плутархом легенду несколько иначе излагает Аристотель (Hist. anim. IX, 3). У него стадо останавливается, если козу схватить за бороду. Несогласие в рассказах, быть может, проистекает из близости наименований ερυγγιον («чертополох») и ερυγγοζ («козлиная борода»).
[96] Эпихарм (жил на рубеже VI — V вв. до н. э.) был философом пифагорейской школы и древнейшим комедиографом. Его аргументацию тезиса — ни одна вещь сегодня не является той, какой она была вчера — Плутарх приводит в биографии Тезея (гл. 23).
[97] После того, как Дсметрий Полиоркет освободил Афины от власти Кассандра.
[98] Тело Дионисия Старшего, погребенного с большой помпой его сыном и наследником Дионисием Младшим, по изгнании последнего было выброшено за границы полиса (Diod., XV, 75; Plut., Dio 53).
[99] Нисей и Аполлократ — дети Дионисия Старшего, Антипатр и Филипп — дети Кассандра. Филипп умер вскоре после смерти отца от чахотки, а Антипатр был убит своим младшим братом Александром или, по другой версии, Лисимахом.
[100] Имеется в виду римская военная мера взыскания, называвшаяся децимацией и применявшаяся против бунта или других резких нарушений дисциплины большим количеством солдат одновременно.
[101] Бессмертие души и ее существование отдельно от тела являются основной идеей и темой настоящего трактата. Олимпих определяет эту предпосылку как η μεγάλη υποθεσιζ. Это название Гностического трактата (евангелия), приписывавшегося Симону Магу, наименование которого, быть может, заимствовано у Плутарха.
[102] Это представление о людях содержится в «Илиаде», VI, 146 сл.:
«Так же, как листья в лесу, нарождаются смертные люди, ветер на землю швыряет одни, меокду тем как другие Лес, зеленея, выводит, едва лишь весна возвратится. Так поколенья людей — эти живы, а те исчезают».
[103] Имевшие на эллинистическом Востоке культовое значение маленькие, но требовавшие очень большого ухода цветники вошли в поговорку, называвшую «садами Адониса» все изящное, но недолговечное.
[104] Архилох — уроженец Наксоса. Коракс по–гречески — «ворон» Ответ дельфийского оракула убийце Архилоха звучал якобы так: «Вон из храма уйди: служителя муз умертвил ты» (перевод В.В. Вересаева. Эллинские поэты, М., 1929, стр. 133).
[105] Мыс Тенар находился у южной оконечности Пелопоннеса (современный мыс Метапан). Древние греки помещали там один из входов в подземное царство, через который Геракл вывел из Аида Кербера (Paus., III, 25, 4).
[106] Или ψυχομαντειον («оракул душ») — место вызывания душ умерших.
[107] Вызыватели душ умерших. Их италийское происхождение указывает на то, что это, скорее всего, были этрусские жрецы–экзорцисты.
[108] Философ–киник III в. до н.э. родом из причерноморской Ольвии.
[109] Из неизвестного стихотворения.
[110] Eurip., Wagner, fr. 580.
[111] Имеется в виду Антигон Гонат. сын Деметрия Полиоркета.
[112] Авгий, царь Элиды и отец Филея, был убит Гераклом за неуплату вознаграждения за очистку Авгиевых конюшен. Пелей, легендарный царь Πилоса, не захотел очистить Геракла от убийства Ифета и сам был им убит вместе с сыновьями, за исключением Нестора.
[113] Τ.е. от «посеянных» (σπαρτοί), согласно легенде. Кадмом драконьих зубов. Эти «спарты» считались предками фиванцев (Ovid., Metamorph, III. 100, sq.).
[114] Греческий город в Киликии Упоминание о родстве Феспесия с Протогеном должно, видимо, служить некоторой гарантией правдоподобия всего последующего рассказа.
[115] Оракул Амфилоха находился близ города Μалла в Киликии.
[116] Выступление в новом качестве сопровождается переменой имени.
[117] Представление о том, что душа на своем «теле» сохраняет следы шрамов и ушибов, полученных преступным человеком при жизни, восходит к «Горгию» Платона.
[118] Адрастея («неотвратимая»), чаще Немезида (у Эсхила Адрастея — эпитет Немезиды) — богиня мщения и расплаты за преступления. Ее мать Ананка («неизбежность») является персонификацией судьбы. ".
[119] Пойна (Hesiod. Ergg. 749–775. Theog. 901 sq.) и Дика – аллегорические божественные персонажи. Имя первой означает пеню, возмездие, наказание, второй – справедливость.
[120] Богиня–мстительница, нередко их три: Тисифона, Мегера и Алекто; Эринии считались дочерьми Земли и Мрака (Horn , II, IX, 781; XIX, 87; Od XV, 234).
[121] Собственно «демон», здесь дух — хранитель каждого человека.
[122] Подобные наказания налагал царь Ксеркс (485—465 гг. до н. э.) на своих провинившихся сатрапов. До него древнеиранские законы предусматривали сечение и выдергивание волос у самих преступников.
[123] Каракатица, по–гречески σηπια, — слово, обозначающее коричневый цвет (цвет сепии).
[124] Это соответствует архаической ионийской легенде о том, как Аристей из Проконнеса летал к исседонам на стреле Аполлона (т. е. именно на солнечном луче).
[125] Пещеры, в которых совершались вакхические мистерии, украшались пахучими травами и цветами. Такого именно рода была, вероятно, Корикская пещера на Парнасе, неподалеку от Дельф.
[126] Νευσιν επι γην. Народная этимология, которую Плутарх вряд ли принимал всерьез.
[127] Τ е. лунного женского божества
[128] Мифическая пророчица, произносившая предсказании от имени Аполлона. В Италии славилась куманская Сивилла, чьи прорицания, зафиксированные в священной книге, были использованы в Риме. В эллинистическую эпоху имя Сивиллы сделалось чисто нарицательным и прилагалось к различным прорицалищам. «Сивиллины оракулы» египетского и малоазийского происхождении времен, близких к началу н. э., сохранились в греческих гекзаметрах. Некоторые из них имеют резко выраженную антиримскую окраску
[129] Τ е. среди этих предсказаний.
[130] Греческий город Дикеархии, колония Самоса, был разрушен, как и близлежащие Помпеи, во время знаменитого извержения Везувия в 79 г. н. э.
[131] 38 Имеется υ виду император Веспасиан (69 — 79 гг.), который в отличие от почти всех своих предшественников из династии Юлиев—Клавдиев умер своей смертью
[132] Аристотель (Hist. anim. IX. 37) говорит, что морская сколопендра, проглотив крючок, выбрасывает из себя все, что содержится в ее . теле; -покуда снаружи не окажется – также и крючок .Тогда она снова заглатывает свои внутренности. Ср. Aelian., Hist. anim. IX, 12
[133] Роение душ, равно как и сравнение их с летучими мышами, заимствованы, видимо, из Гомера, который в Одиссее (XXIV, 5—9) говорит о душах убитых женихов:
«… души, столпясь за Гермесом, летели
С визгом, как мыши летучие в недрах глубокой пещеры,
Цепью к стенам прикрепленные — если одна, оторвавшись,
Свалится наземь с утеса, — визжат, в беспорядке порхая:
Так, завизжав, полетели за ним они разом и вел их
В бедах заступник Гермес по дороге туманной и влажной»
[134] Это указание заставляет предполагать наличие у Пиндара упоминания о ехидне в какой–то из утраченных од. Слова о прогрызании материнской утробы содержат намек на способ умерщвления Нероном своей матери Агриппины (Dio, LXI, 13) Легендарную подробность о прогрызании детенышами ехидны материнской утробы Геродот (HI, 75) относит к аравийским крылатым змеенышам
[135] Намек на увлечение Нерона музыкой и поэзией.
[136] Эта «свобода» даровалась римским правительством также некоторым отдельным провинциальным городам и заключалась в освобождении от налогов и других обязанностей в отношении римского государства. Греческую элевтерию объявил на Истмийских играх сам император Нерон (Suct., Nero, 24, 2).
[137] Очевидно, одна из богинь–мстительниц.
[138] Собственно, мастера энкаустики.